Текст книги "Нежная война"

Афродита
Развлечения для янки – 4 января, 1918

После ужина солдаты потянулись в хижину досуга: к игровым столам, библиотеке, часовне и стойке с кофе, где Хейзел надеялась завязать с кем-нибудь дружелюбный разговор.

Их было так много. И все они были… мужчинами.

Хейзел стояла с кофейником, в своей отглаженной форме христианской организации, разливала кофе и боялась с ними заговорить. Но очень скоро янки, с их твердой «р» и широкими улыбками, заслужили ее симпатию.

– Как дела, мэм? Уж мы-то зададим жару этим немцам!

– Вы просто отрада для уставших глаз!

Потом Элен упомянула, что Хейзел играет на пианино, и все дружно потребовали, чтобы она выступила. Момент настал. Ведь для этого она и приехала. Но Хейзел не знала, что слушают американцы.

– Сыграй «Для меня и моего друга»!

– Может, что-то из Ирвинга Берлина?

– Как насчет «У Клеопатры был джаз-бэнд»? Ты ее знаешь?

– «Верните меня обратно в Виргинию»?

Одно унизительное «нет» за другим. Наблюдающая за происходящим миссис Дэвис покачала головой.

У Хейзел тряслись руки, а ноты поплыли перед глазами.

К счастью, девушка помнила «Марсельезу», «Боже, храни короля» и «Правь, Британия!», которые она и исполнила.

Европейские гимны. Они не вдохновили солдат. Ее ужас превратился в паралич.

Она не знала американского гимна. Что-то об их флаге? В отчаянии, она сыграла знакомые ей пьесы. Брамса, Шуберта, Шумана и Шопена. Янки зааплодировали.

Хейзел играла весь вечер, пока не началась лекция профессора Генри. Американцы топали ногами и свистели. Ей еще предстояло к ним привыкнуть. Конечно, на лекции профессора по раннему железному веку не осталось ни одного свободного места.

К золотоволосой Элен вальяжно подошел молодой солдат, и Хейзел осталась в одиночестве.

– Извините, – послышался мягкий голос. – Вы – новая пианистка?

Она обернулась и увидела молодую женщину в такой же форме, как у нее. У нее был французский акцент и иссиня-черные волосы, совсем короткие, завивающиеся у лица. Раньше Хейзел видела таких людей только на страницах самых дерзких модных магазинов.

– Вау, – прошептала она. – Вы похожи на Ирен Кастл.

Незнакомка улыбнулась.

– Жаль, я не умею танцевать, как она. Было бы чем развлечь этих солдат.

– Простите, – смутилась Хейзел. – Это было грубо с моей стороны.

Другая девушка надула губы.

– Почему же грубо? – Она задумалась. – Вы не любите Ирен Кастл?

Хейзел рассмеялась.

– Что вы, совсем наоборот! – Она протянула руку. – Хейзел Виндикотт.

Девушка улыбнулась в ответ, и это совершенно преобразило ее черты.

– Я Колетт Фурнье. Bienvenue à Saint-Nazaire.

Хейзел улыбнулась.

– Merci beaucoup.

Колетт одобрительно кивнула.

– Не самый плохой акцент, что я слышала от une anglaise, – она кивнула в сторону солдат. – Американцы, с их фразочками из туристических справочников, просто невыносимы. Они думают, что пара слов на французском вскружит мне голову. Parles-tu français?

– Эмм… – Хейзел засмеялась. – На самом деле нет.

– Это неважно, – Колетт достала свою записную книжку. – Хочешь шоколадку?

Как я всегда говорю: шоколад растапливает сердца. И дружелюбие, конечно.

– Как долго ты состоишь в христианской организации? – спросила Хейзел.

Колетт показала на низкую скамью под навесом, и они сели.

– Четыре года, – она печально улыбнулась. – Это было познавательно. Я вызвалась в самом начале войны, потому что очень хотела быть полезной.

