Текст книги "Красавица и герцог"

Глава 3

В пяти милях от замка Белгрейв, в номере маленькой почтовой гостиницы сидел одинокий мужчина. Из обстановки комнаты его внимание привлекали лишь бутылка дорогого французского бренди, пустой бокал, небольшой саквояж, где помещалась смена одежды, и женское кольцо.

Его звали Джек Одли, в прошлом – Джон Одли, капитан армии его королевского величества, прозывавшийся прежде Джеком Одли Батлерсбриджем из графства Каван, Ирландия, а еще раньше – Джеком Кавендишем-Одли оттуда же, и давным-давно, еще при крещении нареченный Джоном Августом Кавендишем.

Миниатюра герцогини ничего для него не значила. Он едва разглядел ее в сумраке ночи, вдобавок надо еще поискать портретиста, которому удалось бы передать особенности человеческого лица в миниатюрном изображении. Но кольцо…

Трясущейся рукой Джек налил себе еще бренди.

Он не присматривался к кольцу, забирая его из рук старой леди. Однако позднее, в уединении гостиничного номера, смог как следует его разглядеть. И увиденное заставило его содрогнуться.

Джек прежде видел это кольцо. На своем собственном пальце. Его перстень был мужским, но выглядел точно так же. Изящный цветок изгибался, образуя крохотную витую букву D. Джек понятия не имел, что это значит. Насколько он знал, его отца звали Джон Август Кавендиш, в его имени не было ни одной заглавной буквы D[1]1
  В английском написании имя Джон начинается с буквы J (John).


[Закрыть].

Джек так и не сумел разгадать тайну вензеля, но старая леди, похоже, знала ответ. И сколько ни уговаривал себя Джек, что это всего лишь странное совпадение, в нем все больше крепла уверенность: нынче вечером на безлюдной линкольнширской дороге он повстречался с родной бабушкой. О Господи!

Он снова посмотрел на кольцо. Оно лежало на столе и, точно насмехаясь, поблескивало в сиянии свечей. Резким движением Джек сдернул с пальца собственный перстень. Рука без него выглядела до странности голой. Джек не мог припомнить, когда в последний раз снимал кольцо. Тетя просила никогда не расставаться с ним, ведь это единственное, что у него осталось на память об отце.

Это кольцо сжимала дрожащими пальцами его мать, когда ее вытащили из холодных вод Ирландского моря.

Джек медленно вытянул руку и положил перстень на стол рядом с его двойником. Потом склонил голову набок и прищурился, уголки его губ дрогнули. Чего он ожидал? Что кольца окажутся разными, если их сравнить?

Джек почти ничего не знал об отце. Кроме, разумеется, имени, да еще того, что Джон Кавендиш принадлежал к состоятельному английскому семейству, был одним из младших сыновей. Тетя Джека всего дважды встречалась с Джоном, и у нее сложилось впечатление, что тот не слишком-то ладил со своими родственниками. Он говорил о них со смехом, в той легковесной манере, к которой обычно прибегают, когда не хотят сообщить ничего существенного.

Отец не был богат, по крайней мере так решила тетя. Его одежда выглядела дорогой, но поношенной, словно молодой Кавендиш довольно долго скитался по городам Ирландии. Он объяснил, что приехал на свадьбу школьного друга, но, познакомившись поближе с этой чудесной страной, решил остаться. У тети не было причин сомневаться в его словах.

В конечном счете Джек мог рассказать об отце совсем немного. Джон Август Кавендиш, знатный английский джентльмен, путешествовал по Ирландии, влюбился в Луизу Гэлбрейт, женился на ней, а затем погиб – судно, увозившее его с женой в Англию, затонуло у побережья Ирландии. Луизу вынесло волнами на берег. Израненную, дрожащую от холода, но живую. И лишь месяц спустя стало ясно, что она беременна.

Луиза была очень слаба, вдобавок горе подтачивало ее силы. Молодая вдова угасала с каждым днем. «Неудивительно, что бедняжка умерла при родах, – сетовала ее сестра, женщина, воспитавшая Джека как собственного сына. – Чудо, что Луизе удалось выносить ребенка».

