Текст книги "Как все было"

2
Не одолжишь ли соверен?

СТЮАРТ: В каком-то смысле можно только удивляться, что «Эдвардиан» по-прежнему выходит, меня это скорее радует. Удивительно и что наша школа до сих пор существует. Когда в стране разделывались с классическими школами и вместо них устраивали единые средние, и местные школы второй ступени, и приготовительные колледжи, и всех смешивали со всеми, в то время как-то не нашлось, с кем слить школу Святого Эдварда, и нас не тронули. Так наша школа сохранилась, и вместе с ней сохранился и журнал выпускников. Первые годы после школы он меня не особенно занимал, но теперь, когда прошло – сколько? – наверно, лет пятнадцать, я встречаю много интересного среди того, что там пишут. Увидишь знакомую фамилию, и приходят разные воспоминания. Надо же, говоришь себе, вот уж никогда не думал, что Бейли будет управлять всеми операциями в Юго-Восточной Азии. Помню, его один раз спросили, какая главная культура экспортируется из Таиланда, а он ответил: транзисторные радиоприемники.

Оливер говорит, что он про школу ничего не помнит. Как он выражается, в этот колодец он может бросить камень и никогда не услышит всплеска. Я ему рассказываю, что интересного пишут в «Эдвардиане», но он только зевает и скучливым голосом переспрашивает: «Кто, кто?» Но я подозреваю, что он притворяется, а на самом деле ему интересно. Правда, своими воспоминаниями он не делится. Возможно, что в разговорах с посторонними людьми он делает вид, будто учился в более шикарной школе, вроде Итона. Это на него похоже. Я лично считаю, что какой ты есть, такой есть, и нечего прикидываться другим. А Оливер меня поправляет, он говорит, что человек таков, каким хочет казаться.

Мы довольно разные, Оливер и я, как вы уже, конечно, заметили. Многие даже удивляются, что мы дружим. Вслух не говорят, но я чувствую. Мол, мне здорово повезло, что у меня такой друг. Оливер производит на людей впечатление. У него хорошо подвешен язык, он бывал в дальних странах, владеет иностранными языками, разбирается в искусстве – и не как-нибудь, а всерьез, – и носит просторные костюмы, словно бы с чужого плеча, это мода такая, как утверждают знающие люди. У меня все не так. Я не всегда умею складно выразить то, что думаю, – кроме как на работе, понятное дело; я был в Европе и в Штатах, но в такие края, как Ниневия и Дальний Офир, не забирался; на искусство у меня почти совсем нет времени, хотя я, конечно, не против искусства (иной раз в машине послушаешь по радио хороший концерт; и во время отпуска, как все люди, могу прочесть книжку-другую); и я не уделяю особого внимания одежде, лишь бы прилично выглядеть на работе и удобно чувствовать себя дома. Но, по-моему, Оливеру нравится, что я такой, какой есть. Вздумай я подражать ему, все равно бы из этого ничего не вышло. Да и потом, еще одна разница между нами: у меня есть кое-какие деньги, а у него вообще ничего, во всяком случае, ничего такого, что назвал бы деньгами человек, который деньгами занимается профессионально.

– Одолжи соверен, а?

Это были первые слова, которые он мне сказал. Мы с ним сидели в классе рядом. Нам было по пятнадцать. Мы уже две четверти проучились вместе, но друг с дружкой толком не общались, у каждого были свои приятели, и потом, в Сент-Эдвардсе учеников рассаживали по результатам экзаменов за прошедшую четверть, так что где уж мне было рассчитывать на место с ним рядом. Но, видно, я ту четверть окончил удачно, или он занимался спустя рукава, или и то и другое, во всяком случае, нас посадили рядом, и Найджел, как он тогда себя называл, попросил у меня соверен.

– На что тебе?

– Какая колоссальная бестактность. Тебе-то какое дело?

– Ни один благоразумный финансист не выдаст кредита, если неизвестно его назначение, – ответил я, и на мой взгляд – вполне здраво, но Найджел почему-то рассмеялся. Бифф Воукинс за учительским столом поднял голову – был час самостоятельных занятий – и посмотрел на него вопросительно. Даже более чем вопросительно. Найджел еще сильнее расхохотался и сначала не мог выговорить ни слова в свое оправдание. А потом говорит:

– Прошу прощения, сэр. Я очень извиняюсь. Но Виктор Гюго иногда бывает так необыкновенно забавен.