– Что сказали твои родители? – спросила Хейзел. – Мои не были в восторге от того, что я уехала.

Колетт колебалась. Люди часто меняли свое отношение после того, как узнавали ее историю.

«Доверься Хейзел», – сказала я.

– Мои родители мертвы, как и вся моя семья, – просто сказала Колетт. – Я вызвалась добровольцем почти сразу, как немцы сожгли мой город.

Хейзел чуть не поперхнулась. Ее поразило, как спокойно девушка говорила о своем тяжелом прошлом.

– Если твой город уничтожили в самом начале войны…

– Все верно. Je suis belge.

Не француженка. Бельгийка. Еще больше шрамов. Большая часть Бельгии пала под напором немецкой армии в августе 1914 года. Люди называли это Изнасилованием Бельгии. Истории об изнасилованных женщинах, распятых детях, прибитым к дверям, казненных стариках…

У Хейзел перехватило дыхание.

– Мне так жаль!

Колетт выглядела озадаченной.

– Знаешь, быть бельгийкой не так плохо.

Хейзел покраснела.

– Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что бельгийцы ужасно пострадали!

Колетт не понимала, почему рассказывает этой английской девушке о себе так много.

– Мой отец, мой брат, два дяди. Мой кузен и множество друзей. Все мертвы. А мой дом разрушен.

– О, нет, – Хейзел представила собственного отца и мальчишек из Поплара. Даже Джеймса. По ее щекам побежали слезы. – Прости, я такая идиотка, – она вытерла глаза. – Годами я слышала истории про зверства, творящиеся в Бельгии, и про необходимость помогать беженцам, но…

– Но они не казались тебе реальными?

Хейзел опустила голову.

– Думаю, нет. Как называется твой город?

– Динан. По крайней мере то, что от него осталось.

– Как ты выжила? – спросила Хейзел.

Колетт замешкалась. Первая трещина в ее непробиваемом спокойствии. Она видела, что Хейзел искренне ей сочувствует.

– Я спряталась, – сказала она. – Пока тех, кто мне дорог, убивали прямо на улицах.

В ее голосе слышалось горе, вперемешку с тяжелым чувством вины.

– Я уверена: твои близкие хотели, чтобы ты спряталась, – сказала Хейзел.

Колетт проживала эти воспоминания тысячи раз, но услышав слова Хейзел, у нее перед глазами снова встал ее отец, брат, кузен и дяди. И Стефан.

Когда их взгляды встретились, Хейзел увидела в глазах Колетт благодарный блеск.

– Где теперь твой дом?

– Я живу у тети, в Париже, – объяснила Колетт. – Сестра моей мамы. Она приютила меня, когда мне некуда было пойти. Потом я присоединилась к Юношеской христианской организации, чтобы не быть для нее обузой. Но нам пора идти, – она поднялась на ноги. – Я представилась не для того, чтобы рассказывать свою грустную историю.

– Все в порядке, – заверила ее Хейзел.

– Я хотела попросить тебя мне аккомпанировать, – продолжила девушка. – Я певица или, по крайней мере, так говорю сама себе. Я надеялась, мы сможем порепетировать. Ночью, когда погасят свет.

– А мы не разбудим миссис Дэвис и мисс Рутгерс?

Колетт рассмеялась.

– Не думаю. Мы будем репетировать очень тихо, а они спят с ватными затычками в ушах и к тому же храпят так громко, что наверняка проспят бомбежку. Встретимся завтра вечером?

Хейзел кивнула.

– Буду ждать с нетерпением.

Аполлон
Будильник – 3 января, 1918

Прозвучала утренняя побудка.

– Кто-нибудь, стукните по этому будильнику, – простонал солдат из пятнадцатого полка.

– Ты хотел сказать «придушите этого горниста», – ответил кто-то с другого конца комнаты.