Вот и все, что было известно Джеку о мужчине и женщине, подаривших ему жизнь. Временами он задумывался, какими они были и кому из них он обязан своим насмешливым нравом и неизменной улыбкой. Но, сказать по правде, он никогда не стремился узнать о них больше. Двух дней от роду он был передан Уильяму и Мэри Одли, и если те и любили собственных детей больше племянника, то ни разу за всю жизнь этого не показали. Джек рос как настоящий сын деревенского сквайра, с двумя братьями и сестрой; в его распоряжении было двадцать акров холмистого пастбища, будто специально созданного, чтобы скакать по нему на лошади, бегать, прыгать и вытворять все, что только может взбрести в голову бесшабашному мальчишке.

У него было чудесное детство. Черт возьми, о лучшем и мечтать нельзя. Так что если Джек вел не ту жизнь, которую подобало, и иногда, лежа в постели, не мог взять в толк, за каким дьяволом грабит экипажи под покровом ночи, ему некого было в этом винить, кроме себя самого. К добру или к худу, он сделал свой выбор.

И большей частью Джек был вполне счастлив. Он всегда отличался веселым, жизнерадостным нравом, а на свете бывают занятия и похуже, чем разыгрывать из себя Робин Гуда на сельских дорогах Британии. По крайней мере в его жизни появилась хоть какая-то цель. Решив, что с армией ему не по пути, Джек никак не мог придумать, чем себя занять. Возвращаться к солдатской жизни он не желал, а ничему другому обучен не был. И что прикажете делать? Похоже, лучше всего ему удавались две вещи: Джек держался на лошади так, словно родился в седле, и в умении вести беседу ему не было равных. Обладая редким остроумием и блестящим красноречием, он мог очаровать самого отъявленного грубияна и задиру. Сложив вместе эти два таланта, Джек вывел вполне логичное заключение: из него выйдет первоклассный разбойник с большой дороги.

Свой первый налет Джек совершил в Ливерпуле, увидев, как молодой щеголь пнул ногой однорукого бродягу, бывшего солдата (бедняга осмелился попросить у него монетку). Укрепив дух доброй пинтой крепкого эля, Джек проследовал за хлюстом до ближайшей темной подворотни, приставил ему пистолет к груди и отправился дальше с его бумажником в кармане.

Содержимое бумажника он позднее раздал нищим на Куинс-Уэй – большинство из них храбро сражались за славный английский народ, очень быстро позабывший своих героев.

Впрочем, если быть честным, десятую часть добычи Джек оставил себе. Ему ведь тоже нужно было что-то есть.

После того случая перейти к грабежу на дорогах оказалось совсем нетрудно. Гнать коня во весь опор, преследуя карету, куда увлекательнее и поэтичнее, чем нападать на пешего из-за угла. И вряд ли кто-то станет отрицать, что удирать верхом на лошади намного удобнее.

Джек сам выбрал такую жизнь. Если бы он вернулся в Ирландию, то скорее всего был бы сейчас женат и довольствовался бы одной женщиной, одной постелью и одним домом. Но крошечный мирок графства Каван был для него слишком тесен.

Дух бродяжничества, неутолимая жажда странствий гнали его все дальше и дальше от родного очага. Вот почему он так и не добрался до Ирландии.

Джек плеснул в бокал еще немного бренди. Он мог бы перечислить сотню причин, помешавших ему вернуться. Ну, полсотни уж точно.

Он сделал глоток, потом другой, запрокинул голову и вылил в себя остатки бренди. Теперь он был слишком пьян, чтобы продолжать себе лгать.

Причина, почему он не поехал назад, в Ирландию, была всего одна. Вдобавок там остались четыре человека, встречи с которыми он бы не вынес.

Поднявшись из-за стола, Джек подошел к окну и выглянул во двор. Смотреть было особенно не на что: небольшая постройка, где держали лошадей, да дерево с пышной кроной по ту сторону дороги. Туманная дымка, пронизанная лунными лучами, густым мерцающим облаком окутывала землю. Стоит переступить порог, и туман поглотит тебя, сделает невидимкой. Джек мрачно усмехнулся. Мелькнувшая в голове мысль показалась ему заманчивой. Чертовски заманчивой.

