Текст книги "Рабыня Вавилона"

Глава 29. ЛОВУШКА

Был пятый час вечера. Воздух загустел, спрессовался, звуки потухли. Небо над Вавилоном – мучная каша; кажется, совсем немного, и начнется ливень. Но это обман. Дождь не пойдет ни в этот день, ни завтра.

Адапа приказал Моисею возвращаться домой, проводил глазами свою щегольскую повозку, запряженную парой белых лошадей, и пошел вдоль дворцовой стены. Прекрасные здания дворца – мифические великаны – обступили его со всех сторон. Его, маленького человека с бедой на поводке. Он оставил позади величественный комплекс, пальмовые рощи; канал был как небо – желт и грязен.

Иштар-уммй красива… Если это единственный аргумент – горе мне. Она достойна лучшего: любви, семейного счастья. Поняла ли она уже, что ничего из этого я ей дать не смогу? Но она – моя жена. Как смотреть ей в глаза, что ответить, когда она спросит? Иштар-умми капризничает, закатывает истерики, это, наверное, правильно, она – женщина и пускает в ход свое оружие. Ведет себя, как хозяйка? Но и здесь она права – дом моего отца теперь стал ее домом. Иштар-умми требует любви, но ведь мою любовь у меня отняли, я пуст, как горшок мушкенума. Нет, никто любовь не отнимал, я сам ее предал, испугался отца, его власти. Разве можно все исправить запоздалыми действиями, искать ее, пытаться вернуть? Разве не знал я, что любовь требует полного подчинения, что буду жестоко страдать? Надеялся, что минует меня чаша сия, а вот на тебе! – настигла. Не будет душе покоя, и правильно. За все нужно платить, в первую очередь – за пороки, главный из которых – трусость. Что же осталось мне в этом мире? Память о тебе, желтое платье, поразительное сходство с матерью, твои невозможные глаза. Что еще? Сад Сумукан-иддина, измятые цветы… имя твое, ставшее для меня крепостью. О, Ламассатум! Будь я девчонкой, думал Адапа, – я бы плакал. А будь я мужчиной – никуда не отпустил бы Ламассатум.

На улицах стали зажигать первые светильники. Адапа очнулся от невеселых мыслей. Он шел по широкой прямой улице, повозок становилось меньше, лавки купцов и состоятельных ремесленников закрывались, женщины с покрытыми головами несли корзины со снедью.

Адапа любил этот город когда-то, но теперь его кварталы стали гулки и пусты. Он остановился, оглядываясь, потом свернул направо, в боковую улицу, и пошел, почти побежал. Он миновал два квартала и оказался во дворе своего дома. Маленький ливиец мыл дверь содовым мылом. На камне стояла глиняная лампа, белые мотыльки вились вокруг.

Адапа быстро прошел через двор. Ливиец вскочил, расплескивая мыльную воду. Адапа сгреб его за шкирку и шепотом спросил:

– Отец дома?

– Да, недавно прибыл, – так же шепотом ответил раб.

Адапа оттолкнул его и вошел в прихожую. Едва уловимо пахло миртом. Он остановился в темноте. Из глубины комнат доносились струнная музыка и смех. Ноздри его хищно дрогнули.

Иштар-умми лежала на супружеском ложе нагая, как в день своего рождения, ужасная в своей красоте. Спальня была убрана алыми драпировками, девочки-рабыни в красных одеяниях порхали под переливы струн.

Адапа остановился в дверях как вкопанный. Иштар-умми захохотала. Музыка оборвалась, девочки остановились, и медленно-медленно, плавно, красным туманом опали края их одежд. Маленькие рабыни столпились вокруг музыкантши, не зная, что им делать. Потом все как по команде смущенно заулыбались.

– Ну, что же ты-ы! – закричала Иштар-умми, скаля молочно-белые зубы. – Что ты! Будто статуя. Или забыл меня?!

Иштар-умми села, крупные груди дрогнули. Ее круглое розовое лицо цвело. Ах, как красила ее улыбка!