Обри открыл глаза и тут же зажмурился. Все еще было темно. Разве они не только что приехали? Он отвернулся к стене, демонстрируя свою спину, в качестве комментария по поводу происходящего.

Кто-то зажег фонарь. Его товарищи сели на своих койках и потянулись. Назойливый горн никак не умолкал, поэтому Обри повернулся обратно и прислушался.

«Послушай, – сказал я ему. – Что, если перевернуть мелодию побудки с ног на голову?»

Как?

«В минорный тон».

Он начал напевать себе под нос.

«Вот так. Звучит совершенно иначе. Теперь добавь немного свинга».

Он замедлил темп и добавил ритмичности.

«О-о. Это уже что-то. А ты хорош в этом».

– Вытряхивай свои ленивые кости из кровати, Об, – сказал его друг Джоуи Райс. – Или капитан Фиш придет сюда и сделает это сам.

Обри выскользнул из кровати и надел сапоги.

– Джоуи, – позвал он. – А где твой рожок?

Джоуи Райс достал из кармана мундштучную трубку от корнета и помахал ею.

– Прямо здесь.

Обычно он шутливо изображал побудочный горн. Без основной трубки мундштук издавал неприятный, металлический звук.

– Боже, у меня язык отвалится, – сказал Джоуи. – Слишком рано, чтобы играть.

– В этом-то и смысл побудки, tonto, – сказал Хесус Эрнандес, кларнетист. Он был одним из пуэрто-риканских музыкантов, которых Эйроп принял в группу.

– Сыграй то же самое, но в миноре, – сказал Обри. – И понизь тональность.

Джоуи Райс последовал его указаниям. Получилась немного пугающая мелодия.

– А теперь помедленнее, – продолжил Обри. – Потяни вторую ноту, словно скользишь по ней, и сделай акцент на следующие три ноты, поп-поп-поп, стаккато.

– Tu amigo es loco, – прошептал Хесус на ухо Джоуи.

Джоуи потянул вторую ноту, как ириску, и расколол следующие три, как арахисовую скорлупу.

– Вот так, – сказал Джоуи. – Бам-ба-даааааа-да-бам-ба-да.

Он понял, что имел в виду Обри, и начал импровизировать.

– Что здесь происходит?

Солдаты резко выпрямились и отдали честь.

– Сэр, капитан, сэр!

В барак вошел капитан Гамильтон Фиш III.

– Хватит валять дурака. Вы пропустите кормежку.

Слова капитана звучали по-армейски строго, но его глаза улыбались. Он был не только одним из офицеров пятнадцатой национальной гвардии Нью-Йорка, но и наследником богатой семьи, звездой футбольной команды Гарварда. Фиш, без сомнения, являлся большой шишкой в американской армии, но он нравился простым солдатам. Они считали его честным, рассудительным и справедливым. По большей части. Для белого богатого мужчины он был не так плох.

– Вольно. И ступайте есть.

– Минуту, капитан.

В бараке появилась другая высокая фигура.

– Сэр, лейтенант, сэр! – рявкнули солдаты, снова отдавая честь. Это был первый лейтенант Джим Эйроп – командир пулеметной роты и дирижер музыкальной группы пятнадцатого пехотного полка.

– Доброе утро, лейтенант Эйроп, – сказал Фиш. – Что я могу для вас сделать?

– Что я только что слышал? Какие-то звуки из этого барака.

Несколько солдат тихо прыснули.

– Музыканты дурачатся, – сказал Фиш.

Эйроп внимательно окинул всех проницательным взглядом из-под очков.

– Это был ты, Райс? Устроил клоунаду со своей мундштучной трубкой?

– Эдвардс меня заставил, – сказал Джоуи. – Мы добавили побудочному горну немного джаза.

Лейтенант Эйроп смерил его взглядом.

– Обри Эдвардс. Только посмотрите, кого нелегкая принесла.

Обри тут же отсалютовал.