Он знал, где расположен замок Белгрейв. Джек промышлял в графстве уже неделю, невозможно прожить в Линкольншире так долго, не прослышав, где стоят самые богатые дома, даже если ты вовсе не собираешься грабить их обитателей. Пожалуй, стоит взглянуть на замок, решил Джек. Ну нет, он просто обязан это сделать. Ради кое-кого. А может, и ради себя самого, черт побери.

Джек не слишком интересовался своим отцом… и все же временами его одолевало любопытство. К тому же он здесь, совсем рядом. Кто знает, когда еще судьба занесет его в Линкольншир? Джек слишком дорожил своей головой, чтобы задерживаться надолго в одном месте.

Ему не хотелось разговаривать со старой леди. Не хотелось называть свое имя, пускаться в объяснения или притворяться, что он вовсе не тот, кто есть на самом деле…

Опытный вояка.

Разбойник с большой дороги.

Негодяй.

Идиот.

А порой – сентиментальный болван, которому хорошо известно, что от жалостливых юных леди, ухаживающих за ранеными, добра не жди… Иногда ты просто не в силах вернуться домой.

Но, Господь всемогущий, чего бы он только не отдал, чтобы взглянуть хотя бы одним глазком…

Джек зажмурился, словно пережидая приступ боли. Родные были бы рады его возвращению. Это мучило его сильнее всего. Тетя обняла бы его. Сказала бы, что здесь нет его вины. Она такая чуткая, понимающая.

И все же она не смогла бы понять.

С этой мыслью Джек и уснул. Во сне он видел Ирландию.

Следующий день, словно в насмешку, выдался солнечным и ясным. Будь он дождливым, Джек и не подумал бы двинуться с места. Слишком уж часто приходилось ему, промокшему до нитки, скакать верхом под проливным дождем, притворяясь, что это его нисколько не заботит. Теперь он мог себе позволить не мокнуть под дождем без особой необходимости. По крайней мере денег у него хватало.

Джек собирался встретиться с сообщниками лишь с наступлением темноты, а до тех пор ему решительно нечем было себя занять. Поразмыслив, он не нашел предлога, чтобы не ехать в Белгрейв. Кроме того, Джек намеревался всего лишь взглянуть на замок. И, возможно, поискать способ вернуть кольцо старой леди. Джек подозревал, что старуха дорожила этим кольцом. Он мог бы выручить за него кругленькую сумму, но знал, что никогда не сможет заставить себя продать его.

В придачу к обильному завтраку Джек проглотил и дьявольское пойло, услужливо поданное трактирщиком – пройдоха поклялся, что его снадобье кому угодно прочистит голову. Джек успел лишь угрюмо буркнуть: «Яичницу», и трактирщик тотчас выпалил: «Я мигом принесу то, что вам нужно». Поразительно, но варево подействовало (что и позволило Джеку справиться с не в меру щедрым завтраком). Взгромоздившись на лошадь, мистер Одли неспешной рысью потрусил в сторону замка Белгрейв.

Последние несколько дней Джек много разъезжал по округе, но только сейчас с любопытством вгляделся в окружавший его пейзаж. Деревья, не вызывавшие у него прежде особого интереса, по какой-то неведомой причине вдруг привлекли его внимание. Его заинтересовала необычная форма листьев, темно-зеленых, с нежной серебристой изнанкой, беззащитно открывавшейся навстречу порывам ветра. Здесь повсюду пестрели цветы. Некоторые из них были ему знакомы – такие же росли и в Ирландии. Но другие он видел впервые. Должно быть, эти встречаются только в болотистых долинах Линкольншира.

Странное чувство охватило Джека. Хотя кто знает, о чем думают люди в такие минуты? Может быть, тот же самый пейзаж видел его отец всякий раз, отправляясь на верховую прогулку по этой дороге. И возможно, если бы не злосчастный шторм в Ирландском море, сам Джек играл бы ребенком среди этих цветов и деревьев. Джек понятия не имел, где обосновались бы его родители – в Англии или в Ирландии. Отец собирался представить молодую жену своим родственникам, Кавендишам, он вез Луизу в Англию, когда корабль пошел ко дну. Тетя Мэри говорила, что Джон хотел сначала показать жене Линкольншир, а уж потом они решили бы, где остаться.

