Текст книги "Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.)"

Не может быть сомнений в том, что взяточничество не было просто плодом фантазии большевиков и действительно играло важную роль в среде торговых представителей. Государственный обвинитель по экономическим делам И. С. Кондурушкин писал: «Взятка и спекуляция являлись основными приемами таких агентов, уполномоченных, представителей, которые считали законным своим правом “подработать”». Поскольку в 1920-е годы торговые представители часто использовались как посредники между государственными органами, «получалось как будто странно: госучреждение дает взятки госучреждению» [Кондурушкин 1927: 31]. Кондурушкин, конечно, в силу своей профессии был склонен подозревать наличие правонарушений и рассматривать судебное преследование как наилучший способ борьбы с коррупцией в государственном секторе. Чиновников торговых ведомств беспокоило другое. Выяснилось, что судебные преследования, в том числе широко освещаемые показательные судебные процессы, которые Кондурушкин почти непрерывно организовывал с 1922 года до конца НЭПа, приводили к отрицательным побочным эффектам. Далее приведена выдержка из ходатайства главы торговой комиссии А. М. Лежавы, сделанного им в 1923 году, в котором он просил прекратить уголовные разбирательства в отношении государственных торговых работников:

Наши процессы не вскрывают с ослепительной яркостью самых мрачных форм казнокрадства и взяточничества, чем только и можно было бы оправдать применения высшей меры наказания. Общее впечатление от минувших процессов остается такое, что смертной казнью мы ведем борьбу с вековым, бытовым явлением русской жизни.

Из моих повседневных сношений с многочисленными нашими хозяйственными работниками, как партийными, так и беспартийными, я выношу вполне определенное убеждение, что уничтожая по приговорам судов отдельных, выдающихся по своему практическому уму и энергии преступников, мы вместе с тем убиваем в массе оставшихся в живых честных и преданных работников энергию, творчество и инициативу. Это страшно, ибо такой паралич столь необходимой нам энергии, конечно, не ограничится кратким временем, но может стать глубоко разлагающим фактором. Воля к работе и творчеству в честных работниках этими приговорами убивается потому, что большинство наших процессов со смертными приговорами не оставляют в массе наших работников того убеждения, что действительно столь исключительно высокая кара применена справедливо и при наличии преступления, действительно страшного. Именно этим объясняется сплошь и рядом ныне встречающееся явление, когда, безусловно, верный и ценный ответственный работник всячески уклоняется от ответственного самостоятельного решения того или другого практического коммерческого дела, заявляя: «Не желаю быть посаженным на скамью подсудимых». Это значит, что наши репрессии пошли мимо цели, они взрывают нас самых. Жутко, что наши лучшие работники в своих чувствах и переживаниях так восприняли наш суд и закон[134]134
  ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 419. Л. 26–29. Для справки, Е. Г. Гимпельсон утверждает, что к 1923 году было арестовано колоссальное число (40 %) всех владельцев частных промышленных предприятий [Гимпельсон 2000:35–36]. Ленин одобрял использование показательных процессов и жестких карательных санкций в экономической сфере; цитаты см. в [Шишкин 1997: 188–189].


[Закрыть].

Отказ принимать решения, отсутствие инициативы, постоянное обращение к вышестоящим инстанциям – очевидно, что альтернативой взяточничеству стал бюрократизм, стандартный режим работы социалистической экономики.

Из этих противоречий следует, что социалистическая экономика имела стандартный режим работы, который, по наблюдению Устинова, носил не только психологический, но и организационный и идеологический характер и который он может охарактеризовать как «уникальную экономическую культуру». Подобно нацеленным на обогащение и выживание психологическим установкам, воспитанным «подпольными» рынками периода Гражданской войны, социалистическая экономическая культура стала результатом совокупности аномальных условий, сложившихся в 1918–1921 годах. Для функционеров социалистического сектора военный коммунизм был прежде всего упражнением в бюрократизации: они занимались получением снабжения из губернского совнархоза или из филиала Компрода, подсчетом размера доли каждого пайка, погашением карточек и написанием отчетов. При НЭПе было урезано централизованное снабжение и ослаблен правительственный контроль, но пропорционального уменьшения объема документации, требуемой партией и правительственными учреждениями, не произошло. Неудивительно, что в 1920-х годах звучали комментарии, особенно со стороны оппозиции, в которых «бюрократизм» продолжали называть «проклятием государства и кооперативной торговли»[135]135
  В 1923 году на эту тему писали и Л. Д. Троцкий, и Е. А. Преображенский. См. [Троцкий 1924: особ. 24, 45; Преображенский 1923: 105–107].