– А я вот помню. Все жду, мучаюсь. Ах, как же я мучаюсь, как жду! Как по росе укатил, так вот и жду.

Она спустила на пол ноги, подошла к нему нежная, белая, покачивая бедрами, – обдала женским запахом, миртом. Сказала просто, по-детски заглядывая в глаза:

– А ведь ночь уже…

Обвила руками его шею, точно лианами горло стянула, привлекла к себе, оттолкнула. Он шевельнуться не мог. Какая-то большая, главная мысль птицей билась и никак не могла оформиться, только мучительно: «Поздно. Почему не пришла раньше, не разбудила? Почему теперь, когда гибну, с ума схожу от любви, но не ты причастна к этому, милая. Всегда будешь чужой. За что мне это, боги? Чем так провинился? Поздно, поздно! Теперь только и остается, что молиться!»

– Остается молиться, – прошептал он.

– Молись! Что– же ты, виноват передо мной? Повинись, уж я-то прощу.

Она обошла вокруг него, не отнимая плеча, змеей обвилась, словно кольца стягивала. «Ведьма!?»

– Люблю тебя, – в лицо дохнуло жарким шепотом, виноградным вином. – Хочешь, для тебя танцевать буду?

Она щелкнула пальцами, арфа отозвалась. Крылья развернулись за спиной Иштар-умми, туманные, в голубоватой дымке, а по краям – синие-синие. Глаза ее горели яростью. Адапа попятился.

– Люблю тебя. Чего тебе еще? Или о другой думаешь? Брось ее. Забудь.

Арфа струилась холодной водой меж камней. Далеко сгрудились горы, тьма обволакивала лесистые склоны, в разломах синел мрак. Наверху алели снега. Солнце падало отвесно. Мечи лучей протыкали расселины. Иштар-умми танцевала, смеялась, а глаза глядели с прищуром.

– Люблю!

Бубен вздохнул, загудел тихонько, встряхнул плеск арфы, его монисты зазвенели и оборвались.

– Люблю!

Она порывисто отвернулась от него, как от врага. Заискрилась наготой.

– Брось ее, Адапа. Слышишь?

Он не удержался, рванулся назад, закрыл дверь.

– Слышишь? Адапа! – крикнула она вслед и надрывно, истошно заверещала: – Адапа, Адапа!

Он прижался к стене. Что-то творилось с ним. Он боялся увидеть ее вновь такую – белую, в красном свете. Но дверь не открылась.

– Ты что, рехнулся? – Набу-лишир вскочил, и поддел, ногой стул. – Ты пьян, что ли?

– Нет, отец, – Адапа прислонился к колонне, скрестив на груди руки.

– Я был уверен, что мой сын сначала думает, потом говорит. – Губы Набу-лишира вытянулись в нитку, дрожали.

– Отец, ты хотел этой женитьбы, не я! – воскликнул Адапа.

– Тише! – Набу-лишир сделал страшные глаза, засопел. – Услышат еще…

– Отец, я выполнил твою волю. Тебе не в чем упрекнуть меня. Но я не могу жить с этой женщиной. Я дам ей развод.

Набу-лишир надвинулся, как туча, засипел в лицо, стуча себя указательным пальцем по лбу:

– Не понимаешь, что говоришь.

– Я решил так, – упрямо сказал Адапа. – Решать буду я! Сейчас, завтра и всегда. Отец…

– Я не хочу, чтобы стали говорить, будто сын государственного судьи – мошенник. У меня хватит сил защитить семью. Ни ее, ни нас позорить не дам.

– Я не люблю ее.

Под сводом террасы повисло молчание. Адапа был разозлен, расстроен, все плыло перед глазами. Лицо отца – размытое, багровое пятно – отодвинулось.

– Кто тебя про любовь спрашивает? – отозвался, наконец, он.

– Ты женился на моей матери, потому что любил ее. Почему у меня отнимаешь это право?

– Стало быть, – медленно произнес судья, – у тебя есть возлюбленная?

Адапу точно окатили ледяной водой.

– Отвечай, ну!

– Н-нет, – он сглотнул всухую.