Джек остановился и, поддавшись неясному порыву, сорвал с дерева лист. «Дома, в Ирландии, листья куда зеленее», – тотчас заключил он. Сущая ерунда, конечно, но каким-то непостижимым образом Джека это задело.

Швырнув лист на землю, он нетерпеливо фыркнул и пришпорил коня. Как ни смешно, но Джек испытывал легкое чувство вины, оттого что задумал взглянуть на замок. Силы небесные, он ведь даже не собирался знакомиться с обитателями Белгрейва, не то что искать себе новую семью. Он был обязан Одли слишком многим.

Он хотел лишь увидеть замок. Издалека. Узнать, что могло бы случиться и, к счастью, не случилось. К счастью? А может, к несчастью? Джек понесся вперед галопом, позволив ветру подхватить воспоминания и унести прочь, будто пригоршню сухих листьев. Яростная скачка несла с собой очищение, почти искупление, и, сам того не заметив, Джек неожиданно оказался в конце подъездной аллеи. Остановив лошадь на всем скаку, он смог лишь изумленно выдохнуть: «О Боже!».

Грейс едва держалась на ногах от усталости.

Минувшей ночью ей удалось немного поспать, но сон был коротким и прерывистым. Хотя герцогиня провела в постели все утро, компаньонка не могла позволить себе подобную роскошь.

Старуха упрямо требовала, чтобы ей поправляли подушки, выравнивали их по горизонтали и вертикали, располагая под определенным углом.

Она беспокойно ворочалась с боку на бок, отказываясь даже слегка приподнять голову, и все же умудрилась вызвать Грейс звонком шесть раз… В первый же час после пробуждения.

Наконец герцогиня углубилась в чтение писем, хранившихся в письменном столе ее покойного мужа, – Грейс выудила их со дна ящика; перевязанная лентой пачка лежала в коробке с надписью «Джон, Итон».

Спасена благодаря листкам, выдранным из ученической тетрадки. Кто бы мог подумать?

Однако передышка оказалась недолгой. Не прошло и двадцати минут, как драгоценный отдых Грейс был безжалостно прерван появлением леди Элизабет и Амелии Уиллоби, прелестных белокурых дочерей графа Кроуленда, давних соседей и – что всегда с удовольствием отмечала Грейс – добрых подруг.

С Элизабет Грейс связывала особенно тесная дружба. Девушки были ровесницами и, до того как положение Грейс резко изменилось из-за смерти родителей, проводили немало времени вместе. Тогда Грейс считалась вполне подходящей компанией для графской дочери. Разумеется, все вокруг понимали, что Грейс не приходится рассчитывать на блестящее замужество, которое ждет девочек Уиллоби, а уж о лондонских сезонах ей нечего и мечтать. Но здесь, в Линкольншире, подруги если и не считались ровней, то, во всяком случае, принадлежали к одному кругу. На балах при Линкольнширской ассамблее никто не чванится друг перед другом.

Когда же девушки оставались одни, различие в общественном положении для них попросту не существовало.

Амелия была всего на год моложе Элизабет, но в детстве эта разница в возрасте казалась девочкам непреодолимой пропастью, поэтому Грейс не так хорошо знала младшую из сестер Уиллоби. Впрочем, совсем скоро все должно было измениться. Амелия с самой колыбели считалась невестой Томаса. На ее месте вполне могла бы быть Элизабет, но старшая сестра еще во младенчестве была обещана другому молодому лорду (граф Кроуленд предпочитал ничего не оставлять на волю случая). Однако жених Элизабет умер совсем молодым. Леди Кроуленд, не отличавшаяся тонким чувством такта, тут же заявила, что это создает ужасные неудобства, но бумаги, скреплявшие союз Амелии и Томаса, были давно подписаны, и оба семейства сочли за лучшее оставить все как есть.

Грейс никогда не говорила с Томасом о его помолвке. Хоть они и считались друзьями, герцог никогда не стал бы обсуждать с ней такую личную тему. И все же Грейс давно подозревала, что Томаса вполне устраивает нынешнее положение дел. Звание жениха удерживало на почтительном расстоянии девиц, мечтающих о замужестве, равно как и их мамаш. Тем не менее благородные английские леди считали нужным подстраховаться, и беднягу Томаса повсюду окружали толпы женщин, стремившихся показать себя в наилучшем свете, на случай если Амелия вдруг исчезнет с горизонта. То бишь умрет или решит, что не желает становиться герцогиней. «Как будто у нее есть выбор», – вздыхала про себя Грейс.