И прямо зашелся от смеха. А я почувствовал себя ответственным за него.

После урока Найджел объяснил мне, что деньги ему нужны на покупку какой-то замечательной рубашки, которую он себе где-то присмотрел. Я поинтересовался ликвидным потенциалом товара на случай банкротства, что опять вызвало его смех. Но я сформулировал свои условия: пять простых процентов с капитала еженедельно и срок возврата – четыре недели, в противном случае процентная ставка удваивается. Он обозвал меня лихоимцем – я тогда впервые услышал это слово, – возвратил мне через четыре недели один фунт и двадцать пенсов, щеголял по выходным в новой рубахе, и с этого времени мы стали друзьями. Решили дружить, и дело с концом. В пятнадцать лет не обсуждают, дружить или не дружить, а просто становятся друзьями. Необратимый процесс. Некоторые удивлялись, и помню, мы тут немного подыгрывали. Найджел делал вид, будто относится ко мне свысока, а я притворялся, будто по глупости этого не замечаю; он стал еще больше умничать, а я прикидывался еще бо́льшим тупицей. Но мы-то знали, что это игра, мы были друзья.

И остались друзьями, даже несмотря на то, что он поступил в университет, а я нет, что он ездил в Ниневию и Дальний Офир, а я нет, что я получил постоянную работу в банке, а он перескакивал с одной временной работы на другую и кончил тем, что стал преподавать английский как иностранный в одной школе, что в переулке, как свернуть за угол с Эджвер-роуд. Эта школа называется «имени Шекспира», там над входом неоновый британский флаг, он то зажигается, то гаснет, и Оливер говорит, что пошел туда работать из-за этого флага, ему нравится, как он все время мигает; но на самом деле он просто нуждается в заработке.

А потом появилась Джиллиан, и нас стало трое.

Мы с Джилл условились, что никому не расскажем, как мы познакомились. Говорим, что один мой сослуживец по фамилии Дженкинс повел меня после работы в винный погребок по соседству, и там оказалась его старая приятельница, а с нею ее знакомая. Это и была Джиллиан, и мы с ней сразу вроде как приглянулись друг дружке и условились встретиться снова.

– Дженкинс? – переспросил Оливер, когда я ему изложил все это и притом немного волновался, хотя мне кажется, что волновался я потому, что рассказывал про Джиллиан. – Это который из арбитража?

Оливер любит делать вид, будто он в курсе моих дел, и время от времени авторитетным тоном ввернуть специальное словечко-другое. Я теперь пропускаю их мимо ушей.

– Да нет, – отвечаю. – Он тогда был у нас новенький. А теперь уже бывший. Недолго у нас проработал. Не потянул.

И это чистая правда. Я нарочно решил сослаться на Дженкинса, потому что его уволили, теперь иди его ищи.

– Что ж. По крайней мере, он успел подкинуть тебе tranch de bonheur[5]5
  Порция счастья (фр.).


[Закрыть].

– Чего-чего? – спросил я, строя из себя Тупицу Стю; а он самодовольно ухмыльнулся, изображая Умника Олли.

На самом-то деле я всегда плоховато умел знакомиться. Одним людям это от природы дается легко, а другим нет. У нас была совсем не такая семья, где полно разной родни и постоянно кто-нибудь да «забежит на огонек». К нам во все время, что я жил в родительском доме, никто на огонек не забегал. Родители мои умерли, когда мне было двадцать, сестра перебралась в Ланкашир, поступила в медсестры и вышла замуж, на том и кончилась наша семья.

Я жил один в маленькой квартирке в Стоук-Ньюингтоне, ездил на работу, иногда задерживался там допоздна и понемногу тосковал. Характер у меня нельзя сказать чтобы общительный. Если я знакомлюсь с кем-то, кто мне симпатичен, то не говорю этого и не показываю и особенно не расспрашиваю, а наоборот, замыкаюсь и помалкиваю, как будто сам понравиться даже не хочу и знаю, что никакого интереса не представляю. Ну и понятно, ко мне особого интереса и не испытывают. В другой раз я помню об этом, но вместо того, чтобы учиться на ошибках, замыкаюсь еще больше. Похоже, половина человечества – люди, уверенные в себе, другая половина – неуверенные, и непонятно, как перепрыгнуть из этой половины в ту. Чтобы быть уверенным в себе, надо иметь уверенность в себе – порочный круг.

