Текст книги "Социальная история советской торговли. Торговая политика, розничная торговля и потребление (1917–1953 гг.)"

Несмотря на примеры столь успешной коммерческой ориентации, деловая активность губернии развивалась неуверенно. Казалось, Курторг обладает даром приобретать товары, которые никому не будут нужны, – отчасти потому, что местные производители, с которыми легче было заключить договор на поставку, производили именно такую некачественную продукцию. Самой серьезной ошибкой Курторга стала закупка примерно двухсот пар обуви, которые приходили в негодное состояние за две недели, потому что подошвы были сделаны из картона. Это привело к распространению «самых невыгодных слухов», которые «подрывали престиж» и «набрасывали тень… на общую деятельность всего государственного учреждения и лиц, стоящих во главе его»[154]154
  Там же. Д. 68. Л. 3–8; Д. 57. Л. 17; Д. 79. Л. 23.


[Закрыть]. Хотя недостатки снабжения редко бывали настолько абсурдными, они все же регулярно обнаруживались. Безнадежно убыточные сельские магазины Курторга постоянной критиковались на правительственных совещаниях за то, что запасались только дорогими и ненужными товарами, в то время как даже крупные магазины губернской столицы либо пустовали, либо не располагали существенным набором потребительских товаров, таких как ткани, женская одежда или льняные изделия, или – что еще чаще – предлагали подборку «случайного характера», то есть разношерстные товары, которые Курторг недавно приобрел. Эта слабость магазинов Курторга привела к тому, что в 1923 году розничные продажи в губернии составляли на 74 % ниже уровня 1900 года [Труды ЦСУ 8 (4): 284]. В 1922–1923 годах новые губернские торговые бюро (губторги) процветали, как правило, только в Москве, Петрограде и богатых ресурсами сибирских губерниях [Дудукалов 1978:45–49]. Тем не менее губторги и муниципальные горторги были довольно стойкими: несмотря на то что в начале 1930-х они были теснее связаны с центральным торговым комиссариатом, им удалось пережить НЭП.

Для восстановления торговли губернским органам самоуправления и кооперативам оставалось уповать лишь на местные ресурсы и кадры, и в период с 1921 по 1923 год они испытывали трудности. Как бы то ни было, крупный социалистический сектор не давал просто вернуться к довоенной торговой модели в неменьшей степени, чем проблемы рынка после семи лет войны, голода и коллапса промышленности. Военный коммунизм оставил отпечаток не только на российской культуре обмена (бюрократической в социалистическом секторе, беспринципной и ориентированной на выживание в частной торговле), но также стал причиной возникновения большого количества учреждений и организаций, вовлеченных в распределение товаров: ЕПО, ЦРК, торготделов и трестов. Более того, Гражданская война оказалась лишь началом того, что биологи могли бы описать как всплеск чрезвычайного эволюционного творчества. В начале 1920-х годов, по мере того как госучреждения на всех уровнях вынуждены были приспосабливаться к экономическому ландшафту НЭПа, множились новые формы и организации социалистической торговли. Любопытно, что в свете дальнейшего исчезновения этих условий организационные формы, появившиеся в начале периода НЭПа, очень часто представляли собой «кроновые виды» – не тупиковые ветви эволюции, а сущности, имеющие кластер связанных с ними видов и обладающие значительной выносливостью. От аптек, открытых Комиссариатом здравоохранения, до сетей магазинов под управлением губторгов – многие государственные торговые предприятия времен НЭПа были живы и здоровы и шесть десятков лет спустя. Однако это не относилось к кооперативам, которые в сталинские годы заставили эволюционировать вновь.