Но хотя жена – куда более надежное средство устрашения, чем невеста, Томас упорно тянул с женитьбой, за что Грейс мысленно упрекала его в ужасающей бесчувственности. Амелии едва исполнился двадцать один год, и, по словам леди Кроуленд, в Лондоне к ней охотно посватались бы по меньшей мере четверо мужчин, если бы не видели в ней чужую невесту, будущую герцогиню Уиндем.

(Элизабет утверждала, что возможных женихов скорее трое, чем четверо, но несчастная неприкаянная Амелия по-прежнему уже не первый год болталась между небом и землей.)

– Книги! – объявила Элизабет, входя в холл. – Возвращаем, как и обещали.

Леди Кроуленд по просьбе дочери взяла у герцогини почитать несколько книг. Вообще-то графиня не увлекалась чтением, помимо колонки светских сплетен в газете ее мало что интересовало, но возвращение книг служило хорошим предлогом для визитов в Белгрейв, а леди Кроуленд никогда не упускала случая устроить так, чтобы Амелия лишний раз попалась на глаза Томасу.

Ни у кого язык не поворачивался сказать графине, что Амелия почти не видит Томаса, бывая в Белгрейве. Чаще всего бедняжке приходилось составлять компанию вдовствующей герцогине. Впрочем, выражение «составлять компанию» вряд ли способно передать, что в действительности происходило в гостиной замка, когда Августа Кавендиш удостаивала беседой юную леди, собиравшуюся влиться в семью и продолжить род Уиндемов.

В искусстве выискивать недостатки и разносить жертву в пух и прах вдовствующей герцогине не было равных. Пожалуй, здесь старуха проявляла подлинный талант.

И Амелия всегда была ее излюбленной мишенью.

Но на этот раз юной леди Уиллоби несказанно повезло. Герцогиня пребывала у себя в спальне, разбирая школьные каракули (спряжения латинских глаголов) покойного сына. Так что Амелия, оставшись в обществе Элизабет и Грейс, с удовольствием прихлебывала чай, пока те болтали.

Впрочем, болтала в основном Элизабет. Грейс способна была лишь кивать, изредка вяло вставляя какую-нибудь подходящую к случаю фразу. Со стороны могло показаться, что в ее усталой голове нет ни единой мысли, но как бы не так! Все было наоборот. Грейс никак не могла перестать думать о разбойнике. О его поцелуе, о том, кто он на самом деле, и о том, встретятся ли они снова. И опять о поцелуе, и…

«Пора прекратить думать о нем. Это полнейшее безумие». Грейс окинула взглядом чайный поднос. Не будет ли слишком невежливо, если она съест последнее печенье?

– …ты уверена, что хорошо себя чувствуешь, Грейс? – спросила Элизабет, взволнованно сжав руку подруги. – Ты выглядишь такой усталой.

Грейс растерянно моргнула, пытаясь сфокусировать взгляд на лице дорогой Элизабет.

– Извини, – машинально пробормотала она. – Я действительно устала, хотя это и не оправдывает моей невнимательности.

Элизабет состроила кислую гримаску. Она хорошо знала характер вдовствующей герцогини. Все его знали.

– Старуха не давала тебе уснуть до поздней ночи?

Грейс кивнула:

– Да, хотя, сказать по правде, она не виновата.

Элизабет покосилась на дверь, желая убедиться, что никто не подслушивает, и затем проворчала:

– Она всегда виновата.

Грейс криво усмехнулась:

– Нет, на этот раз действительно ее вины здесь нет. На нас… – Какой смысл скрывать случившееся от Элизабет? Все равно Томас уже знает, а к вечеру о происшествии будет уже судачить вся округа. – На нас напали разбойники, я не шучу.

– О Господи! Грейс! – Элизабет поспешно поставила чашку на поднос. – Неудивительно, что у тебя такой расстроенный вид!

– Хм? – Амелия, безучастно смотревшая в пространство, как всегда, когда Грейс и Элизабет пускались в разговоры, неожиданно оживилась. В глазах ее мелькнул интерес.