В объявлении было сказано: ВЫ – МОЛОДОЙ РАБОТНИК УМСТВЕННОГО ТРУДА? ВАМ ОТ 25 ДО 35? ВЫ СЛИШКОМ МНОГО СИЛ ВКЛАДЫВАЕТЕ В РАБОТУ, И ИЗ-ЗА ЭТОГО У ВАС ПРОБЛЕМЫ С ДРУЖЕСКИМ ОБЩЕНИЕМ И ОТДЫХОМ? Хорошо составленное объявление. Не похоже на обычную тусовку, где подбирают себе пару на выходные дни. И без намека, что, мол, сам виноват, если тебе некуда податься после работы. Наоборот, как видишь, это обычная вещь, случается со всеми, даже с самыми приличными людьми, и единственно разумное, что тут можно предпринять, это просто заплатить 25 фунтов и явиться в некий лондонский отель, где тебе поднесут стаканчик хереса, а уж что из этого получится, посмотришь, даже если ничего, то все равно ничего унизительного в этом не будет.

Я думал, раздадут карточки с именами – прикалывать, как на конференциях; но они, наверно, хотели доказать нам, что уж собственное-то имя мы все-таки способны выговорить. Там имелся распорядитель, как бы за хозяина, он встречал каждого вновь прибывшего, наливал хереса и водил от группы к группе, представлял, но нас было так много, всех не упомнишь, так что волей-неволей приходилось называться самим. А может, он нарочно делал вид, что не помнит имен.

Я разговаривал с одним заикой, который учился на риелтора, и тут распорядитель подводит к нам Джиллиан. То, что мой собеседник заикался, придало мне, я думаю, храбрости. Нехорошо, конечно, но со мной это тоже много раз бывало: говоришь что-нибудь занудное, и вдруг человек, стоящий рядом, превращается в остроумца. Это я давно заметил. Элементарный закон выживания – найди кого-нибудь, кому хуже, чем тебе, и рядом с таким человеком ты расцветаешь.

Ну, может быть, «расцветаешь» – преувеличение, но я стравил Джиллиан пару-тройку Оливеровых шуточек, мы потолковали про то, как стеснялись сюда прийти, тут выясняется, что она наполовину француженка, я что-то подходящее по этому поводу ввернул, риелтор пытался рассказать нам про Германию, но мы не стали слушать, и я сам оглянуться не успел, как уже отодвинул его плечом, чтоб не лез, и говорю ей: «Слушайте, вы только-только пришли, я понимаю, но может, нам поехать куда-нибудь поужинать? Можно и не сегодня, если у вас вечер занят, а?» Говорю вам, я сам себя не узнавал.

– А вы думаете, тут позволяется так скоро уезжать?

– Отчего же нет?

– Разве мы не должны сначала со всеми перезнакомиться?

– Это не обязательно. Никто нас не заставляет.

– Тогда ладно.

Она улыбнулась мне и потупилась от смущения. Мне это понравилось. Мы поужинали вдвоем в итальянском ресторане. А через три недели возвратился Оливер из каких-то экзотических стран, и нас стало трое. Все лето мы повсюду бывали втроем. Как в том французском фильме, где они вместе ездят на велосипедах.

ДЖИЛЛИАН: Я не смущалась. Я нервничала, это да. Но не смущалась. Большая разница. Смущался Стюарт. Он застенчивый, это у него на лице было написано. Он стоял со стаканом хереса в руке, на висках бисеринки пота, видно, что человек не в своей тарелке и мучительно старается преодолеть смущение. Правда, там никто не был – или не была – в своей тарелке. Я еще, помню, подумала, что мы пришли сюда с целью купить себе кого-нибудь, но не знаем, как за это взяться, в нашем обществе не учат, как покупать людей.