Настоящая глава началась с метафоры, позаимствованной из механики – изобретения, – и закончилась метофорой из естественной истории – эволюции. Этот сдвиг в терминологии был сделан с целью подчеркнуть серьезное изменение, произошедшее в Советской России в период, когда социальная революция и Гражданская война уступили место восстановлению и обеспечили малую толику социального спокойствия. Военный коммунизм – закрепленный законом экономический уклад революционного периода – проистекал отчасти из неизбежных лишений, но прежде всего он стал результатом сознательных политических решений. С наступлением НЭПа социалистическую экономику отпустили в свободное плавание ее же создатели: спонтанные общественные силы теперь могли, по выражению большевиков, стихийно реагировать на меняющиеся рыночные условия. Если новые формы социалистического распределения революционного периода (ЕПО, продкомы и т. д.) были изобретены советскими руководителями на самом верху, то формы периода НЭПа опирались на намного более широкий набор общественных, политических и экономических акторов. Социалистической экономикой уже не управляла единая политическая воля.

Трактовка социализма как «изобретения» проистекает как от идеологически мотивированного, так и от стихийного изводов русской революционной политики. Очевидно, что Ленин, излагавший в декабре 1917 года свои мысли о потребительских коммунах, имел представление о том, как должно быть организовано социалистическое распределение; однако нельзя сказать, что он настойчиво следовал этому представлению в последующие годы. Скорее, он и его сподвижники реагировали на предполагаемые краткосрочные возможности и ограничения, идя на частичные компромиссы, совершая резкие повороты и вводя новшества, при этом все время придерживаясь изначальной повестки в среднесрочной или долгосрочной перспективах. Поэтому изобретение социализма предполагало довольно скорое определение основных задач социалистической экономики, что, впрочем, не мешало советским руководителям импровизировать в поисках форм и механизмов, которые могли бы их воплотить. Такая импровизация со стороны продолжалась весь ранний советский период, будь то эксперимент с безденежным распределением и учетом в 1920–1921 годах или лицензирование правительственных корпораций в 1921–1922 годах.

Руководящим принципом, лежащим в основе большинства мер экономической политики периода Гражданской войны, была централизация. Мной эта тенденция была описана в двух аспектах: во-первых, как рациональная попытка обеспечить использование дефицитных ресурсов в соответствии с приоритетами большевиков и их представлением о потребностях; во-вторых, как вид личной убежденности руководства в ценности централизованного принятия решений, – убежденности, которая выходила за рамки свидетельств о действительных преимуществах и недостатках и была к ним невосприимчива. Следуя словам пары проницательных комментаторов 1920-х годов, мной было сделано предположение о том, что когда прагматичные аргументы в пользу централизации и бюрократизации пересматривались, они все еще продолжали оставаться в виде психологического и идеологического осадка. Политические игроки высокого уровня, чья вера в справедливость таких устоев была закреплена участием в победах революционного режима, в борьбе с его трудностями и в его преступлениях, не стремились отказываться от идеи связать социализм с государственным бюрократическим управлением. Эта инерция бюрократизации была источником трений в период НЭПа, поскольку официальная политика шла в другом направлении.

В более низких эшелонах структуры советской власти прагматическая, идеологическая и психологическая приверженности бюрократизированной системе часто закалялись под воздействием давления и инерции работы внутри подобной системы. Что особенно важно, «командная экономика» военного коммунизма формировалась не в вакууме, а в контексте чрезвычайной нехватки ресурсов, с одной стороны, и жестокого государственного террора – с другой. Угрозы репрессий заставляли многих большевистских функционеров вести себя осторожно: подчиняться вышестоящим чиновникам-бюрократам даже в пустяковых вопросах; занимать выжидательную позицию, наблюдая, какие ресурсы сами по себе поставлялись через бюрократическую систему снабжения; по большей части воздерживаться от проявления инициативы, предпочитая ей составление отчетов. Этот поведенческий и организационный синдром, выявленный и изобличенный в первые месяцы после захвата большевиками власти как особая патология социализма, не мог быть исцелен, пока его продолжал подпитывать военный коммунизм. Даже после 1921 года власть продолжала опираться на репрессии, что способствовало закреплению бюрократизма, который, в свою очередь, препятствовал реорганизации торговли в социалистическом секторе.