[Закрыть]. В Политбюро с этим соглашались, однако вместе с тем главными уловками работников государственного сектора, желающих уменьшить бумажную волокиту, оставались уклонение от правительственного надзора и подкуп поставщиков. Бюрократизм или капитализм? Бюрократизм или коррупция? Такие ситуации безальтернативного выбора, позднее характерные и для ельцинской России, определяли форму, которую могла принять советская торговля в годы НЭПа.

До 1921 года озабоченность советского правительства сектором торговли сводилась к контролю товаров — их изначальному получению и распределению в соответствии с планом. Торговля как таковая для этого процесса была почти неактуальна, и одним из последствий для историков стала скудость информации о государственных и кооперативных торговых сетях в 1918–1921 годах. Советских руководителей очень интересовало, сколько существует кооперативных ассоциаций и сколько людей в них состоит, поскольку эти данные влияли на выделение снабжения. При этом их не особенно заботило количество и расположение действующих магазинов государственного сектора. Изменилось это лишь с объявлением НЭПа, когда распределение стало играть менее значительную роль, а вновь возросшая значимость торговли говорила в пользу расширения сбора данных о торговых точках. Соответственно, 1922/1923 – первый год, за который имеются статистические данные о магазинах и их розничном обороте того же рода, что регулярно собирались до Первой мировой войны. В начале 1923 года была проведена перепись данных о городской торговле, и примерно в то же время в кооперативной прессе начала публиковаться разного рода информация о магазинах[136]136
  Ср. с [Ряузов, Тительбаум 1968: 346–347].


[Закрыть]. На основе этих и других показателей, а также пояснительной информации о государственной и кооперативной торговле первой половины 1920-х годов в этом разделе будет рассмотрено, как государственный торговый сектор перенес переход к НЭПу, и будет дана оценка связанным с этим переходом структурным изменениям, произошедшим с 1912 года.

Прежде всего случилось массовое «бегство» из сектора социалистической торговли. Что касается потребительских кооперативов, число их магазинов за 1918–1920 годы нам неизвестно. Однако степень кризиса можно оценить, исходя из того, что в ходе предпринятой летом 1921 года бесплодной попытки возобновить товарообмен 51 000 магазинов были назначены «пунктами распределения товаров». По прошествии полугода функционировать продолжали лишь 19 600. Согласно мнению одного из аналитиков периода НЭПа, этот коллапс объяснялся тем, что «государственные органы предпочитали кооперации частную торговлю как более гибкий и дешевый аппарат» [Макерова 1928: ПО]. При более глубоком анализе можно учесть и такие факторы, как ослабление финансового положения кооперативов в революционный период, из-за чего вновь заявленный упор на экономическую самодостаточность оказался недолговечным; потеря доверия в глазах крестьян, от чего больше пострадали потребительские кооперативы (по мнению крестьян, те уступили дискриминационным мерами государства); а также сокращение покупательной способности граждан, особенно в голодающих регионах[137]137
  О хозрасчете см. [Морозов 1969: 177–178; Pethybridge 1990: 29]. О подозрениях крестьян относительно потребительских кооперативов с 1919 по 1921 год см. [Фрумкин 1921: 21].


[Закрыть]. Данные о выручке кооперативов наглядно подтверждают роль последнего фактора: в 1921–1922 годах в сельской местности кооперативы осуществили продаж лишь на 1 р. 9 к. на душу населения [Макерова 1928: 113].

Несмотря на первоначальный кризис, потребительские кооперативы вскоре вновь стали играть роль основного канала распределения в социалистическом секторе экономики. В начале 1922 года их влияние оставалось на самом низком уровне, однако в дальнейшем как количество магазинов и потребительских ассоциаций, так и объемы их продаж уверенно росли. К 1926 году число магазинов, которыми могли похвастаться потребительские кооперативы, составляло примерно от 60 до 70 тысяч, а число платящих взносы членов достигло 12,5 миллионов[138]138
  Добровольное членство со взносами и акциями было восстановлено в декабре 1923 года. Данные см. [Макерова 1928: ПО; Труды ЦСУ, 8 (5): 262–290; Советская торговля. Статистический сборник 1956: 15], а также: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 2228. Л. 85–87.