Стюарт для начала попробовал рассказать несколько анекдотов. Получилось не очень удачно, так как он был скован, да и анекдоты оказались плоские. Затем упомянули Францию, он сказал что-то банальное, вроде того, что, мол, всегда можно узнать по запаху, что находишься во Франции, даже с завязанными глазами. Но главное – он старался, старался подействовать не только на меня, но и на себя самого, и это было очень трогательно. На самом деле очень трогательно.

Интересно, что сталось с тем заикой, который хотел рассказать про Германию? Надеюсь, он нашел себе кого-нибудь.

И что сталось с Дженкинсом?

ОЛИВЕР: Не говорите. Дайте мне самому догадаться. Сейчас наведу телепатию на мирную, взъершенную и слегка стеатопигую фигуру моего друга Стю. Стеатопигий? Это такой термин, означает – с оттопыренной задницей; готтентотский derrière[6]6
  Зад (фр.).


[Закрыть].

«Жюль и Джим». Правильно? Я попал в точку. Он одно время часто говорил про этот фильм, но только со мной. А с Джиллиан – никогда. Оскар Вернер, невысокий такой блондин, возможно даже – рискну сказать, – стеатопигий, Жанна Моро, и долговязый, темноволосый, элегантный – как бишь его? забыл фамилию – красавчик. Словом, подбор исполнителей не вызывает вопросов. Вопрос только в том, какой там сюжет. Вроде бы все едут вместе на велосипедах, переезжают по мосткам, всячески резвятся, так? Ну, вот. Но как характерно для Стюарта припомнить для сравнения именно этот фильм – неплохой, но далеко не центральный в истории послевоенного кинематографа. Стюарт, я должен вас заранее предупредить, принадлежит к тем людям, для которых моцартовский концерт К 467 – это «концерт Эльвиры Мадиган». А вершина классической музыки – это когда струнный оркестр изображает птичье пение, или бой часов, или забирающийся в гору пыхтящий паровозик. Какое милое простодушие, не правда ли?

Возможно, он прослушал курс лекций по французскому кино в расчете на то, что оно ему поможет знакомиться с девушками. В этом он был не силен. Иногда я ему помогал: устраивал двойные свидания, но каждый раз кончалось тем, что обе девушки дрались за вашего покорного слугу, а Стюарт куксился в углу, демонстрируя обаяние улитки. Бог ты мой, что это были за вечера! Боюсь, после них наш Стюарт проявлял склонность валить с больной головы на здоровую.

– Ты бы должен был больше мне помогать, – с чувством корил он меня.

– Я? Помогать тебе? Я нашел девушек, я познакомил с ними тебя, я организовал вечер по нарастающей, а ты сидел в сторонке и сверкал глазами, как карлик Хаген из «Гибели богов», прошу меня простить за интеллигентное сравнение.

– Я иногда думаю, что ты берешь меня с собой, только чтобы было кому платить по счету.

– Если бы я загребал монету на бирже, – напомнил я ему, – а ты был бы моим самым близким другом и без работы, и ты привел бы двух вот таких классных девиц, я бы почел за честь заплатить по счету.

– Прости, – согласился он. – Просто, по-моему, тебе не следовало говорить им, что я чувствую себя неуверенно в женском обществе.

– Ах, вот, оказывается, в чем дело! Теперь понятно. Но ведь общая сверхзадача была – чтобы все держались естественно и раскованно.

– А мне кажется, ты не хочешь, чтобы у меня была девушка, – мрачно заключил Стюарт.

Вот почему я так удивился, когда он откопал Джиллиан. Кто бы мог в это поверить? И тем более кто бы мог поверить, что он подцепил ее в винном баре? Вообразите сцену: у стойки на табурете сидит Джиллиан в атласной юбке с разрезом до бедра, Стюарт непринужденно поправляет узел галстука, подсчитывая на компьютере в своих часах виды на дальнейшее повышение курса иены, а бармен без слов знает, что «мистер Хьюз, сэр» желает сухой мадеры урожая 1918 года позднего сбора, и подает ее в рюмке специальной формы, обеспечивающей концентрацию запаха. Стюарт подсаживается на соседний табурет, испуская тонкий мускусный дух мужской сексуальности, Джиллиан просит огонька прикурить сигарету, Стюарт вынимает из кармана своего мешковатого пиджака от Армани зажигалку «Данхилл» в черепаховом корпусе и…

