Текст книги "Рабыня Вавилона"

Глава 12. ЛАМАССАТУМ

– Писцам храма Набу, что внутри Борсиппы, скажи: передайте письмо жрице, прорицательнице Акту-умми, красивой женщине, и тому, кто будет читать ей, скажи: год прошел с тех пор, как сын Мардука, бог великий, бог мудрости покинул целлу Эсагилы. А ты, богиня небес, Анту-умми, не показываешь своз-го лика, не приходишь в Вавилон…

Перед глазами Варад-Сина снова возникло красивое лицо прорицательницы. Он смежил веки и пальцами провел по ним, отгоняя наваждение. Ни одна женщина еще не овладевала его сознанием настолько, что он постоянно думал о ней, ждал встречи с ней, даже в юности со жрецом такого не случалось!

– Почему ты не приходишь в Вавилон? Приходи, в новогодние празднества лилиями вымостят тебе дорогу, и будут эти дни для тебя радостны. А я, почитая твою красоту, буду ждать твоей благосклонности. Покорный тебе, ничтожный и малый жрец Эсагилы Варад-Син.

– Закончив диктовать, Варад-Син несколько секунд наблюдал, как писец выводит знаки, потом отвернулся. Окно его комнаты выходило прямо в небо, над нижним его краем колыхались шапки пальм и синие самшитовые верхушки. Ветры из Аравии принесли зной. Трескались губы, и кожа на ладонях была суха.

Он перевел взгляд на фрагмент рельефа из дворца Саргона, покрытый текстами и глазурью, и культовые вещи из зиккурата в Хорсабаде. После того как Набопаласар сравнял с землей Ниневию, иметь в доме подобные вещи считалось хорошим тоном. Это возбуждало воображение. Но со временем страсти улеглись, и осколки разбитой Ассирийской империи перестали быть экзотикой. Они стали просто красивыми вещами, преданием, частью истории Ассирии и Вавилона.

Писец откатал на влажной глине печать верховного жреца, благоговейно застыл, ожидая распоряжений.

Считанные дни остались до начала новогодних празднеств. Письмо придет как раз перед ее поездкой в Вавилон… А если она решит остаться в Бор-сиппе, то письмо подтолкнет Анту-умми отправиться в столицу Вавилонского царства. Ему нужно, чтобы она приехала.

Боже, какая, жара, какой сухой, знойный воздух! Варад-Син открыл превосходную отполированную вазу из алебастра – подарок из Финикии – опустил в духи кончики пальцев.

– Письмо в Борсиппу отправь немедля, – приказал он. – Теперь пиши распорядителю. У храма есть недостаток рабов. Нужно его восполнить. Пойди и купи рабов, обученных ремеслу ткацкому, кузнечному, а также резчиков печатей, столько, сколько сам посчитаешь нужным. Более ста сиклей серебра за хорошего раба не давай. Нужны также рабы для поддержания чистоты в храме. Этих покупай по пятьдесят сиклей за голову, и больше того не давай.

Тут снова представилось Варад-Сину ее лицо – страстное, с колючим взглядом черных глаз. Он вздрогнул. Видение было четкое, Анту-умми будто дразнила его. Нет, не нужно так много думать об этой женщине. Варад-Син затряс головой. Жестокие, жестокие ветра Аравийской пустыни.

Вошла служанка с непокрытой головой, с выстриженными волосами на лбу, неся перед собой дымящийся горшочек. Увидев ее, Варад-Син удобнее сел на стуле, инкрустированном слоновой костью.

Служанка опустилась перед ним на колени, подняла его длинное платье, оголяя тонкие ноги, поросшие волосами. От горшка шел запах трав. Женщина зачерпнула теплую мазь и стала осторожно втирать в больное колено Варад-Сина, забираясь чуткими пальцами по оголенной ляжке чуть дальше, чем это было необходимо. Он жмурил глаза, ему снова казалось, будто он юн и неопытен.

– А ты иди, – Варад-Син махнул рукой писцу. – Распоряжения мои передай служителям в точности. Скажи Энлилю, что я жду его. Он обещал дочитать мне поэму.

– Господин, скоро начнется храмовая служба, – напомнил писец.

– Я знаю, – жрец сделал рукой отпускающий жест. – Скажи Энлилю. Я жду его.