– Доброе утро, сэр, лейтенант, сэр!

– Я должен был догадаться, – сказал Эйроп. – Пока другие делают мир безопаснее для демократии, ты изобретаешь «Побудочный блюз».

– Да, сэр, лейтенант, сэр! – Обри напряг все лицевые мышцы, чтобы сдержать ухмылку.

Эйроп сложил руки на груди.

– Ты знаешь, как записать это нотами?

Конечно, он знал. Джим Эйроп тоже это знал, ведь он был учителем Обри.

– Да, сэр, лейтенант, сэр!

– У тебя есть бумага? Нотная бумага?

Он покачал головой.

– Нет, сэр, лейтенант, сэр!

– Это обращение уже начало мне надоедать, – прошептал Эйроп капитану Фишу. – Эдвардс. Приходи ко мне сегодня вечером, и я дам тебе бумагу. Покажешь мне свой «Побудочный блюз», – он осмотрел барак. – Объявление для тех, кто состоит в группе. Нас пригласили открыть концерт в одной из хижин досуга христианской организации. А если точнее, то в Доме номер один, – он улыбнулся. – Наша репутация нас опережает.

Джоуи почесал голову.

– Концерт в хижине досуга?

Капитан Фиш улыбнулся.

– Они просто огромные. Сами все увидите. Это вечернее место отдыха для солдат. Игры, представления, кофе, книги, лекции, музыка и все прочее.

Эта новость была встречена кивками и улыбками. Они и не ждали никакого отдыха.

Лейтенант Эйроп и капитан Фиш переглянулись.

– Хижина досуга для негров, – сказал Эйроп. – В лагере Лузитания. Репетиция пройдет там, в семь часов.

Досуг, разделенный по цвету кожи.

– Теперь выметайтесь отсюда, – сказал капитан Фиш. – И поешьте наконец.

Обри решил рискнуть и задать вопрос.

– Сэр, капитан, сэр!

– Да, рядовой?

– Когда мы будем сражаться с немцами, сэр?

Капитан Фиш бросил быстрый взгляд на лейтенанта Эйропа.

– Не скоро. Мы довольно далеко от фронта. Это Сен-Назер, американский военный лагерь на берегу Франции.

– А когда мы познакомимся с французскими девушками? О-ла-ла! – сказал Джоуи, и все засмеялись.

– Отставить, – приказал Фиш.

Среди солдат пробежал ропот. Они уже были недовольны правилами армии Соединенных Штатов, которые не позволяли им даже близко подходить к белым женщинам за границей.

– Слушайте, – сказал Фиш. – Я не об этом говорю. Они не имеют права указывать вам, с кем проводить время и какого цвета должна быть их кожа. Но у вас нет времени на девушек. И мы не можем допустить, чтобы вы подхватили какое-то заболевание. Никаких инфекций в этой роте! А теперь – за дело. Мы должны выкопать плотину и проложить несколько миль железной дороги.

Услышав это, солдаты замерли.

Хесус Эрнандес, кларнетист, не мог скрыть своего разочарования.

– Каторжная работа? – Он был не единственным, кого поразила эта новость. – Я хотел сказать, сэр, капитан, сэр?

– Мы приехали сюда, чтобы сражаться с немцами, капитан Фиш, – вмешался Герб Симпсон, вокалист. – Как сказал лейтенант Эйроп, делать мир безопаснее для демократии.

Мать Обри всегда говорила, что он не умеет держать рот на замке.

– Вы сказали, сэр, – начал Обри, – что этот отряд будет не похож на остальные черные отряды. Транспортировка, погрузка, строительство дорог, готовка и все такое.

Джоуи издал хриплый, горловой звук. Задать вопрос – это одно, а вот поставить под вопрос авторитет командира – совсем другое. Это могло означать дисциплинарное наказание или военно-полевой суд.

Но Обри пошел еще дальше.