Бюрократизм также не был единственной поведенческой адаптацией к политике большевиков. Если бюрократизм стал отличительной особенностью зарождающейся социалистической экономической и политической культуры, то такой же ее особенностью стала и «собственническая психология» – синдром, диаметрально противоположный склонности к бумажной волоките. Многие большевистские функционеры реагировали на бюрократизацию экономики, не пассивно ожидая указаний сверху, а активно запасая ресурсы, добиваясь у начальства особых привилегий, подкупая поставщиков и идя на риски. Благодаря этим методам они иногда могли поддерживать работу своего конкретного национализированного предприятия, пусть даже и ценой перенаправления дефицитных ресурсов от других, более острых нужд. Как и бюрократизм, этот «институциональный эгоизм» оказался структурным изъяном социалистической экономики, который не предвидели ее архитекторы. Конечно, он больше подходил для рыночной конъюнктуры, сложившейся после 1921 года, чем для военного коммунизма, но все же он неизбежно столкнулся с бюрократическим осадком, выпавшим в верхних эшелонах государства.

Смогли ли большевики «научиться торговать»? К этому вопросу мы вернемся в следующих главах, но применительно к восстановительному периоду, который продлился с 1921 по 1925 год, свидетельства неоднозначны. С социалистическим сектором связаны некоторые успешные примеры, такие как «Ларек» и «Хлебопродукт», но природа и методы работы этих предприятий вызывали смешанные чувства у социалистов старой закалки. Как писал А. 3. Гольцман в предисловии к одной из многочисленных аналитических работ, посвященных частному сектору периода НЭПа,

[Государственные коммерческие предприятия] зачастую сливались с частнокапиталистическими формами. Так, например, форма акционерных обществ присуща как частнокапиталистическому объединению капиталов в СССР, так и мобилизации государственных капиталов; наем и увольнение рабочей силы с внешней стороны одинаковы в частных и государственных предприятиях; обмен продукцией между различными государственными предприятиями происходит в форме купли-продажи товаров и т. д. По форме деятельность социалистически организованных предприятий трудно еще отличима в этот период от частнокапиталистических. В нэповской тьме все кошки серы (Предисловие А. 3. Гольцмана к [Мингулин 1927:11])[155]155
  На тот момент Гольцман входил в коллегию Рабкрина.


[Закрыть].

В таком неоднозначном контексте недоверие большевиков к торговле – результат сочетания идеологии дореволюционного кооперативного движения, марксистского революционного движения, а также практик «спекулятивных» рынков времен Гражданской войны – стало приложением к экономическим институтам, государственной и кооперативной торговле. Наказания, чистки, мобилизация коммунистов, политическое и профессиональное обучение стали стандартными методами противостояния антисоциалистическим тенденциям, присущим коммерческой деятельности. При таком тяжелом наследии недоверия неудивительно, что утопическая мечта о социализме без торговли вновь заявит о себе менее чем через десятилетие после того, как она была объявлена фантазией и ошибкой.

Глава третья
Лавочники и государство

В период НЭПа некоторые виды «социалистических» предприятий были сформированы в условиях их сосуществования с предприятиями частной торговли. Отношения между социалистической и частной торговлей были противоречивы: частные торговцы конкурировали с социалистическим сектором за снабжение, покупателей и займы, но одновременно и дополняли его, наполняя розничные сети товарами в тех сферах, в которых кооперативам не хватало ресурсов. Эта двойственность отражалась в том, как советские политики понимали модель отношений между государственным и частным секторами. С одной стороны, они продолжали относиться к ней как к выражению классовой борьбы. Частный сектор, разумеется, воплощал «капиталистическую» и «буржуазную» форму торговли по сравнению с «пролетарской» бюрократизированной ее формой. С другой стороны, советские политики представляли эти отношения как «использование» частного сектора социалистическим, что не позволяло враждебным настроениям, описываемым в терминах классовой борьбы, перейти черту.