[Закрыть]. В 1921–1922 годах выручка кооперативов упала, составив 10 % от объема внутренней розничной торговли, но вскоре потребительские ассоциации вновь завоевали долю, которую они контролировали во время Гражданской войны (28–35 %), а к 1926 году на все кооперативное движение в целом уже приходилось почти 50 % розничного рынка. Учитывая, что в 1912 году кооперативы отвечали лишь за 1 % от всей торговли в стране, эти данные демонстрируют, насколько долгосрочным оказалось влияние революции на торговлю [Макерова 1928:114,117; Советская торговля. Статистический сборник 1956: 14].

Среди рабочих домохозяйств кооперативы играли еще более значимую роль. Рабочие кооперативы (этот термин теперь охватывал фабричные столовые и пищеблоки, а также ЕПО – единые муниципальные кооперативы, оставшиеся со времен военного коммунизма) составляли одну девятую от всех кооперативных магазинов, но обеспечивали более половины от их продаж [Макерова 1928: 118–119][139]139
  Большинство ЕПО после 1924 года были переименованы в ЦРК – центральные рабочие кооперативы.


[Закрыть]. Как показали исследования бюджетов промышленных рабочих, в середине 1920-х на кооперативы приходилось почти 60 % расходов этой категории населения. Крупные фабричные и муниципальные ассоциации были способны обходить конкурентов из частного сектора, поскольку они не только пользовались налоговыми послаблениями и несли более низкие транспортные расходы, но и удерживали операционные затраты на низком уровне за счет масштаба сделок. Кроме того, свою роль сыграли и субъективные факторы: промышленные профсоюзы прикладывали значительные усилия, чтобы способствовать вступлению фабричных рабочих в кооперативы, и все социалистически ориентированные рабочие с большой вероятностью предпочитали совершать покупки в кооперативных магазинах [Макерова 1928: 118–119; Советское народное хозяйство в 1921–1925 гг. 1960:458–459; Дмитренко 1971:193–198].

Несмотря на то что в начале 1920-х годов рабочие кооперативы представляли собой самую прибыльную часть системы потребительских кооперативов, в представлении советских лидеров кооперативы ассоциировались с ее наименее прибыльной частью – сельской торговлей. Рассматривая аграрное население в большей степени как источник сырья, нежели как совокупность потребителей, государственные органы, как и предприниматели, сосредоточили свои усилия в розничной торговле на более прибыльном городском рынке. Из выданных в 1921–1922 годах торговых лицензий на сельскую торговлю приходилось лишь от 10 до 20 % – по сравнению с 47 % от гораздо большей численности частных предприятий до Первой мировой войны[140]140
  Последняя цифра относится к лишь к тем частям Российской империи, которые теперь находились под контролем советской власти, см.: ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 958. Л. 182; Д. 2228. Л. 83.


[Закрыть]. Этот сдвиг ясно виден по плотности торговых точек, которая очень сильно отставала от среднего по стране довоенного показателя, который составлял 65 магазинов, лавок и рыночных торговых мест на тысячу жителей. В 1923 году этот порог не был достигнут даже в городах: максимальное их количество в крупных и небольших городах Центрального промышленного района составляло 37 постоянных розничных торговых точек (включая рыночные прилавки) на тысячу жителей. В это же время в городах северо-восточной части России это число составляло 13, а в сельских регионах – от 2 до 16 торговых точек. Сельская розничная сеть впоследствии расширилась, но даже в 1926 году на каждые десять деревень приходилось примерно четыре частных магазина, один потребительский кооператив и один сельскохозяйственный кооператив или государственный магазин[141]141
  Данные за 1923 год см. [Дмитренко 1971: 207]; за 1926 год – ГАРФ. Ф. 5446.
  Оп. 55. Д. 958. Л. 182; [Советская торговля. Статистический сборник 1956: 138–140].