Словом, ладно врать. Обратимся к реальности. Я имел случай выслушать его подлинный рассказ со всеми трепетными, придыхательными деталями, и, честно признаться, он производит именно такое впечатление, какого и можно было ожидать. Некий скудоумный банковский служащий, неделю спустя умудрившийся вылететь с работы (а надо быть действительно скудоумным, чтобы тебя выгнали оттуда), однажды вечером после работы зашел со Стюартом в винный бар «Сквайрс». Я заставил Стюарта несколько раз повторить это: винный бар «Сквайрс».

– Как надо понимать? – затеял я перекрестный допрос. – Это заведение принадлежит лицу, считающему себя сквайром, или же там собираются сквайры вроде тебя, когда желают пропустить по стаканчику?

Стюарт подумал, потом сказал:

– Я тебя не понял.

– Тогда спрашиваю иначе: это множественное число или притяжательная форма?

– Не знаю.

– Но как же так? Должно же что-то подразумеваться. – Мы несколько мгновений смотрели друг другу в глаза. По-моему, Стюарт так и не уразумел, о чем я толкую. Он, кажется, заподозрил, что я просто не хочу слушать его оперу «Поль и Виргиния»[7]7
  Опера французского композитора Виктора Массэ на сюжет Бернардена де Сент-Пьера, постановка 1876 г.


[Закрыть] в современных костюмах. – Ну ладно, прости. Рассказывай дальше.

И вот, значит, сидят они, Скудоумец и Стю, в винном баре «Сквайрс», и вдруг, представьте себе, туда входит vieille flamme[8]8
  Старинная пассия (фр.).


[Закрыть] Скудоумца, а за нею не кто-нибудь, а наша Джиллиан. Дальнейший ход событий в этом любовном квартете был бы вполне предсказуем, если бы только одним из его участников не выступал Стюарт, каковой Стюарт в подобных ситуациях ведет себя как батон хлеба, еще не вынутый из обертки. Каким образом ему удалось на сей раз вырваться на свободу из сумрачной темницы незаметности? Я задал ему этот трудный вопрос, разумеется, в более тактичной форме, и бесценный его ответ храню в памяти до сих пор:

– Мы вроде как разговорились. И вроде как нашли общий язык.

Узнаю Стюарта. Кто это сказал? Тристан? Дон Жуан? Казанова? Или очень нехороший маркиз? Нет, это слова моего друга и приятеля Стюарта Хьюза. «Мы вроде как разговорились. И вроде как нашли общий язык».

Вы, кажется, опять смотрите на меня с осуждением? Можете ничего не говорить. Я знаю. Вы находите меня высокомерной дрянью, верно? Но вы не правы. Вы не уловили интонацию. Я это рассказываю в таком тоне, потому что Стюарт – мой друг. Мой лучший друг. И я его люблю, вот такого. Мы дружим давным-давно, с незапамятных лет, когда еще продавались пластинки моно; когда еще не был выведен фрукт киви; когда представитель Автомобильной ассоциации в полувоенной форме еще приветствовал на шоссе проезжих автомобилистов; когда за полтора медных гроша можно было купить пачку «Голд флейк» и еще оставалось на кувшинчик медового напитка. Вот какие мы с ним старинные друзья, со Стюартом. И кстати, не советую вам его недооценивать. Может, он не такой уж прыткий, может, турбина у него на верхнем этаже раскручивается не так быстро, как в моторе гоночного автомобиля. Но в конце концов он все соображает, все, что требуется. И бывает, что раньше меня.