Аргументы в пользу частного сектора, зазвучавшие в начале периода НЭПа, в момент почти полного краха экономики, убедили Ленина в том, что ограничения, применяемые к частной торговле, необходимо смягчить. Это вызвало ожесточенные споры, но правильность курса маркетизации вскоре подтвердили проблески восстановления экономики. К середине десятилетия партийные чиновники и экономисты сошлись во мнении, что в 1921–1922 годах частная торговля действительно помогла укрепить положение Советской республики. Раскол Политбюро с оппозицией Троцкого произошел не по вопросу начала НЭПа, но по вопросу дальнейшей судьбы частного сектора в период прерывистого экономического роста [Троцкий 1925][156]156
  См. также [Schapiro 1959: 267–308; Erlich 1967].


[Закрыть]. В середине 1920-х годов большинство политиков воспринимали призывы Троцкого к радикальной и немедленной реструктуризации экономики со здоровым скептицизмом, принимая во внимание опыт недавнего прошлого. Разумеется, «частный капитал», враг социализма, должен был регулироваться сверху, но экономическое руководство ожидало, что при должном контроле он продолжит приносить пользу. Среди функций, которыми наделили частных торговцев в те годы, были обслуживание сельской розничной торговли, в частности в отдаленных регионах, где еще не были организованы кооперативы; производство и продажа одежды, товаров особого спроса и других товаров с частично кустарного производства; управление учреждениями, предоставляющими еду, напитки и досуг. В более широком смысле частные торговцы рассматривались с точки зрения их опыта, который представители нарождающегося социалистического сектора могли использовать, чтобы «научиться торговать» [Кактынь 1924:16; Гольберт 1926: 5; Арский 1927: 28–34; Ларин 1927: 190–191; Залкинд 1927: 37, 66, 69, 143–145, 157–158; Мингулин 1927: 43–47].

В настоящей главе рассматривается развитие частной торговли в период НЭПа как через анализ торговой политики и тенденций в торговле в целом, так и через обзор опыта отдельных предприятий. Хотя историки давно описали изменчивую политику, рыночные изменения и налоговые ставки, которые формировали общие черты частного предпринимательства в 1920-х годах[157]157
  Лучшей отдельной работой по этому вопросу на английском языке является [Ball 1987]. См. также [Carr 1952,2:331–344; Carr 1954:3-152 и в разных частях книги; Carr 1958–1964, 1: 420–441; Струмилин 1958: 687–722; Дихтяр 1961: 141–253; Дмитренко 1971: 131–190; Banerji 1997].


[Закрыть], взгляд с точки зрения находящихся на нижних ступенях иерархической лестницы является новым и требует небольшого пояснения. Поиск субъективных сведений в конечном итоге привел меня к кредитному учреждению периода НЭПа «Кредит-бюро». В его архивах была обнаружена целая коллекция кредитных отчетов, отражающих краткие истории предпринимателей. Этот источник имеет свои недостатки, самым серьезным из которых является то обстоятельство, что обедневшие разъездные торговцы и мелкие торговцы оставались невидимыми для официальной статистики, так как не имели права получить официальный заем. Однако он дает возможность отследить судьбы частных оптовых торговцев, небольших и крупных розничных магазинов, а также реконструировать условия, в которых они существовали. Таким образом я собрала базу данных, в которую вошли 304 частных торговца из северо-западной части России, из Украины и Центральной Азии. Эти регионы были выбраны не по каким-то принципиальным причинам, а лишь потому, что относящиеся к ним записи все еще доступны в Москве (другие записи хранятся в архивах на Урале)[158]158
  Дополнительную информацию о том, как я сформировала базу данных из ненумерованных файлов в РГАЭ. Ф. 7624, см. онлайн-дополнение Appendix В: Kredit-biuro and the NEP database на моем сайте URL: https://darkwing.uoregon.edu/~hessler/appendix/Kreditburo.htm (дата обращения: 01.12.2021).


[Закрыть]. Истории этих торговцев хотя и не восполнили недостаток субъективных описаний предпринимательского опыта, но предоставили личную информацию, которой не хватало предыдущим исследованиям торговли в период НЭПа.