[Закрыть]. Это, в свою очередь, сыграло роль в экономическом ослаблении сельской торговли, на которую в 1923–1924 годах приходилось лишь 18 % от общего объема продаж в стране и которая обеспечивала лишь 4–5 % от подушевой выручки городских торговых точек. По подсчетам В. П. Дмитренко, крестьяне совершали от 40 до 50 % своих покупок в городе по сравнению с 20 % покупок, совершаемых в сельских кооперативах, и от 30 до 40 % покупок у сельских частников. Однако в пропорциональном объеме продаж действительно произошло «возвращение к норме»: к 1925 году на сельские частные предприятия приходилось 25 % всего объема розничной торговли – чуть меньше соотношения, которое считалось нормой ранее, хотя и по отношению к более крупному общему объему 1910–1913 годов [Советское народное хозяйство в 1921–1925 гг. 1960: 461; Дихтяр 1960: 82–83; Дмитренко 1971: 207][142]142
  См. также [Стецкий 1924: 45–59].


[Закрыть].

Как показывает оценка Дмитренко, кооперативы ассоциировались с сельским рынком не из-за их многочисленности (в первой половине 1920-х годов частные торговцы превосходили их как численно, так и по объему торговли), а потому что они были представителями государственной торговли в селе. В противовес частному и государственному секторам, розничная сеть кооперативного сектора была перекошена в сторону деревень; примерно 70 % лавок, относящихся к потребительским обществам, были расположены за пределами городских населенных пунктов [Макерова 1928: 117]. Ориентированность кооперативов на сельскую местность приобрела политическую значимость во время разгоревшегося в 1923 году кризиса «ценовых ножниц»: тогда низкая покупательная способность крестьян стала объектом активных политических дискуссий. Одним из немногих предложений, с которыми согласились почти все советские руководители, стала идея о необходимости расширения кооперативной торговли, поскольку она представляет собой менее затратную систему сбыта, фактически не ставящую целью извлечение прибыли[143]143
  См. особенно: Экономическая жизнь. 1923. 11 сент.; 10 окт., а также серию статей, посвященных «неделе кооперации», опубликованную в начале ноября 1923 года.


[Закрыть].

К сожалению, эта концепция больше соответствовала желаниям, чем действительности. Сельские частные торговцы обычно назначали более высокие цены и забирали себе больше прибыли, в то время как сельские кооперативы несли значительно более высокие затраты. Чем менее крупным был розничный торговец в деревне, тем ниже были его накладные расходы. Хотя сельские кооперативы нельзя назвать большими хозяйствами (в Одесской области, например, в них работали в среднем по два продавца, по одному бухгалтеру и охраннику[144]144
  ГА Одесской обл. Ф. 1217. Оп. 1. Д. 117. Л. 80–81 (1925).


[Закрыть]), они тем не менее были крупнее типичного частного магазина с одним работником и тем более типичного разъезжего торговца. Стагнации объемов выручки в сельской местности могли время от времени способствовать процветанию кооперативов, отпугивая конкурентов, как это происходило во внутренних сельских районах Рязанской губернии. Но чаще всего из-за недостаточной выручки деревенские кооперативы не имели достаточно капитала для поддержания базового ассортимента, и такое положение незначительные прибыли, характерные для кооперативной торговли, лишь усугубляли. Многие потребительские ассоциации попадали в порочный круг задолженности: в отличие от частных торговцев, которые большинство товаров закупали у производителей, синдикатов и городских магазинов за наличные, кооперативы почти все приобретали в кредит[145]145
  ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 55. Д. 958. Л. 182; Д. 2709. Л. 57; ГАРО. Ф. Р-787. On. 1.
  Д. 50. Л. 54.


[Закрыть]. Кроме того, некоторые кооперативы продолжали продавать крестьянам товары не за деньги, а за зерно, что увеличивало проблемы с денежными поступлениями, которые на протяжении всего периода НЭПа носили затяжной характер[146]146
  В начале 1923 года в Никольской волости 75 % кооперативных продаж оплачивались зерном, а не деньгами; также в зерне номинировались взносы [Яковлев 1923: 43–44, 53]. Что касается страны в целом, торговый отдел Рабкрина подсчитал, что в начале 1924 года 50 % сельских трансакций были безденежными (ГАРФ. Ф. 374. Оп. 28. Д. 2549. Л. 5). О финансовом положении кооперативов ср. с: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 903. Л. 13, 29–33.