Песок, мелкие камешки посыпались в пропасть, а там – тьма, небытие, ужас.

– Стало быть, нет?

Адапа молчал.

– Волчонок, – Набу-лишир усмехнулся. – Твоя жена беременна, ты забыл? У тебя нет оснований для развода.

Подул горячий ветер. Терраса, вся золотая от солнца, качнулась. Тело горело внутренним жаром, пульсировал коричневый цветок начинающейся лихорадки. Все от той же жгучей мысли; что он предал Ламассатум, черты лица его мучительно исказились. Адапа извинился и покинул террасу.

Анту-умми написала Уту-ану, что будет ждать его в местечке Шуррупак-эль-Кар, близ Дильбата. Думая о сыне, не заметила пыльной дороги, узких, кривых улочек, мощенных камнем. Отпустила повозку, улицу и до края прошла пешком, закрывая лицо шалью. Хижина пуста. К приезду Анту-умми все подготовлено; Жаровня с углями, чистые циновки. Она сидела, поджав ноги, слушая, как кров шуршит тростником и пальмовыми листьями. Смеркалось. Сумерки как река втекли в хижину.

Шуррупак-эль-Кар затихал. Послышался дробный стук копыт. Замер. Уту-ан отодвинул легкую дверь, вошел.

– Мама, – окликнул тихо.

– Милый, – отозвалась Анту-умми.

– Почему ты не зажжешь лампу?

– Жду тебя. В темноте ощущаешь, как время течет вокруг, словно сонный поток.

Он почувствовал, что она улыбается.

– Я скучал по тебе, очень скучал, мама.

Она его обняла, снова про себя отметив, что он выше нее на голову.

– Прости, что видимся так редко. Но я всегда помню о тебе. Каждую минуту моей жизни ты со мной.

В объятиях Уту-ана она расцветала. Третьего дня в начале четвертого двойного часа ночи служанка провела в ее покои юношу, сына столяра. Тогда, в Борсиппе, она заметила его на рынке. То ли свет так упал, резко выявив глаза и заостренные скулы, или это жест, каким он осторожно поправил локон, выбившийся из-под шапки, или сон, увиденный накануне, но сердце ее вдруг провалилось куда-то, на миг Анту-умми показалось, что перед ней Уту-ан. Она остановилась в тени навеса, где на низких ложах люди отдыхали от полуденного зноя и пили холодную воду и пиво. Юноша не уходил. И тогда она решилась. К нему подошла ее рабыня с кожаным кошельком в руке. Теперь, вспомнив ту жаркую ночь, она тихо рассмеялась.

– Тебе весело? – спросил Уту-ан.

– Я радуюсь, милый! Радуюсь. Я бы не вынесла больше и дня без тебя. Почему все так? Почему мы не можем быть вместе?

– Ты уже знаешь ответ… – он поцеловал ее висок, ухо, шею. Тяжелая серьга Анту-умми царапнула его щеку.

– Ах, родное сердце, – вздохнула она. – Мы преступники. Нас убьют, если узнают.

– Ты боишься?

– Чего? Смерти? Милый, я боюсь только одного, что ты разлюбишь меня, бросишь ради другой.

– Не говори так. Никто не сравнится с тобой.

– Боги накажут нас.

– Нет, ведь они сами дали людям любовь. И одна лишь любовь – величайшая ценность этого мира.

– Ты прав, мой дорогой, моя плоть и кровь. У тебя – мои глаза, моя улыбка мое сердце. Я люблю тебя.

Ответом ей был долгий поцелуй.

Снова шли дни, похожие, точно близнецы, чередой, сменяя друг друга. Ламассатум жила вне времени, ей казалось, что она со стороны наблюдает за происходящим вокруг. Она сильно исхудала, появились круги под глазами. Это шло Ламассатум, теперь она больше чем прежде казалась неземным существом. Сегодня Нингирсу – господин – долго не отпускал ее. Вечер Ламассатум провела в его покоях, читала поэмы, готовила напитки. Нингирсу горой возвышался в кресле, поставив одну ногу на скамеечку и подперев кулаком щеку.