Эта глава написана с использованием кредитных историй и других источников и, насколько это возможно, организована вокруг опыта мелких торговцев. В первой части я описываю возвращение торговли в профессиональное русло в период с 1921 по 1925 год, происходившее на фоне бедности и общего истощения ресурсов страны. Далее я перехожу к политическому контексту и выделяю противоречия между логикой использования частной торговли, классовой борьбой и конституционными правами. Третья и финальная часть главы посвящены составляющим коммерческого успеха в тех сферах, в которых частный сектор был признан «полезным». Такие темы, как судьба торговцев и лавочников, занятых в ключевых обобществленных секторах экономики, и подрыв практически единогласной в начале 1920-х годов веры в то, что борьба с рынком была катастрофической ошибкой, будут рассматриваться в четвертой главе, в которой отслеживается возрождение военного коммунизма в советской торговой политике.

Первые полтора года после знакового решения большевиков легализовать местную торговлю «как через кооперативные организации, так и на рынках и базарах» [Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам 1957, 1: 225] представляли собой по большей части переходный период. Практики обмена последних лет, применявшиеся жителями в целях выживания, были усилены повсеместным голодом и бедностью. Разумеется, когда в конце мая советские власти официально позволили осуществлять куплю-продажу определенного спектра товаров всем гражданам, мелкая торговля расцвела как никогда. Фабричные рабочие, которым было дано однозначное разрешение продавать на рынке то, что они получили в качестве «премии в натуральной форме», а также те, кто прибывал в города, спасаясь от голода, торговали на улицах, чтобы свести концы с концами[159]159
  Весной и летом 1921 года произошел резкий наплыв мешочников в города, и многие исследователи приписывали этот факт ситуации в «голодающих регионах». Ср. с [Крон 1923,1:175–176; Берелович и др. 1998–2000,1:412–414, 416, 444, 453, 463, 470, 473], а также: РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2620. Л. 3.


[Закрыть]. Показательным для всего класса таких лоточников является пример текстильного рабочего Р., который впоследствии принял участие в социологическом исследовании жизни рабочих Елены Кабо. В 1921 году его жена и дочь скончались от голода дома, в Самарской губернии. Р. продал дом за 55 фунтов муки и вместе с младшим сыном переехал в Москву, где занимался уличной торговлей, пока не устроился на работу на Трехгорную мануфактуру [Кабо 1928: 55]. В 1921–1922 годах многих мотивировала заниматься мелкой торговлей безработица, вне зависимости от того, голодали они или нет. Одновременное сокращение кадров во всех государственных учреждениях в связи с упразднением централизованных субсидий оставили уволенным работникам и рабочим мало альтернатив, кроме рынка. Не имея капитала, они покупали или создавали сами небольшое количество товаров, которое потом перепродавали или сбывали на улице, железнодорожных станциях или базарах.

Во всех ранних аналитических работах, посвященных периоду НЭПа, отмечался мизерный масштаб такой торговли и огромное число ее участников. В сводке свидетельств за третий квартал 1921 года, опубликованной в декабре, отмечалось, что

каждый торгует, хотя бы немного: работники социалистических предприятий, рабочие, инвалиды, бывшие лавочники и т. д. <…> Наводнение рынка огромным числом мелких торговцев, торгующих с рук, с лотков, и только в лучшем случае в мелких крытых помещениях – повсеместная реалия современной частной торговли[160]160
  Экономическая жизнь. 1921. 21 дек.


[Закрыть].

В отчетах за четвертый квартал отмечалось общее снижение числа торгующих, однако отсутствие каких-либо изменений в характере их деятельности: «…люди торгуют с рук, с лотков, с тележек и с земли. Они продают или исключительно еду, как в Петергофе, или, помимо еды, табак, мелкую галантерею и подобное»[161]161
  Там же. 1922. 27 апр.