– Я вполне оправилась, – заверила подругу Грейс. – Просто немного устала. Плохо спала.

– Что случилось? – спросила Амелия.

Элизабет раздраженно пихнула сестру локтем.

– На Грейс с герцогиней напали грабители!

– Правда?

Грейс кивнула:

– Прошлой ночью. По дороге домой, после бала при ассамблее. – Внезапная мысль заставила Грейс похолодеть. «Господи, если этот разбойник действительно внук герцогини, вдобавок рожденный в браке, то что же будет с Амелией? Но нет, он не может быть законным ребенком Джона. Это невероятно. Хотя по крови, может, он и Кавендиш. Сыновья герцогов не разбрасывают законных отпрысков по городам и весям, точно сор. Это просто немыслимо».

– Они что-нибудь забрали? – с любопытством спросила Амелия.

– Как ты можешь быть такой бесчувственной? – возмутилась Элизабет. – Грабители наставили на Грейс пистолет! – Она живо обернулась к подруге. – Я не ошиблась?

Грейс снова вызвала в памяти эту картину: холодное круглое дуло пистолета, насмешливый чарующий взгляд разбойника. Он никогда не выстрелил бы в нее. Теперь Грейс в этом не сомневалась. И все же тихо пробормотала:

– Ну да, разумеется.

– Вы, наверное, жутко испугались? – выпалила Элизабет. – Я бы точно умерла со страху. Упала бы в обморок.

– А я не упала бы в обморок, – встряла Амелия.

– Ох, ну конечно, ты бы не упала, – недовольно пробурчала старшая сестра. – Ты и бровью не повела, когда Грейс рассказала о разбойниках.

– Звучит захватывающе. – Амелия восхищенно вздохнула. – Было увлекательно? – Боже милосердный! Грейс почувствовала, что краснеет. Амелия наклонилась вперед, глаза ее оживленно сверкнули. – Так он был красив?

Элизабет посмотрела на сестру как на умалишенную.

– Кто?

– Разбойник, разумеется.

Грейс пролепетала что-то невнятное и притворилась, что пьет чай.

– Значит, был, – с торжеством заключила Амелия.

– Он был в маске, – затравленно пискнула Грейс.

– И все же ты поняла, что он красив.

– Нет!

– А его акцент наверняка был ужасно романтичным. Французский? Итальянский? – Глаза Амелии восторженно округлились. – Испанский.

– Ты обезумела, – вскрикнула Элизабет.

– У него не было никакого акцента, – запротестовала Грейс и тут же подумала о певучем, дьявольски обольстительном выговоре незнакомца: он слегка тянул гласные, что придавало его речи непередаваемое очарование. – Ну разве что совсем легкий. Может, шотландский. Или ирландский. Точно не знаю.

Амелия со счастливым вздохом откинулась на спинку стула.

– Разбойник. Как романтично.

– Амелия Уиллоби! – гневно отчеканила Элизабет. – На Грейс напали бандиты, ей угрожали пистолетом, и ты называешь это романтичным?

Амелия открыла было рот, чтобы ответить, но тут со стороны холла послышались шаги.

– Герцогиня! – шепнула Элизабет подруге с таким видом, будто ей страстно хотелось ошибиться.

– Не думаю, – отозвалась Грейс. – Она была еще в постели, когда я спускалась. Она выглядела совершенно… хм… разбитой.

– Еще бы, – вздохнула Элизабет и тут же испуганно ахнула: – Они похитили ее изумруды?

Грейс покачала головой.

– Мы их спрятали. В карете, под подушками.

– О, как умно! – восхитилась Элизабет. – Ты не согласна, Амелия? – Не дожидаясь ответа, она снова повернулась к Грейс: – Наверняка это была твоя идея, я права?

Грейс открыла было рот, чтобы возразить (ей самой ни за что не пришло бы в голову спрятать изумруды), но в это мгновение мимо открытой двери в гостиную прошел Томас.

Разговор тут же оборвался. Элизабет посмотрела на Грейс, Грейс на Амелию, а Амелия не сводила глаз с пустого дверного проема. Наконец, справившись с замешательством, Элизабет повернулась к сестре:

– Думаю, он просто не заметил нас.