– Мы могли бы копать и возить провиант дома, в Нью-Йорке. Вы говорили, что этот полк будет сражаться за Америку, и страна будет гордиться своими черными солдатами. Что это поможет жителям Соединенных Штатов изменить свое отношение к нам.

Он сделал это. Обри поднял подбородок и распрямил плечи. «Достоинство и гордость».

– Вы правы, рядовой. Это мои слова, – голос капитана Фиша был спокойным, но твердым. – Этот полк ждут великие свершения, которыми будет гордиться Америка и ваша раса. Вы все продемонстрировали исключительную дисциплину в лагере Уодсворт и лагере Дикс, несмотря на постыдные предрассудки окружающих. Я уверен, что ваша смелость и дисциплинированность сослужат вам добрую службу, когда вы окажетесь на фронте, – он устало провел рукой по лбу. – Теперь идите завтракать, пока они не скормили ваш паек свиньям.

Обри выдохнул. Его не накажут. Аллилуйя.

– Мы попадем на фронт, вот увидите, – сказал Герберт Симпсон.

Капитан ответил тихим голосом, скорее себе, чем всем остальным:

– Так и будет.

Он вышел из барака, и солдаты последовали за ним.

Кто-то потянул Обри за локоть. Лейтенант Эйроп вытащил его из строя, завел за угол здания и пригвоздил к месту своим проницательным взглядом.

– Ты – понятливый парень, – сказал он. – Если не хочешь проблем, то тебе лучше научиться понимать, когда стоит держать рот на замке.

Лицо Обри горело, несмотря на зимний холод.

– Умный человек знает, когда говорить, а когда – заткнуться, – рот лейтенанта дернулся. – Даже если ты прав.

Обри сдержал улыбку.

– Да, сэр, лейтенант, сэр.

Эйроп похлопал Обри по плечу.

– Не забудь прийти за нотной бумагой.

Обри улыбнулся.

– Пойдем есть, рядовой, – сказал Эйроп. – Блюзом сыт не будешь.

Они двинулись по оставленным в снегу следам своих товарищей и пришли в столовую, где среди пара от горячего кофе и витавшего в воздухе запаха подгоревшей яичницы отряд Обри стоял в очереди за овсянкой.

– О, неужели это Отряд Негритят, – протянул медленный голос с южным акцентом.

Они обернулись и увидели двоих солдат, которые мерили их взглядом, прищурив глаза. Обри сжал пальцами свою пустую миску. Его товарищи тоже напряглись. На виске Джоуи запульсировала вена.

– Может, французы и не могут отличить негритенка от нормального человека, но парня из Алабамы не проведешь, – сказал рыжий солдат. – Мартышка останется мартышкой, даже если нарядить ее в военную форму.

Лейтенант Эйроп выпрямил спину. Он посмотрел на своих парней и безмолвно приказал им не отвечать. Обри чувствовал, что его дыхание, как и дыхание друзей, пышет яростью. Словно они были одним телом. Он ощущал их боль так же остро, как свою собственную.

– Солдат! Назови свое имя и звание.

Из кухни появился белый сержант и обратился к мистеру Алабаме.

– Рядовой Уильям Кованс, сэр, – безразлично ответил солдат, отсалютовав старшему по званию. – Сто шестьдесят седьмая пехота, сорок вторая дивизия.

Белый сержант нахмурился.

– «Радужная дивизия»[15]15
  Сорок вторая пехотная дивизия США получила прозвище «Радужная дивизия», потому что на их форме присутствовали нашивки в виде радуги.


[Закрыть]? Они ушли на фронт несколько недель назад.

– Мы остались, – быстро нашелся Кованс. – Корь.

Сержант повернулся к повару, накладывающему овсянку. Он замер, с широко распахнутыми глазами и протянутой рукой, внимательно прислушиваясь к разговору.