[Закрыть]. В первом квартале 1922 года отовсюду звучали примерно те же новости: «Частная торговля заметно развивается, в основном она имеет рыночный характер» (Курская губерния), «Развивается мелкая базарная торговля, уличная торговля с рук, а также торговля с прилавков или из киосков» (Калужская губерния), «В новых экономических условиях очень интенсивно развивается частная торговля, в основном она имеет мелкий спекулятивный характер, а также широко распространена базарная торговля» (Самарская губерния)[162]162
  Цит. по: [Крон 1926: 175].


[Закрыть].

Начиная с этого периода частная торговля постепенно приобрела более «нормальный» вид. По крайней мере рабочие смогли уйти с рынка мелкой торговли в связи с возобновлением выплаты зарплат в денежном выражении. Это происходило рывками: после 1920 года, когда денежная часть зарплаты сократилась до 6 %, она начала постепенно, но неуклонно расти, а во второй половине 1922 года резко увеличилось как количество, так и ассортимент товаров, выплаченных в качестве натуральной части зарплаты. Между работниками распределялось около 185 видов товаров: от ржи и овса до маковых семян, икры и клюквы; от лаптей до подштанников и «женской одежды»; от ниток и тканей до кирпичей и чугунных изделий [Струмилин 1923: 19–43, особ. 39]. Продаваемых работниками товаров было достаточно, чтобы в определенных секторах рынка образовался перекос: например, кооперативам было сложно конкурировать с теми, кто продавал табак и сахар без официального разрешения, пока в начале 1923 года выплата зарплат продукцией на соответствующих заводах не прекратилась[163]163
  Красная газета. 1923. 23 янв.; [Малафеев 1965: 37–38].


[Закрыть]. В исследовании изменений бюджета рабочих домохозяйств подобный шаблон поведения был выявлен и среди рабочих текстильной промышленности:

Еще долгое время в первый период Новой экономической политики и до валютной реформы [1924 года] значение натуральных элементов заработной платы было настолько велико, что рабочие хозяйства текстильных районов силой вещей превращались в лавочки для продажи ненужной, – или, вернее, недоступной – для личного потребления мануфактуры, полученной ими в счет заработка [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 22].

Разумеется, в переходный период в домохозяйствах низкооплачиваемых работников товары, получаемые в качестве заработной платы, с большей вероятностью продавались, чем потреблялись. Пожалуй, типичным можно назвать случай работника депо Б. – еще одного участника московского исследования: несмотря на то что в 1921–1922 годах он получал от работодателей значительное количество тканей в качестве натуральной оплаты, с 1917 по 1923 год у его семьи почти не было новой одежды, так как получаемые товары обменивались на муку и картофель на рынке [Кабо 1928: 102].

Снижение той части доходов рабочих домохозяйств, что приходилась на рыночную торговлю, было впервые отмечено в исследованиях, проводившихся в Воронеже в первой половине 1922 года; оно ускорялось по мере того, как выплата заработных плат смещалась в сторону денежной формы. К декабрю 1922 года первое из нескольких крупных общенациональных исследований показало, что доля доходов рабочих, связанная с продажей имущества, упала до 7,4 % (еще 1,8 % приходилось на продажу выращенных домохозяйством продуктов) по сравнению с нормой периода Гражданской войны в 24–30 %. Годом позже на каждую из этих долей приходилось 3,5 % доходов домохозяйств. К 1927 году периодические продажи имущества упали до 0,6 % среднего заработка домохозяйства – ниже среднего показателя в период с 1908 по 1913 год [Бюджеты рабочих и служащих 1929: 14–19, 22]. Фактическое исчезновение продажи имущества как значительного источника дохода рабочих отражало не просто влияние монетизации оплаты труда: что гораздо важнее, оно означало, что благосостояние рабочих восстановилось по сравнению с нищетой 1917–1922 годов. Как отмечали некоторые исследователи бюджетов рабочих домохозяйств 1920-х годов, высокая доля рыночных продаж в доходах почти всегда была показателем бедности. При исследовании разных временных периодов обнаруживалось, что в те годы, когда заработная плата рабочих была на самом низком уровне, продажи составляли самую большую часть их доходов; исследование бюджетов разных по уровню дохода групп населения показало, что чем меньшим был уровень официального заработка, тем значительнее была роль доходов, полученных от неформального обмена [Там же, 1:22; Струмилин 1923: 31; Кабо 1928: 138–148]. Благодаря монетизации и росту зарплат в середине 1920-х годов городские рабочие прошли полный круг вовлеченности в рыночную торговлю: как и в довоенный период, встречались отдельные случаи торговли имуществом, но ни для кого, кроме самых бедных, торговля уже не была постоянным или необходимым способом заработка.