– Мне все равно, – заявила Амелия, и Грейс ей поверила.

– Интересно, куда он отправился? – задумчиво пробормотала она себе под нос. Сестры, похоже, ее не слышали; они смотрели на дверь, ожидая возвращения Томаса. Из коридора послышалось невнятное ворчание, затем грохот. Грейс нерешительно встала. «Может, стоит посмотреть, в чем там дело?»

«О, дьявол!» – раздался раздраженный возглас Томаса. Грейс вздрогнула, беспомощно глядя на сестер Уиллоби. Они тоже поднялись. Все трое молча уставились на дверь. «Поосторожнее с ним!» – рявкнул Томас. И вслед за этим мимо двери медленно проплыл портрет Джона Кавендиша. Двое лакеев пытались держать его прямо, но тяжелая картина предательски кренилась то в одну, то в другую сторону, и лакеи виляли вместе с ней, с трудом сохраняя равновесие.

– Что это было? – спросила Амелия, когда портрет скрылся из виду.

– Средний сын герцогини, – промямлила Грейс, – он умер двадцать девять лет назад.

– А зачем переносить портрет?

– Герцогиня захотела, чтобы его подняли наверх, – ответила Грейс, не собираясь вдаваться в подробности. Мало ли что могло взбрести в голову ее светлости?

Видимо, Амелию вполне удовлетворило это объяснение, потому что больше вопросов не последовало. А может, ее отвлекло появление жениха: именно этот момент выбрал Томас, чтобы показаться в дверях.

– Леди. – Все три девушки присели в реверансе. Герцог кивнул и, прежде чем исчезнуть, добавил подчеркнуто вежливым тоном, в котором, однако, сквозило безразличие: – Прошу прощения.

– Ну, – протянула Элизабет, то ли выражая возмущение грубостью Томаса, то ли стремясь хоть чем-то заполнить тягостную паузу. Впрочем, последнее ей явно не удалось: в комнате повисло неловкое молчание. – Пожалуй, мы лучше пойдем, – добавила она наконец.

– Нет, – огорченно возразила Грейс, чувствуя себя виноватой оттого, что приходится сообщать подругам дурные новости. – Герцогиня хочет видеть Амелию.

Амелия застонала, скорчив плаксивую гримаску.

– Мне очень жаль, – вполне искренне вздохнула Грейс.

Амелия опустилась на стул, обвела угрюмым взглядом чайный поднос и объявила:

– Я доедаю последнее печенье.

Грейс сочувственно кивнула. Амелии следовало подкрепиться перед суровым испытанием.

– Я попрошу принести еще, – предупредительно предложила она, и тут в гостиной снова появился Томас.

– Мы чуть не уронили картину на лестнице, – сердито пожаловался он, обращаясь к Грейс. – Эта махина завалилась вправо, выступ на перилах едва не проткнул холст насквозь.

– О Господи!

– Вышло бы забавно. Словно старине Джону забили кол в сердце, – мрачно усмехнулся Томас. – Пожалуй, стоило попробовать. Хотел бы я посмотреть на бабушкино лицо.

Грейс выпрямилась, собираясь встать из-за стола и отправиться наверх. Если герцогиня не спит, значит, чаепитие с сестрами Уиллоби подошло к концу.

– Так ваша бабушка уже встала?

– Только для того, чтобы лично проследить, как перенесут картину. Можете пока передохнуть, вы в безопасности. – Томас покачал головой, выразительно закатив глаза. – Не могу поверить, что старухе хватило безрассудства потребовать среди ночи, чтобы вы притащили ей портрет. А вы, – Томас выдержал многозначительную паузу, – всерьез надеялись справиться с ним в одиночку.

Грейс решила, что следует внести пояснения:

– Ночью герцогиня попросила меня принести ей картину из галереи.

– Но она огромная! – воскликнула Элизабет.

– Моя бабушка всегда отдавала предпочтение среднему сыну, – заметил Томас, и его губы скривились в гримасе, которую Грейс не рискнула бы назвать улыбкой. Он медленно обвел глазами гостиную и, будто только сейчас обнаружив присутствие невесты, недоуменно воздел брови. – Леди Амелия.

– Ваша светлость.