Ламассатум подняла голову. Он глядел на нее, лицо его было неподвижно.

– Что ты замолчала? – проговорил он.

– Господин, мне показалось…

Он пошевелил толстыми пальцами. Она хотела продолжать, но он не дал.

– Не надо, – сказал он. – Ты не будешь жить в гареме. Там свои Законы, они не для тебя. Я ценю красоту и талант. Приятно, если женщина обладает и тем и другим.

Ей стало не по себе. Она поднялась с ковра, отступила на шаг. Нингирсу глядел на нее исподлобья. Ни слова не говоря, подошел, разодрал на ней платье. Лоскуты соскользнули на пол. Ламассатум охнула.

– Господин…

Он повалил ее на мягкий ковер, на подушки, она гнулась под ним, как тростник, в первую минуту в панике пытаясь высвободиться. Ее сопротивление раззадорило хозяина. Он вошел в нее бурно, не щадя. Она закричала от боли. Дышал, он громко, с хрипами, давил животом, его жирная грудь нависала над ней. Золотой кулон львиноголовой птицы бешено раскачивался на его шее. Нингирсу ударил с такой силой, что боль снова пронзила ее. Долгий стон вырвался из его горла.

Растерзанная, раздавленная, ошеломленная, Ламассатум лежала на ковре. Он хотел говорить с ней, но она не отвечала.

– Ламассатум! – раздраженно окликнул Нингирсу.

Она приподнялась на локтях. Огромный, голый, он сидел в кресле. Она зажмурилась.

– Иди сюда, – приказал он. – Не спи, это только начало.

Он насиловал ее всю ночь. Она уже не ждала, что кошмар этот кончится. Захлебнулась семенем, долго кашляла и, наконец, разрыдалась бурно и безутешно.

Вавилон притих, съежился, будто осажденный город. После возвращения Авель-Мардука все изменилось. Солдаты не уходили с улиц. Первое время горожанам казалось, что это ради их же блага, но потом постоянное присутствие вооруженных людей стало пугать. В народе поползли недобрые слухи.

Вскоре вернулся Нергал-шарусур со своей армией. Ужас повис над городом. Все ждали перемен.

Три дня на западе светилась комета. Горели склады с хлебом, пострадали жилые кварталы.

В храмах приносились бесчисленные жертвы, сизый дым поднимался над стенами. Стояла небывалая жара, пересыхали каналы.

На площадях говорили о неизлечимой болезни царя, о том, что во дворце тайно совершаются казни служителей богов. Это было невероятно. Говорили, что Навуходоносор сошел с ума, а Авель-Мардук вовсе не принц, а демон темного мира.

Какой-то нищий безумец бесновался на площади, выкрикивая пророчества, предсказывал скорое затмение солнца и гибель царства. Солдаты убили его на глазах десятков горожан, тело бросили в мусорные кучи, где его разорвали собаки.

Тень упала на возлюбленный город Навуходоносора. Душными ночами выли псы, призывая чью-то смерть. Горожане, заслышав приближение патруля, гасили в окнах лампы.

Страшный месяц аяру близился к концу.

Глава 30. ПРОЩАЙ, МИЛЫЙ

Адапа брел по улице. Шум, многократно усиленный воспаленным слухом, сводил с ума. Лихорадка, от которой он едва не умер, еще не ушла окончательно. Он был слаб телом, немощен и одинок духом. Порой Адапа жалел, что не умер, это было бы правильно, ведь все испытания, болезни даются богатым за тяжелые проступки.

Он чувствовал, что мог бы ненавидеть отца, Иштар-умми, но на ненависть не было сил.

По утрам он уходил, бродил по улицам, напряженно думал об одном и том же. Мысль словно замкнулась в кольцо; было слово – Ламассатум. Это имя – ключ ко всему.

Однажды Адапа уснул в тени каких-то бочек, поставленных одна на другую. Солдат разбудил его пинком. Адапа видел недоумение на лице гвардейца – дорогое платье все в грязи и пыли, золотая печатка на правой руке. Адапа потер ушибленное плечо. Сказал только:

– Благодарю, – и побрел по узкой улице со ступенчатым тротуаром, где чередовались полосы света и тени.