«Не мог бы я занять у тебя один фунт?» Мы сидели с ним на соседних скамейках в этой нашей школе, не помню, как ее называли (Стюарт помнит, спросите его). Я полагал, что элементарная вежливость требует завязать добрососедские отношения с этим мальчиком, который до сих пор не блистал способностями, а теперь вот как-то сумел временно подняться к вершинам. И можете себе представить? Вместо того чтобы немедленно раболепно раскошелиться, как поступил бы на его месте всякий уважающий себя плебей, за право подышать одним воздухом с высшими, он принялся выдвигать и обговаривать условия. Проценты, начисления, дивиденды, законы рынка, коэффициенты оборачиваемости, и так далее, и тому подобное. Чуть ли не убедил меня присоединиться к Общеевропейской монетарной системе, когда все, что мне было надо, это стрельнуть у него золотой. А потом еще поинтересовался, для чего мне эти деньги! Как будто это его касается. Как будто я сам знал. Я ушам своим не поверил и рассмеялся, так что старый геккон, который руководил классом, неодобрительно расфуфырил горжетку и посмотрел на меня с осуждением. Я как-то отбрехался, успокоил его и продолжил переговоры с моим округлым и финансово-цепким новым приятелем. Спустя несколько месяцев я ему долг вернул, хотя и пренебрег его дурацкими условиями, предостережениями и процентами, поскольку, честно говоря, ничего в них не понял, и с той поры мы с ним – закадычные друзья-приятели.

У него была подружка. Я имею в виду, до Джиллиан. Еще в те времена, когда за полтора медных гроша, и т. д. И можете себе представить? – я знаю, он не против, чтобы это стало известно, – он с ней не спал! Вы поняли? Ничего такого. Отказывался вступать во владение ее узкими чреслами[9]9
  Фраза из романа Ивлина Во «Возвращение в Брайдсхед».


[Закрыть]. А когда после нескольких месяцев такого стахановского целомудрия отчаявшаяся девица позволила себе сунуться к нему с лаской, он ей сказал, что, видите ли, хочет сначала узнать ее получше. Она же тебе это как раз и предлагала, dummkopf[10]10
  Дурак (нем.).


[Закрыть], сказал я ему. Но Стюарт и слушать не стал. Нет, он не из таких.

Конечно, не исключено, что он мне наврал, но на это потребовалось бы более богатое воображение. Кроме того, у меня есть и подтверждающие данные. Специалисты из военного ведомства выявили определенное соотношение между аппетитом и сексом. (Не верите? Тогда позвольте привести следующее неопровержимое доказательство. Один из самых главных человеческих феромонов, иначе говоря, сексуальных возбудителей, изобутиральдегид, в ряду углеродов стоит непосредственно после запаха… молодой фасоли! Вот так-то, amigo[11]11
  Друг (исп.).


[Закрыть].) Стюарт, как вы вскоре убедитесь, если еще не убедились, убежден, что основной raison d’être[12]12
  Смысл существования (фр.).


[Закрыть] пищи состоит в том, чтобы скрывать от людских глаз уродливые узоры на дне тарелки. В то время как, скажем не хвастая, с молодым Олли мало кто сравнится в скорости очистки тарелок.

Ergo[13]13
  Следовательно (лат.).


[Закрыть], в смежной области человеческого поведения у меня тоже не бывало особых затруднений. «Воздержание» никогда не было моим девизом. Не исключаю, что моя репутация ходока по бабам помешала своевременному сексуальному развитию Стюарта. Тем более работа в английской школе имени Шекспира открывает тут богатые возможности. Взять хотя бы дополнительные занятия после уроков один на один и лицом к лицу. Стюарт, конечно, неоднократно звонил ко мне в будуар по телефону и убедился, что автоответчик у меня отзывается на пятнадцати иностранных языках. Но теперь у него по этой части все в порядке, у него же есть Джиллиан.

Честно сказать, у меня как раз не было постоянной подруги, когда он вплыл белым лебедем в винный бар «Сквайрс» и выплыл оттуда об руку с Джиллиан. У меня было дурное настроение, а в дурном настроении я всегда бываю насмешлив, так что я мог отпустить в разговоре пару-тройку злых и несправедливых шуток. Но за него я радовался. Как же иначе? Когда они впервые посетили вдвоем мое жилище, он вел себя ну совершенно как шаловливый щенок, вилял хвостом, играл добытой косточкой, так и хотелось почесать его за ушком.

Я позаботился о том, чтобы моя квартира все-таки имела не такой уж пугающий вид. Набросил на тахту коричневое африканское покрывало, поставил на проигрывателе 3-й акт «Орфея», зажег индийскую ароматическую палочку. И тем ограничился. Эффект: bienvenue chez Ollie[14]14
  Добро пожаловать к Олли (фр.).