Несмотря на нормализацию зарплат, деятельность мелких уличных торговцев оказалась не особенностью исключительно переходного периода, а постоянной характерной чертой частной торговли периода НЭПа. Уличная торговля, торговля на рынках и с прилавков или из киосков уже не были так повсеместны, однако львиная доля торговых патентов все еще приходилась на их долю. Особенно это касалось сельской местности, где до 1926 года количество стационарных частных магазинов едва превышало 30 тысяч [Струмилин 1958: 694–695]. Комментарий А. И. Рыкова, касающийся проведенного в 1923 году исследования торговли в сельской местности, не оставляет сомнений по поводу характера такой торговли: «…по деревням и волостям царит такая азиатчина, что в ряде мест не только нет розничных лавок, но нет даже и разносчиков. При таком положении вещей даже и частная лавка является, конечно, шагом вперед по сравнению с тем, что мы имеем» [Рыков 1924: 31][164]164
  Ср. с комментариями Ф. С. Дзержинского 1925 года, процитированными в [Гимпельсон 2000: 219].


[Закрыть]. Три года спустя количество стационарных магазинов выросло, однако на базары и передвижные формы торговли все еще приходилось 60 % всех торговых разрешений и 71 % патентов на частную торговлю (см. табл. 3.1).

Типичной формой продаж в период НЭПа была не лавочная торговля, характерная для дореволюционной России, а, скорее, торговля со столов или прилавков на уличных рынках. Поскольку на социалистический сектор приходилась почти половина патентов на торговые формы из трех нижних строк таблицы и в этом секторе почти не было торговли по патентам I и II разрядов, частная торговля все больше склонялась к тому, что Струмилин называл «простой товарной формой», а Ленин «мелким товарным хозяйством» в противовес «капиталистическому» укладу. Всего 4 % разрешений на частную торговлю приходились на торговые точки крупнее небольшой розничной лавки.

Таблица 3.1. Торговые патенты по типам, 1912 и 1926 год (в тыс., включая государственную и кооперативную торговли)

Примечание. В данные за 1912 год не включены территории, не входившие в состав СССР в 1926 году.

Источник: [Струмилин 1958: 692].

Количество участников мелкой торговли отображало нерешенную проблему бедности. В конце концов рабочие были лишь одной из категорий работающего бедного населения. Если одним важным показателем бедности была достаточность заработной платы, то другим была статистика потери гражданами постоянного трудоустройства. Даже после 1921 года патенты на мелкую торговлю фактически заменяли полноценную соцзащиту. Председатель Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Михаил Калинин негласно признал этот факт в циркуляре, изданном в 1926 году, где описал патенты на свободную торговлю для ветеранов с инвалидностью и жертв несчастных случаев на производстве как «эквивалент социальной защиты для инвалидов»[165]165
  Архив по хранению страховых фондов (Ялуторовск). Ф. 5248. Оп. 1. Д. 1.
  Л. 50. Выражаю большую благодарность Гольфо Алексопулос за возможность ознакомиться с этим документом.