В один из вечеров, когда Адапа пришел домой, едва держась на ногах от усталости, Набу-лишир позвал его к себе. Он до сих пор оставался в дневном платье с отличительными знаками государственного судьи. Адапа повиновался. Закрыв дверь, он наткнулся на яростный взгляд отца, как на кирпичную стену.

– Мне сказали, – произнес Набу-лишир, разделяя слова, – что ты не посещаешь школу Эсагилы. Адапа не ответил.

– Более того, – продолжал Набу-лишир, – тебя видели на улицах. Уважаемые люди приветствуют тебя, а ты не отвечаешь на поклон. Тебя видят в непотребных местах, бедняцких кварталах! Что ты молчишь?

– Отец, – сказал Адапа. – Я устал и голоден. Можно, я сяду? Зачем тебе мои объяснения? Все, что хотел знать, ты уже узнал, и даже сделал какие-то выводы, правда? Думаешь, я не заметил, что человек ходит за мной?

– Я не желаю, чтобы злые языки болтали, будто мой сын недостоин своего отца.

– О боги! Можешь ты хоть на час забыть о себе?

– Как ты смеешь, щенок, паршивая овца, сын гиены?! – закричал Набу-лишир, наливаясь краской.

– Беда твоя в том, отец, что ты слишком зависим от чужого мнения. А мне плевать на твоих уважаемых людей, я их знать не знаю. Если ты еще раз назовешь меня сыном гиены, я буду считать, что ты оскорбил мою мать, и уже не спущу, как в это раз.

Набу-лишир стоял, словно громом пораженный, то краснея, то покрываясь смертельной бледностью. Он не узнавал сына. Адапа, обычно вспыльчивый, сейчас был спокоен. Судья вдруг с изумлением увидел, что на лице сына лежит печать страдания. Растерянность, вот что почувствовал Набу-лишир. Он и не заметил, когда Адапа стал чужим. Неужели он, взрослый человек, все еще горюет по матери?

– Что с тобой происходит? – спросил судья, немного успокоившись.

Адапа не ответил.

– Ты что, оглох? – не выдержал Набу-лишир.

Адапа встал и пошел к выходу. У двери, не оборачиваясь, все же не отказал себе в удовольствии бросить:

– Ничего.

Наутро за ранним завтраком Набу-лишир спросил:

– Где ты спал этой ночью?

– Дома, – равнодушно ответил Адапа.

– Мне это известно. Спал ли ты со своей женой?

– Отец, это моя жена, и мне решать, спать с ней или за стенкой.

Набу-лишир побледнел, губы его задрожали. Последнее время он не мог разговаривать с сыном. Любая попытка общения заканчивалась скандалом.

«Нет, на этот раз я все выясню, – сказал он себе. – Я не позволю щенку взять над собой верх».

Судья отпил глоток воды, поставил серебряный кубок на стол.

– Адапа, я не понимаю твоего поведения, – сказал Набу-лишир. – Все, что я делал, было только ради тебя, Я заботился о тебе, как мог. Особенно после смерти мамы…

– Не надо, – прервал отца Адапа, даже не взглянув на него.

– О маме? – Набу-лишир держался из последних сил. – Хорошо, поговорим о другом. У тебя выдающиеся способности, ты умен, ты оставил далеко позади своих сверстников. Успешная карьера во дворце – вот что ждет тебя, сын. Нет никаких препятствий для достижения цели.

– Почему ты думаешь, что моя цель – всю жизнь пресмыкаться во дворце?

Набу-лишир выронил ложку. На ветке граната чирикнула какая-то птаха и, сорвавшись, унеслась.

– Вместо того чтобы посещать высшую школу, ты болтаешься в кварталах Нового города, среди простолюдинов, глядишь на этот скот. Тебя больше привлекает такая жизнь? Ты отвернулся от своей жены. Неблагодарный. О такой красивой женщине может мечтать любой мужчина. А вместо этого…

– А вместо этого она забыта, одинока, несчастна, – продолжил Адапа. – Ты не подумал о том, что и ей ты сломал жизнь?