– Из-за тебя солдаты будут есть холодную еду, Дерфи, – рядовой Дерфи тут же вернулся к раздаче каши, а сержант посмотрел на парней из Алабамы. – Ты, с корью. Генерал Першинг приказал мне кормить солдат, а не трусов и свиней. Твой офицер об этом узнает.

Кованс и его товарищ покинули столовую, бормоча что-то себе под нос. Когда дверь за ними закрылась, сержант отсалютовал черным солдатам.

– Добро пожаловать во Францию, – сказал он. – Заведующий столовой, сержант Чарльз Мерфи. Саннисайд, Квинс.

Афродита
Pathe' tique[16]16
  Соната для фортепиано № 8 до-минор, оп. 13 («Патетическая») – музыкальное произведение Людвига ван Бетховена.


[Закрыть] – 8 января, 1918

Ранним утром вся хижина досуга была предоставлена Хейзел. Ее соседка Элен и новая знакомая Колетт любили поспать. Старшие дамы – миссис Дэвис и мисс Рутгерс – просыпались очень рано и уходили на собрание с главным секретарем всего Сен-Назера – мистером Уоллесом. (Специально для него они делали красивые прически.) Это давало Хейзел немного времени, чтобы поиграть на пианино, никого не беспокоя.

В тот день – вторник – она начала пролистывать нотные тетради с самыми популярными композициями, которые она нашла под крышкой скамейки для пианино. Это были легкие произведения: военные марши и юмористические песни, похожие на те, которые ее отец играл в Таун-холле. Она с улыбкой сыграла «Турецкое рондо» Моцарта, а затем – восьмую сонату Бетховена. «Pathétique». Нежное, романтическое произведение, наполненное желанием.

Хейзел сыграла ее для Джеймса.

«Вернись ко мне. Вернись домой. Пусть тебя не найдет ни одна вражеская пуля».

Она словно вернулась на приходские танцы. В его объятия. Ее снова накрыла нервозность, страх, блаженство и жар, шерстяное пальто и лавровишневая вода. Быстрый поцелуй, опустившийся на ее лоб. Воспоминания были чистыми и яркими, словно это все произошло только вчера.

Руки девушки упали на колени. Над сценой прозвучало эхо последнего, оборванного аккорда.

– Не останавливайся.

Хейзел встрепенулась от неожиданности. Ножки скамейки скрипнули. Она не могла понять, чей это голос.

– Прости, – из тени вышел незнакомец. – Я не хотел тебя напугать.

Это был черный солдат, молодой и высокий.

– Я не испугалась, – сказала она. – Просто мне казалось, что я здесь одна.

– Ты англичанка, – с удивлением подметил он.

– А ты нет, – она протянула руку. – Я – Хейзел Виндикотт из Восточного Лондона.

Молодой человек пожал ей руку.

– Приятно познакомиться, мисс Виндикотт. Я – Обри Эдвардс, из Верхнего Манхэттена. И тебе точно не стоит бояться сцены.

Она улыбнулась.

– Ты очень добр.

Теперь, когда он вышел на островок солнечного света возле сцены, она смогла его рассмотреть. Он нес себя с солдатским достоинством, но без напряжения. Его глаза жадно смотрели на пианино.

– Ты играешь? – спросила она.

Он просиял.

– Да, – Обри начал медленно подходить к инструменту. – Я из музыкальной группы пятнадцатого пехотного полка.

– Как чудесно! – Хейзел хлопнула в ладоши. – Ваш концерт на прошлой неделе был просто потрясающим. Ваш звук! Невероятно! Солдаты только об этом и говорят.

– Что ж, стараемся вас развлекать, – он ухмыльнулся. – Днем мы потеем на строительстве железной дороги, а вечером – выступаем и репетируем. Солдат, состоящий в музыкальной группе, выполняет двойную работу, но я сам вызвался на эту службу.