[Закрыть].

В конечном счете, несмотря на льготные налоговые и транспортные ставки, которыми пользовались кооперативы, частные торговцы как минимум в середине 1920-х годов имели преимущество за счет разницы в масштабе. Это особенно ясно видно в сфере снабжения – логично предположить, что кооперативы получали привилегии благодаря своему участию в гигантском закупочном консорциуме (Центросоюзе). Центросоюз действительно закупал товары по более низким ценам, чем те, что платили частники, и в конце 1920-х это приведет к значительному перевесу рынка в пользу кооперативов. Однако опора сельских кооперативов на бюрократическую систему поставок накладывала ограничения на капитал и приводила к долгим задержкам, пока закупленные товары по пути к деревенскому магазину переправлялись через целых шесть промежуточных пунктов. Поэтому торговые организации социалистического сектора, располагающие достаточными ресурсами, предпочитали самостоятельно нанимать агентов по закупкам. Эта ситуация объясняет и жизнеспособность «мешочничества»: разъезжий торговец, свободный от оплаты аренды и имеющий множество возможностей уклоняться от налогов, мог быстро вернуться в город, когда его запасы истощались. Согласно выводу одного из первых исследователей сельской частной торговли, «ассортимент их значительно шире и богаче, чем у кооперации, и более удовлетворяет потребностям местного населения» [Стариков 1927: 37][147]147
  О задержках в социалистическом распределении см. [Трифонов 1969: 236].


[Закрыть].

К декабрю 1923 года, когда последние уклонисты вновь стали платить за добровольное членство, потребительские кооперативы переросли свой статус аппаратов. Московские чиновники уже не могли просто заставить их появиться или работать по команде. Пока крупные рабочие кооперативы (ЕПО, ЦРК) на протяжении периода НЭПа оставались чрезвычайно бюрократизированными организациями, другие кооперативы, в том числе подавляющее большинство деревенских ассоциаций, возвращались к былому гражданскому духу. Как в первые десятилетия двадцатого века, в 1920-х годах потребительские кооперативы получили широкое распространение в российских деревнях не только потому, что получали распоряжения сверху, и даже главным образом не потому, что их учредители рассчитывали на получение прибылей, а потому, что сельские жители действительно нуждались в товарах. Кооперативы формировались, когда кворум местных жителей решал, что кооператив обеспечит деревню более широким выбором товаров и предложит их по разумным ценам. Тем не менее частичный возврат к дореволюционной организационной структуре, как уже было показано, не помешал существованию двух экономических тенденций, сохранившихся со времен войны, а именно – расширению кооперативного сбыта как в абсолютных, так и в относительных значениях и ухудшению финансового положения кооперативов.

Кроме того, потребительские ассоциации были обременены еще одним проявлением наследия военного коммунизма – подозрениями со стороны большевиков в их «более капиталистической, нежели социалистической» и «менее пролетарской, нежели буржуазной» природе. Долгосрочной задачей советских руководителей было вытеснение кооперативами частной розничной торговли, однако они также хотели, чтобы это произошло на их условиях – то есть на условиях централизованного планирования и контроля. Вне рабочих кооперативов подобного надзора недоставало: сельских потребительских ассоциаций, созданных по государственной инициативе, и сельских представителей компартии было крайне мало. Не обязательно соглашаться с мнением Рабкрина, приписывающим изъяны кооперативной розничной торговли «кулакам, бывшим торговцам и иногда даже священникам», которые якобы захватили контроль над правлениями сельских кооперативов, чтобы представить, что потребительские общества время от времени служили ширмой для частной торговли. В своем исследовании 1923 года Я. А. Яковлев привел в пример один сельский район под Курском. Единственным кооперативным магазином в селе Зуевка, зарегистрированным как часть кооперативной сети (многолавкой), на самом деле управлял «сын купца»; в этом якобы кооперативе не было членов, и он не принимал взносов. Описанное Яковлевым представляется достоверным, поскольку он упоминает, что лавка в Зуевке пользуется успехом и крестьяне положительно оценивают ее владельца: «Человек он для нас полезный» [Яковлев 1923:54–55][148]148
  Краткое изложение доклада Рабкрина о сельских кооперативах см. в: Экономическая жизнь. 1923. 11 дек. Многие документы 1920-х годов оставляют ощущение, что сельскими кооперативами руководили кулаки, например, см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 319. Л. 27–31.