[Закрыть], так мне казалось. Конечно, можно было пойти дальше – приколоть к стене афишу боя быков, чтобы Стюарт чувствовал себя как дома, – но по-моему, не стоит совсем уж затушевывать свою индивидуальность, а то гости не будут знать, с кем разговаривают. Услышав звонок в дверь, я закурил сигарету «Голуаз» и пошел навстречу своей погибели. Или Стюартовой погибели, видно будет.

По крайней мере, Джилл не спросила, почему у меня задернуты шторы в дневное время. Объяснения, которые я каждый раз даю по этому поводу, становятся все более вычурными, на что только не ссылаюсь, начиная от редкой глазной болезни и кончая данью уважения к раннему Одену[15]15
  Уистен Хью Оден (1907–1973) – известный английский поэт.


[Закрыть]. Впрочем, Стюарт, наверно, ее предупредил.

– Здравствуй, – сказала она. – Стюарт много о тебе рассказывал.

Я изящно поклонился, точно Наталья Макарова в «Ромео и Джульетте», – чтобы разрядить обстановку.

– Боже мой! – воскликнул я и бросился на марокканское покрывало. – Неужели он проболтался про мое боевое ранение? Ай-ай-ай, Стюарт! Я, конечно, понимаю, что не всякий является потомком албанского царя Зога, но зачем было так уж прямо все выбалтывать?

Стюарт тронул ее за локоть – до сих пор я не замечал за ним таких мягких жестов – и тихо сказал:

– Я же предупреждал, что нельзя верить ни одному его слову.

Она кивнула, и я вдруг почувствовал, что меня превосходят числом. Это было странно. Всего только двое против одного, обычно мне требуется гораздо больше народу, чтобы почувствовать численное превосходство противника.

Сейчас я попытаюсь припомнить, как она тогда выглядела. Я не удосужился заложить в бюро забытых вещей своей памяти точный рисунок ее лица и манер, но думаю, что она была в светлой рубашке цветом где-то между шалфеем и приворотным зельем навыпуск поверх серых «вареных» джинсов, на ногах зеленые носки и крайне неэстетичные кроссовки. Каштановые волосы, зачесанные назад и заколотые над ушами, свободно падали сзади; отсутствие косметики придавало лицу бледность, на фоне которой по-особенному звучали широко распахнутые карие глаза; маленький рот и бодро вздернутый нос расположены довольно низко в удлиненном овале лица, чем подчеркивается надменная выпуклость высокого лба. Уши, я обратил внимание, почти без мочек – генетическая черта, получающая сейчас все большее распространение, разве что Дарвин мог бы объяснить почему.

Да, вот такой, мне кажется, я ее увидел.

Признаюсь, я не из тех гостеприимцев, которые считают, что переходить в разговоре на личности можно только после долгих обходных маневров. В отличие от чибиса я не увожу собеседника от гнезда, заводя речи на такие животрепещущие темы, как политические события в Восточной Европе, очередной африканский переворот, шансы на выживание китов или зловещая область низкого атмосферного давления, нависающая над нами со стороны Гренландии. Налив Джиллиан и ее кавалеру по кружке китайского чая «Формоза Улун», я без дальних слов стал задавать ей вопросы: сколько ей лет, чем она занимается и живы ли еще ее родители.

Она отнеслась к этому вполне благодушно, хотя Стюарт задергался, как носовая перегородка кролика. Выяснилось, что ей двадцать восемь; что родители (мать – француженка, отец – англичанин) несколько лет как разошлись, отец дал деру с какой-то крошкой; и что она – в прислугах у изящных искусств, обновляет потускневшие краски минувшего. Как вы сказали? Да нет, просто реставрирует живопись.

Перед их уходом я не утерпел, отвел Джиллиан в сторону и сделал ей бесценное замечание, что джинсы-варенки с кроссовками – это катастрофа, просто удивительно, что она среди бела дня прошла по улицам до моего дома и не была пригвождена к позорному столбу.

– А скажи-ка, – проговорила она в ответ, – ты не…

– Да?

– Ты не красишь губы?