– Пожалуйста, садись, – Хейзел указала на скамейку перед пианино. – Здешние инструменты знавали лучшие времена. Не представляю, сколько раз получится сыграть «Где-то там», прежде чем сломаются молоточки. И «Собачий вальс»! Примерно двадцать раз за день здесь играют «Собачий вальс».

Обри скользнул за клавиши и изучил их, быстро сыграв несколько гамм.

– Неплохо для пианино в военном лагере, – сказал он и сразу же сыграл «Собачий вальс».

Хейзел сложила руки на груди.

– Очень смешно.

– В хижине досуга для негров, в Лузитании, нет пианино, – сказал Обри. – Было когда-то, но его разбили.

Он начал наигрывать мелодию из романтической сонаты Бетховена, которую играла Хейзел, интуитивно подбирая ноты.

– Правильно?

Она кивнула.

– У тебя хороший слух.

– У меня еще много талантов.

Он набрал темп, добавляя между основными нотами короткие аккорды в нижней октаве и звонкие переливы в верхней. Постепенно он начал добавлять новую мелодию в басовом ключе, каждый раз, когда в скрипичном появлялась пауза.

Хейзел с восторгом наблюдала за ним.

– Что ты сейчас сделал?

Он удивленно поднял брови.

– Ты же сама все видела.

Она покачала головой.

– В смысле, ты делал это раньше? С сонатой «Pathétique»?

Обри поморщился.

– Это что, французский перевод слова «жалкий»?

Хейзел засмеялась.

– Не «жалкий». Трогательный. Грустный. То, что чувствуешь, когда скучаешь по любимым и близким людям.

– Понятно, – сказал он. – Нет, я никогда не играл «жалкую» сонату мистера Бетховена. Я просто исправил его ошибки.

Хейзел раскрыла рот от удивления.

– Его… что?

– Кому нужна грустная мелодия? У кого есть на это время? Вот что по-настоящему «жалко».

Девушка села рядом и начала внимательно следить за его игрой. Поняв, что у него появился благодарный зритель, Обри окончательно разошелся. Хейзел сама была пианисткой, но даже она не смогла бы воспроизвести гибкость его пальцев и быстроту рук.

– Ты не Обри Эдвардс, – объявила она. – Ты – Скотт Джоплин. Король американского регтайма!

– Пффф, – фыркнул он. – Не обманывай себя. Я – Обри Эдвардс. Это Скотт Джоплин мечтает быть мной. Ну или мечтал бы, он ведь уже умер. И от этого он даже сильнее мечтает быть мной. Да вообще кем угодно из ныне живущих.

– Тогда, должно быть, ты – его реинкарнация, – сказала Хейзел. – Покажи еще раз, как ты это сделал.

– Ничего сложного, – ответил он. – Играешь свою мелодию, добавляешь аккорды, а остальное – ерунда, – его пальцы носились по клавишам. – Если бы я был реинкарнацией Джоплина, то мне пришлось бы очень быстро вырасти. Он умер прошлой весной, – юноша пожал плечами. – Но мама всегда говорила, что я с детства вел себя, как взрослый. Так что все может быть.

Хейзел засмеялась.

– Вы весьма своеобразный человек, мистер Эдвардс.

– Прошу, – сказал Обри. – Если хочешь со мной дружить, называй меня «Ваше величество». Я настаиваю.

Хейзел зашлась хохотом.

– Ты сказала, что я – король регтайма, – он поиграл бровями. – Но вообще-то, я – император джаза.

– Да ты шутник, – сказала Хейзел. – Я никогда не встречала никого подобного, Ваше величество.

Обри начал играть новую мелодию, не знакомую Хейзел.

– Нравится? – спросил он.

Она кивнула.

– Это «Мемфис-блюз».

– Ты его написал?

Обри засмеялся.

– Хотел бы я написать что-то подобное. Это работа джентльмена по имени Уильям Кристофер Хэнди. Он тоже из Гарлема.

– Гарлема?