[Закрыть]. Хотя использование кооперативов в качестве налоговых убежищ в большей степени ассоциировалось не с потребительскими ассоциациями, а с производственными артелями (которые, очевидно, играли такую роль в революционный период), несложно найти другие примеры того, что Ю. Ларин назвал лжекооперативами[149]149
  Посетивший в 1927 году Россию иностранец утверждал, что для открытия кооперативного магазина было достаточно иметь кузена, дядю или двух и пару других родственников, но этот автор кажется ненадежным [Greenwall 1929: 26]. См. также [Ларин 1927: 113–122; Фабричный 1930: 38–40], ГАРФ. Ф. 374. Оп. 28. Д. 2521. Л. 91–93.


[Закрыть]. Тем не менее ни в одном источнике нет указаний на их количество или предположений, что значительная доля потребительских ассоциаций имела мошеннический характер. В стойком недоверии большевиков к кооперативам следует видеть более глубокий мотив: к общественной инициативе те испытывали не меньшую неприязнь, чем к инициативе частной, ориентированной на прибыль.

Учитывая такое отношение, большевики были вынуждены поддерживать хрупкое равновесие. Руководящим принципом НЭПа было использование спонтанных общественных сил и инициативы для консолидации экономики социалистической России. Однако, как стало видно в ситуации с торговыми представителями, этот принцип вступал в конфликт с инерцией бюрократизации, которая определяла «социалистическую» экономическую культуру. Идеи Ленина о кооперативах, изложенные в его поздней значимой статье «О кооперации», выявили эти противоречия и конкретизировали их: статья, опубликованная в мае 1923 года, стала отправной точкой для всех последующих политических дискуссий, посвященных вопросу кооперативов. Еще более явно, чем в 1918 году, Ленин связывал кооперативы с социализмом и настаивал на том, чтобы они сохранили свой традиционный характер как независимые общественные организации с добровольным членством, взносами, выборами и ориентацией на рынок. Однако в то же время он заявлял, что государству следует создать условия для того, чтобы кооперативы продвигали интересы власти: кооперативы следует делать все более централизованными, наблюдать за ними и заставлять работать в рамках плана [Ленин 1958–1965,45: 369–377][150]150
  См. также [Ленин 1958–1965, 43: 226–227; Дмитренко и др. 1978: 188–189].


[Закрыть]. Очевидно, что кооперативы занимали промежуточное положение в социалистической экономике.

Одним из результатов этих противоречий, причем имеющим долгосрочные последствия для советской экономической системы, стало возникновение методов контроля. Подходы, принятые в начале 1920-х годов для обеспечения надежности операций в торговом секторе, на протяжении последующих 30 лет фактически оставались неизменными. В число таких подходов, как уже отмечалось ранее, входили широко освещаемые кампании против неправомерных действий в торговле, примечательные показательными судами и жесткими карательными санкциями. Среди них также была и кадровая реорганизация. В заключении своей статьи «О кооперации» Ленин писал, что «выборы» не подразумевают, что власть должна передать кооперативы «буржуазным партиям» – неудивительно, это понятие, учитывая усиливающиеся в начале НЭПа репрессии против членов других российских социалистических партий, теперь распространялось на меньшевиков и социалистов-революционеров (эсеров). Чистки в кооперативах, начавшиеся в период военного коммунизма с выдворения «буржуазных кооператоров» из администраций Центросоюза, проводились в одном месте за другим [Морозов 1969: 184–186; Дмитренко и др. 1978: 167–168; Дудукалов 1978: 94]. Изгнанные эсеры, кулаки и прочие по возможности заменялись назначенными сверху коммунистами, прошедшими недавно организованные курсы по кооперативной торговле. Однако число прошедших эти курсы не успевало за кадровыми потребностями кооперативов. Как и в период Гражданской войны, мобилизация коммунистов в ряды кооперативных управленцев главным образом влияла на кооперативные союзы центрального и республиканского или губернского уровней, хотя даже в деревнях от 15 до 20 % членов кооперативных правлений к 1924 году составляли коммунисты [Морозов 1969: 187; Дмитренко и др. 1978: 167–178][151]151
  Кооперативные курсы были естественным продолжением кратких курсов, предлагаемых Компродом и ВСНХ во время Гражданской войны (ср. с [Три года борьбы с голодом 1920: 7]). В 1920-х годах в Коммунистическом университете им. Свердлова была кафедра, посвященная кооперативам, а Центросоюз и Центральный комитет предоставляли обучение кооперативному управлению.