– Что ты говоришь? Одумайся!

– Мне жаль Иштар-умми, но это все, что я испытываю к ней. Я не смогу полюбить ее.

– Но она носит твоего ребенка!

– Так уж вышло.

– Дурак!

Адапа вскинул глаза. Набу-лишир потер грудь, не хватало воздуха. Холодный, слепой взгляд сына пугал.

– Я больше не позволю тебе бродить по улицам, – проговорил судья. – Ты займешься делом. Все плохое пройдет, сын, а если нет – я выбью из тебя дурь! Ты опустился, сам на себя не похож. Ты не брит!

Адапа потер ладонью подбородок, рассеяно улыбнулся.

– Отпущу бороду.

Набу-лишир: в бешенстве хватил кулаком по столу.

– Не о чем говорить! Будешь делать, что я скажу!

Адапа покачал головой.

– Прокляну! – заревел судья.

– Я уже проклят. Все, что я делал, что сделаю потом – ничего не значит. Дым. Я утратил самое главное. Поймешь ли ты меня? Я трус, отец, теперь я это знаю. Я не должен был жениться.

– Ты сошел с ума. – Набу-лишир выпучил глаза. – Опасный безумец!

– Мне неинтересно жить. Я виноват перед Иштар-умми. Не хочу окончательно погубить ее. Я говорил и повторяю: я дам ей развод.

– Замолчи! – Набу-лишир потряс кулаком. – Я заставлю тебя замолчать!

– Ты спрашивал, нет ли у меня возлюбленной. Я ответил, что нет. Я солгал, опять же из трусости. Теперь говорю тебе; я люблю одну девушку, она – моя жизнь. Ты отнял ее у меня.

– Вон! – закричал Набу-лишир.

– Хорошо, уйду, – Адапа поднялся.

– Вон отсюда, шакал! Убирайся!

Набу-лишир потерял голову от отчаяния. Адапа прошел через двор, завешанный теплыми солнечными вуалями, хлопнул внешней дверью. Вслед ему неслись проклятия:

– Я заставлю тебя, слышишь?! Заставлю!

Вышел ливиец убрать со стола. Набу-лишир в сердцах швырнул в него кувшин. Промахнулся. Дрожащими руками раб стал собирать осколки. Покачиваясь, судья ушел в дом.

Иштар-умми отступила от окна. Обвела комнату тоскливым взглядом. На ковре сидела девочка лет пяти, рабыня, привезенная с севера, из какого-то кочевого племени – подарок свекра. Белое платье вышито золотой нитью, в волосах сверкает алмазная лилия. Девочка не знает ни слова по-арамейски – о боги! – ни слова. Она что-то сказала на варварском языке, улыбнулась; Иштар-умми залилась слезами.

Сара была счастлива безмерно. Она лежала рядом с Сумукан-иддином, наслаждаясь ощущением тихой радости. «Все хорошо. Ничего не нужно менять», – твердила она себе.

Глаза Сумукан-иддина были закрыты, но он не спал Сара знала. Она поцеловала его предплечье, потерлась щекой о мощную грудь.

– Я тосковала по родине, – нежно прошептала аравитянка, но если бы я осталась в Ершалаиме, никогда бы не встретила тебя.

Сумукан-иддин не ответил. Пальцы его тихонько сжали ее руку. Сара повернулась на бок, заглянула в его лицо. Ровные брови, ресницы как шелк, нос с горбинкой. Даже теперь он суров. Она вдруг подумала: что станет с ней, если вдруг она его потеряет. Сумукан-иддин приоткрыл один глаз и зажмурился от солнца. Сара засмеялась, уткнувшись в его грудь. Он гладил, ее по голове и тихо улыбался.

– Все хорошо, – шептала она. – Ничего не нужно менять.

– Ты думаешь?

– Совершенно уверена.

– Тебе действительно хорошо со мной?

– Очень, очень хорошо.