Но Томас, похоже, ее не слышал. Он уже снова повернулся к Грейс:

– Вы, разумеется, поддержите меня, если я отправлю ее в дом для умалишенных?

– Том… – начала было Грейс, но тут же осеклась. Элизабет и Амелия знали, что герцог просил ее дома, в Белгрейве, обращаться к нему по имени, и все же называть его Томасом в присутствии посторонних было бы невежливо. – Ваша светлость, – решительно заговорила она, чеканя каждое слово. – Сегодня вы должны быть особенно терпеливы к герцогине. Она расстроена.

Грейс мысленно попросила прощения у Господа за этот невинный обман: она пыталась внушить Томасу, что простое ограбление способно лишить его бабушку присутствия духа. В конце концов, она ведь не солгала, просто утаила часть правды. Иногда одно маленькое прегрешение позволяет предотвратить куда большее зло. Она заставила себя улыбнуться. Улыбка вышла вымученной.

– Амелия? Тебе дурно?

Грейс обернулась. Элизабет с тревогой вглядывалась в бледное лицо сестры.

– Я чувствую себя превосходно, – огрызнулась Амелия, отчетливо демонстрируя, что дело обстоит как раз наоборот.

Сестры, обменявшись колючими взглядами, о чем-то заспорили, настолько тихо, что Грейс не смогла разобрать ни слова, затем Амелия поднялась и буркнула что-то насчет недостатка воздуха.

Грейс тоже встала. Амелия стремительно направилась к двери и уже пересекла комнату, когда Грейс вдруг поняла, что Томас вовсе не собирается последовать за невестой.

О Господи, ну и манеры! Для герцога подобное поведение просто безобразно! Грейс сердито пихнула Томаса локтем под ребра. Кто-то же должен был это сделать, сказала она себе. Никто и никогда не осмеливался перечить герцогу Уиндему.

Томас смерил ее свирепым взглядом, но, должно быть, понял, что она права, потому что повернулся к Амелии и слегка кивнул. Брюзгливо поджатые губы выражали его недовольство.

– Позвольте мне сопровождать вас.

После их ухода Грейс с Элизабет молчали не меньше минуты. Наконец с тяжким вздохом Элизабет произнесла:

– Они не слишком-то подходят друг другу, как по-твоему?

Грейс продолжала смотреть на пустой дверной проем.

Потом медленно покачала головой.

Ну и махина! Конечно, замку полагается иметь внушительный вид, и все же Белгрейв поражал своим размахом. Несколько долгих мгновений Джек стоял разинув рот.

Вот это громадина!

Странно, но Джек никогда прежде не слышал, что его отец принадлежал к герцогскому роду. Может, никто из его ирландской родни и не знал об этом? Джек всегда считал, что его родитель – сын какого-нибудь славного деревенского сквайра, возможно, баронета или барона. Ему говорили, что имя того, кому он обязан своим рождением, Джон Кавендиш. А не лорд Джон Кавендиш, как его, должно быть, следовало величать на самом деле.

Что же касается старой леди… утром Джек сообразил, что она так и не назвала своего имени, но это, несомненно, была сама герцогиня. Для незамужней тетушки или вдовой родственницы она держалась слишком властно и надменно.

Силы небесные! Так он, оказывается, внук герцога! Но как такое возможно?

Джек изумленно смотрел на Белгрейв. Он вовсе не был наивным провинциалом. Во время службы в армии ему пришлось порядочно попутешествовать по свету, а в школе он учился вместе с сыновьями самых благородных семейств Ирландии. Среди его знакомых было немало представителей высшей знати, и Джек вполне уверенно чувствовал себя в кругу аристократии.

Но это…

Замок был действительно огромен.

Интересно, сколько же в нем комнат? Должно быть, больше сотни. Любопытно, какова его история? Не похоже на средневековую постройку, несмотря на зубчатые башни, но архитектура определенно дотюдоровская. Кто знает, какие тайны хранят эти древние камни? Наверняка в этих стенах произошло нечто значительное. В таких огромных домах вечно случаются какие-нибудь важные исторические события. Может, здесь был когда-то подписан мирный договор? Или гостило королевское семейство? Подобную чепуху заставляют зубрить в школе, поэтому-то Джек ничего и не помнил. Он никогда не был прилежным учеником.