[Закрыть].

Ситуация с потребительскими кооперативами в период НЭПа была отчасти сродни ситуации декабря 1917 года. В то время они функционировали в рамках видоизмененной рыночной экономики, но уже представляли собой крупные организации, имеющие прочные связи с государственной системой распределения, и, как предупреждал Ленин в проекте своего декрета о потребительских коммунах, к тому времени уже стали уязвимы перед государством. С того момента до середины 1920-х годов, безусловно, утекло много воды и произошло много изменений. Среди них – появление отдельной, особенно покладистой, но при этом и особенно успешной категории потребительских ассоциаций – «рабочих кооперативов»; упадок финансового положения кооперативов; уход Центросоюза от роли центрального координирующего органа (он стал исполнительным органом кооперативов, а позднее – национальным органом по закупкам и распределению потребительских товаров). Уязвимость кооперативов, таким образом, не исчезла. Хотя советские авторы признавали, что в конце 1920-х годов частный сектор вытеснялся кооперативами в гораздо большей степени, чем предприятиями государственной торговли, в 1930-х годах уже кооперативы подвергнутся разграблению со стороны государства.

Государственная торговля, напротив, окончательно оформилась в начале 1920-х: после Гражданской войны она дала начало множеству торговых сетей, которые будут преобладать в советских городах вплоть до 1991 года и позже. Если кооперативы прошли через период упадка с последующим урезанием расходов после объявления НЭПа, то главной тенденцией, характерной для предприятий государственной торговли в эти годы, был количественный рост. Реформы НЭПа привели к тому, что каждый комиссариат, отраслевой орган и центральное учреждение были вынуждены бороться за денежные средства, так же как и кооперативы. Однако, как уже отмечалось, эти учреждения часто обладали реализуемыми активами и находили выход из трудных ситуаций, получая разрешения на торговлю, чтобы распродать эти активы. Комиссариат просвещения, например, вышел из периода Гражданской войны, имея контроль над Государственным издательством (Госиздатом), киноиндустрией, звуковыми записями и школьными принадлежностями; Комиссариат сельского хозяйства распространил свою юрисдикцию на запасы алкоголя и объекты хранения зерна; Компрод организовал мукомольное производство и торговлю всеми видами пищевых продуктов; Комиссариат здравоохранения руководил сетью аптек. Даже Государственный банк, Госбанк, активно торговал потребительскими товарами через 60 своих отделений (в публикации 1923 года Госбанк описывался как «фактически единственная централизованная организация коммерческого типа» [Буринов, Бородлин 1923: 119]). Более того, банк и другие правительственные органы владели контрольным пакетом акций в нескольких квазигосударственных корпорациях, наиболее важной из которых был «Хлебопродукт», крупнейший в России поставщик зерна в 1922–1923 годах [Там же: 107–141].

Зажатые в рамки разрешениями, преследующими такие неэкономические цели, как «регулировать рынок» и «продавать как можно дешевле», государственные учреждения были гораздо эффективнее в оптовой торговле, чем в розничной. Например, в Рязани госучреждения господствовали на оптовом рынке: на них приходилось 88 % выручки от продаж на городской товарной бирже. Крупными игроками были также 12 синдикатов и трестов, представляющих соляную, сахарную, спиртовую, винную, рыбную, полуфабрикатную, спичечную, текстильную, швейную промышленность, производство швейных машин и издательское дело, – в первые несколько лет НЭПа все они уже открыли торговые дома в городе. В то же время госучреждения почти не были напрямую вовлечены в розничную торговлю в провинции: в каждом сельском районе, не имевшем потребительской ассоциации, был один государственный универсальный магазин (который обычно был идентичен магазину рабочего кооператива – ЦРК) и один неспециализированный. На данном этапе НЭПа такое разделение труда соответствовало ожиданиям политического руководства: на XIII съезде партии была единогласно поддержана идея оставить розницу социалистического сектора потребительским кооперативам и сконцентрировать коммерческую деятельность государственных учреждений на более масштабной оптовой торговле [Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам 1957, 1: 472; Советское народное хозяйство в 1921–1925 гг. 1960: 450].