Он вздохнул с облегчением. Сара поцеловала уголок его губ. Дверь приоткрылась, в полутьме коридора Сара различила бледное пятно чьего-то лица.

– Кто там? – спросила она тревожно.

– Сара! Сара, выйди, – прошептал кто-то.

Не глядя, она нащупала в постели тонкое покрывало, накинула на себя, подошла к двери. В щель пролезла сухая желтоватая рука старухи. Сара взяла табличку.

– Письмо, – сказала старуха. – Велели передать немедленно.

– Что такое? – спросил Сумукан-иддин.

– Письмо для меня, – отозвалась аравитянка и закрыла дверь.

Сара взобралась на ложе, держа табличку перед собой. Мягкая ткань покрывала сползла, обнажая матовое тело. Подумала минуту, протянула табличку Сумукан-иддину.

– Зачем ты даешь это мне? Письмо тебе адресовано, читай, ты знаешь грамоту.

– Это от Иштар-умми.

Взгляд Сумукан-иддина стал тяжел, неподвижен. Он протянул руку и забрал табличку. Плечи Сары опустились, она сдерживалась изо всех сил, чтобы не зарыдать. Он вернул ей письмо.

– Поедешь к ней, – отрывисто приказал купец.

– Когда? – с замиранием сердца спросила рабыня.

– Сейчас.

Сара умоляюще протянула руки, хотела сказать, что, быть может, не стоит так спешить, быть может, еще час она побудет с ним. Но Сумукан-иддин встал и, голый, вышел.

Утро в Борсиппе начинается рано. Ладья Шама-ша еще не выплыла из подземного мира, едва только виден ее золотой штевень, а над городом уже поднимается тихий гул, дым от печей, где женщины пекут хлеб.

Анту-умми вышла за ворота храма и направилась к кварталу Семи Караванов. Сердце выпрыгивало из груди, но если бы кто-то из встречных мог видеть сквозь темное покрывало, он не заметил бы на этом строгом лице признаков тревоги.

Жрица свернула в улочку, зажатую с двух сторон сплошными стенами, где сквозь сырой тротуар пробивались вьюны и виноградные лозы. Эта безымянная улочка, куда солнце заглядывало лишь на час, стоя в зените, соединяла две главные улицы Борсиппы, идущие параллельно. Несколько шагов – и Анту-умми перед воротами Тихого рынка.

В этот час людей здесь почти не было, ремесленники стучали засовами, отпирая лавки, какая-то неопрятная женщина визгливо ругалась со сторожем, осыпая его проклятиями, дрались собаки. Анту-умми направились к загонам для скота. На небольшом пятачке, черном от запекшейся крови, стояли колоды для разделки туш; одну из них оседлал человек в нищенском платье. Жрица скользнула внимательным взглядом и направилась к нему.

– Что скажешь? – спросила она в полголоса.

– Госпожа, у тебя дар предвидения, – отозвался нищий. – Человека, о котором ты заботилась, постигло несчастье. Его пригласили во дворец. Говорят, что за повозкой на расстоянии следовали гвардейцы. Он во дворец вошел, но так и не вышел. Что-то нехорошее происходит в Вавилоне, прекрасная госпожа.

– Нас не касается. – Анту-умми бросила ему на колени кошелек, человек быстро спрятал его за пазуху.

– И то верно, – сказал он. – Прощай, госпожа.

Она улыбалась. На душе стало легко, как прежде. Легкими шагами возвращалась Анту-умми в храм. Чудесное утро. Стаи голубей вспархивали с тротуара. «За ошибки приходится платить, вот ты и заплатишь, дурачок. Меня больше не будет мутить от воспоминаний о твоем смрадном дыхании, прикосновении голых бедер, верховный жрец. Прощай, милый, прощай. Нельзя кусать руку властелина».

Анту-умми вдруг вспомнила, как давным-давно (она была совсем крохой) сосед сказал ее отцу: «Ты делай что хочешь, а с женщинами поосторожнее».

Войдя в храм, Анту-умми поспешила в святилище Набу.