[Закрыть]. Аналогичным образом количество разрешений на мелкую торговлю продолжало расти и снижаться вместе со статистикой городской безработицы. Возможно, в 1925–1926 годах некоторые рабочие и ушли с государственных фабрик в частный сектор из-за более низких налогов, как предположил Алан Болл, но 100 тысяч рабочих занялись кустарным производством и мелкой торговлей из-за массовой безработицы. Однако большого материального преимущества подобная смена деятельности им не давала: согласно некоторым источникам, заработок кустарей составлял 20 % от зарплаты заводских рабочих, а мелкие торговцы зарабатывали гораздо меньше средней зарплаты на государственных и кооперативных торговых предприятиях[166]166
  [Струмилин 1958: 712–718; Ball 1987: 30–31, 44–45, 68–69], ГАРФ. Ф. 5446.
  Оп. 55. Д. 540. Л. 1–3.


[Закрыть]. Подобно сфере услуг, низкооплачиваемой во всем мире в период после Второй мировой войны, мелкая торговля была не тем занятием, которое советские граждане выбирали по собственной воле, – скорее, это была неравнозначная замена стабильной занятости на производстве.

При таком положении дел не удивительно, что, обращаясь к советским властям, торговцы чаще всего писали о своем бедственном материальном положении. Г. Алексопулос, изучавшая прошения о восстановлении гражданских прав (торговцы, как и другие «классово чуждые» категории населения, такие как бывшие царские жандармы, мелкопоместные дворяне и священники, были формально лишены гражданских прав до 1936 года), обнаружила, что торговцы чаще апеллировали к сочувствию чиновников, чем к букве закона [Alexopoulos 1999: 637–654; Alexopoulos 2003: 97-128]. Снова и снова в этих прошениях о торговле говорилось как о крайней мере, вызванной необходимостью выжить. В 1925 году в издаваемой на идише ежедневной партийной газете «Дер Эмее» было опубликовано письмо, которое проникновенно описывало ситуацию: «Еврейские лавочки замерли: они не могут устоять против госмагазинов, у них нет достаточных средств для закупки товаров, они не могут платить налогов сверх своих сил. Тысячи людей ходят без дела. Нищета противна, и голова разрывается в поисках копейки». Кроме того, из-за потери еврейских лавочек у еврейских ремесленников не осталось точек сбыта своих товаров. «Дайте нам заводы, фабрики, и мы со своими женами и детьми пойдем работать», – умолял автор письма [Письма во власть 1998: 406].

Еще одно коллективное письмо от еврейского населения, на этот раз из местечка у украинской границы, детально описывает ситуацию, в которой оказались торговцы из небольших городов. В описываемом еврейском городе 38 из 195 домохозяйств были заняты в торговле, а остальные были кустарями, вдовами и сиротами или безработными. Торговые предприятия работали в следующих условиях:

… 15 семей имеют патенты первого разряда, 2 владеют одним расходным листком, а товару у каждого из них на пять-шесть рубл[ей]: 2 десятка спичек, 20 фунтов соли, 1 фунт монпансье, листов 20 папиросной бумаги и несколько катушек ниток. Весь этот «товарец» он сам покупает в кооперации и стоит с ним на улице прямо на земле, или он едет на ближайшую ярмарку, дабы заработать на фунт хлеба.

11 семейств имеет патент 2-го разряда, и такие у нас значатся крупными буржуа. Он едет в Жмеринку за каким-нибудь товаром, как то: за бочкой сельдей, 5 пуд[ами] керосину, 20 фунт[ами] конфет, 100 пач[ками] спичек, – все это обходится в пятьдесят-шестьдесят рубл[ей] [Там же: 395].

Даже самые крупные торговцы в Копай-городе – 12 семей с патентами 3-го разряда, – зарабатывали немногим больше прожиточного минимума. Большинство из них продавало ткани, что требовало патента 3-го разряда, если предприятие имело в запасе более 30 метров, независимо от того, было ли оно магазином. Торговцы, имевшие подобные помещения, обычно устраивали их прямо дома: в 20 домах в Копай-городе было больше одной комнаты, и в большинстве они состояли из «комнатушки с лавчонками вместе» или мастерской для торговли кустарными товарами [Там же].