Несмотря на это решение, в начале 1920-х годов в розничной торговле появилось два характерных типа государственных коммерческих предприятий. Первым был аналог «Хлебопродукта» в розничной торговле. Отнесенные по классификации к государственной торговле, такие предприятия на самом деле являлись коммерческими корпорациями (паевыми товариществами), в которых госучреждениям принадлежали все или большинство акций. По масштабу они были обычно национальными или общерегиональными и управляли множеством розничных торговых точек в определенной рыночной нише. Одним из примеров является украинская корпорация «Ларек», у которой к концу 1922 года были отделения во всех крупных украинских городах. Как следует из названия, «Ларек» управлял сетью мелких магазинов и киосков, которые, согласно своему уставу, продавали табак, спички, чай, кофе, бакалею и «другие потребительские товары для массового рынка». К концу 1924 года одесское отделение «Ларька» имело 289 торговых точек и закрепило за собой почти четверть объема всей розничной торговли города, в том числе 62 % от всей государственной торговли и, что еще более удивительно, 88 % от «мелкой розницы» – категории, в которой в других городах господствовали частники. Ассортимент «Ларька» был разнообразен: там можно было найти пуговицы, расчески, галстуки и косметику, все традиционные предметы мелкой торговли, но также и текстильные и кожевенные изделия, а в 1925 году «Ларек» стал крупнейшим в городе розничным продавцом фруктов и овощей. Эта чрезвычайно успешная корпорация опровергает представление о том, что государственные предприятия по определению были неэффективны и неприбыльны. В период НЭПа торговые предприятия государственного сектора вынуждены были работать на коммерческой основе; и хотя «Ларек» критиковали за сбыт товаров частным поставщикам или за сомнительное качество фруктов, которые там продавались, он также продемонстрировал, что умело захватывает и расширяет свою долю рынка. «Ларек» оставался крупным розничным продавцом по меньшей мере на протяжении 1930-х годов[152]152
  ГА Одесской обл. Ф. 1217. Оп. 1. Д. 106. Л. 23–26. Успех одесского отделения «Ларька» сыграл роль в необычном укреплении местного социалистического сектора; ср. [Труды ЦСУ 8 (7): 282–283]. Критику «Ларька» см. в: ГАРФ. Ф. 374. On. 28s. Д. 2523. Л. 48–50.


[Закрыть].

Вторая и в большинстве регионов страны менее успешная разновидность государственной розничной торговли была организована на губернском уровне торговым отделом (торготделом, или торгфинотделом) губернских совнархозов (губсовнархозов). В ее случае негативную роль часто играло наследие военного коммунизма: подобно кооперативам, в 1921–1922 годах предприятия губернской правительственной торговли пережили кризис, связанный с тем, что центральное правительство отозвало субсидии и поставки. Крупные активы совнархозов (торговые помещения, «муниципализированные» и «национализированные» с 1918 по 1920 год) отчаянно нуждались в ремонте; более того, совнархозы не имели опыта в получении товаров на контрактной основе и в управлении магазинами с учетом итоговой прибыли. Хорошим примером служит Курторг – торговое представительство, учрежденное Курским губернским совнархозом. Когда торговый отдел начал сдавать в аренду площади национализированных магазинов, он зарезервировал за Курторгом семь самых лучших в центре Курска и по одному в каждом административном центре. Некоторые из них уже занимали тресты и синдикаты, которые пришли сюда в период Гражданской войны, и в таких случаях торговый отдел просто позволял Курторгу их захватывать и давал распоряжение, чтобы работники магазинов сохраняли свои места. Привычки Гражданской войны было трудно искоренить; но Курторг смог отреагировать на новые экономические условия, разместив представительства в четырех городах за пределами губернии и предложив торговым агентам в магазинах малых городов долю в их выручке[153]153
  ГАКО. Ф. Р-192. Оп. 1. Д. 57. Л. 1, 20; Д. 68. Л. 7–8 (1922).


[Закрыть].