– Это часть Верхнего Манхэттена, где я живу. Почти все черные ребята живут там.

Хейзел завороженно смотрела, как он играет. Его плавная, но подвижная манера поражала ее. Он перепрыгивал через фразы и рефрены. Как будто он понял, как построена музыка, и мог перестроить ее снова, но уже по своему усмотрению. Он не играл ее, а играл с ней.

– Мисс Виндикотт…

– Прошу, зови меня Хейзел.

– Ваша светлость, Хейзел де ла Виндикотт, – Обри искоса посмотрел на нее. – Когда ты говоришь, что не встречала никого подобного, ты имеешь в виду, что никогда не видела черного парня?

Хейзел облокотилась на пианино и серьезно посмотрела на него.

– О, нет, – воскликнула девушка. – Я имела в виду, что у тебя необыкновенное чувство юмора. И столько уверенности, – она надула губы и задумалась. – Мне кажется – это все, что я хотела сказать. Разве не так?

– Я не могу ответить на этот вопрос за тебя, – сказал он. – Так ты встречала черных людей раньше?

– Да, конечно. В Лондоне полно людей со всего света: из Сомали, Нигерии, Южной Африки, Кении.

– Оттуда, где у Британии есть колонии?

Она кивнула.

– Я живу в восточном Лондоне, и там полно черных, которые работают в доках.

– Знакома с кем-нибудь из них?

– Нет, – признала Хейзел. – Но я не знакома и с белыми работниками доков.

Обри бросил на нее насмешливый взгляд.

– Ты живешь в башне из слоновой кости?

Хейзел чувствовала, что заслужила это.

– Даже если так, – сказала она, – мне пришлось спуститься из своей башни, чтобы оказаться здесь.

Обри начал наигрывать другую мелодию. Знакомую, но с каким-то мрачным настроением, вплетенным в основную музыкальную тему.

Хейзел узнала ее.

– Это мелодия побудочного горна, – сказала она.

– Была мелодией побудочного горна, – высокомерно поправил Обри. – Я исправил ее ошибки.

Девушка рассмеялась.

– Я рада, что познакомилась с вами, Ваше величество.

Он кивнул, придав своему лицу самое важное выражение, на какое был способен.

– Взаимно, Ваша светлость.

– Но ты должен забрать свои слова назад, – сказала она. – Про то, что в произведении Бетховена есть ошибки.

Обри бросил на нее колкий взгляд.

– Все делают ошибки.

– Полагаю, что так, но…

– Кроме меня.

Она громко выдохнула.

– Невероятно!

Он подмигнул.

– Да, это про меня.

Хейзел улыбнулась. Мысленно она уже составляла письмо Джеймсу, подбирая слова, чтобы описать ему этого несносного молодого пианиста, но девушка сомневалась, что сможет передать его необычное чувство юмора.

– Ты же еще вернешься?

Он кивнул, продолжая наигрывать мелодию горна, пока его не прервал сонный голос с прелестным акцентом.

– Неужели одной побудки в день недостаточно, и я должна слушать ее снова?

Взъерошенная Колетт вышла из ее комнаты. Лишь длинный халат прикрывал ее короткую шелковую сорочку и длинные ноги.

Музыка остановилась.

Король Обри Эдвардс моргнул.

Колетт взвизгнула и запахнула халат.

Хейзел подпрыгнула на месте, чувствуя, что должна как-то помочь своему новому другу.

Колетт прыснула и прикрыла рот ладонью. Ее глаза сверкали.

Обри пожал руку Хейзел, не сводя глаз с Колетт.

– Приятно было познакомиться, мисс Виндикотт, сказал он. – Я обязательно приду снова, – он слегка поклонился Колетт на пути к выходу. – Мэм.

– А я, – сказала Колетт, – обязательно буду одета.

– Хорошо, – ответил самопровозглашенный император джаза. – Я все равно приду.