Адапа увидел ее. Он сидел в проходе во внутренний двор в тени стены, и его клонило в сон. Он не мог ошибиться: то же желтое платье с пояском на узкой талии, темные косы и тяжелые серьги в ушах. Она любит украшения и без устали носит воду. Сон как рукой сняло.

Кто она такая? Кто ее родители? Она всегда одна, словно дух неба. Она прелестна. Конечно, Адапа был знаком с более красивыми девушками, но разве земная красота сравнится с небесной?

Она прошла мимо на расстоянии вытянутой руки, даже не взглянув на него. Она его не знала, зато он знал ее слишком хорошо. Он столько раз мысленно предавался с ней страсти, столько раз овладевал ею, что, будь он чуть более сумасбродным, мог бы и поверить, что все это было на самом деле.

Адапа остолбенел. Девушка уходила, фиалковая тень плавно следовала за ней. Он смотрел, как она ставит ступни – немножечко внутрь, чуть-чуть косолапо, и при каждом шаге звякали крохотные бубенцы на щиколотке. Он смотрел ей вслед и понимал, что она еще девочка, вот и походка детская совсем, но так влечет к ней, он точно околдован.

Бирас окликнул его. Адапа не, сразу понял, кого зовут, не сразу вспомнил имя парня, махавшего ему рукой. Оцепенение спало, и он бросился вслед за девушкой. Бирас и Ахувакар вскочили и стали глядеть из-за угла, вытягивая шеи.

Адапа догнал девушку и встал у нее на дороге. Несколько минут они молча смотрели друг на друга. Она смутилась. Краска стыда удивительно шла ей. Незнакомка опустила длинные ресницы и склонила голову. Адапа внезапно удивился, как может быть прекрасна и желанна женщина. Она была хороша, она была как медленный дождь во время цветения роз.

– Ты словно теплый дождь, – сказал Адапа. – Так ты хороша.

.– Что ты выдумал, – еле слышно прошелестела она. – Служанки говорят, я уродина.

– Они тебе просто завидуют. – Адапа почувствовал подступающий к горлу ком.

– Правда? – незнакомка подняла лицо.

– Правда.

Они рассмеялись. Блеснул ряд ее ровных зубов. На лице и шее отразились мерцающие разводы от воды – она держала кувшин перед собой.

– Как тебя зовут? – спросил Адапа.

– Ламассатум, – отозвалась она, а затем стала, скрестив ноги и слегка отклонившись назад.

–' Ты живешь во дворце?

– Да, – она кивнула и тяжелые серьги качнулись, подтверждая слова хозяйки.

Адапа много раз представлял, как заговорит с ней, как будет задавать вопросы. Слушать ее. И, наконец, она рядом, и ему ничего не нужно спрашивать, он точно знал ее всю жизнь – всегда, даже до первой встречи.

Мимо процокали ослы с поклажей. Проскрипела арба. Возница, утомленный жарой, спрыгнул с повозки и, сильно волоча ногу, заковылял рядом. Из-под полога высунулась голая детская рука. Пробежали девочки с ожерельями на шеях, остановились, глазея на них и перешептываясь. Ламассатум нахмурилась. Девочки рассмеялись и упорхнули.

– Стало быть, ты живешь во дворце? Почему раньше я не видел тебя? – продолжал допытываться Адапа.

– Я здесь недавно. А ты приходишь сюда каждый день?

– Уже пять лет, – Адапа рассмеялся, показывая белые ровные зубы.

– Мне нужно идти, – сказала она, спохватившись.

– Ты шутишь? – Адапа был ошарашен.

– Нет, я не шучу. Нужно, – твердо повторила она.

– Нет! Я хотел сказать тебе кое-что.

Ламассатум водрузила кувшин на плечо и попыталась обойти его.

– Постой.

Она сделала жест, точно хотела его отодвинуть. Адапа случайно коснулся ее пальцев. В горле у него пересохло.

– Я найду тебя, – сказал он.

Девушка сделала вид, что не расслышала. Он мешал ей пройти, и она, как тамариск, изогнувшись с кувшином, полным воды, холодно смотрела на него.

– Можно? – не унимался Адапа.

– Нет.

Она покачала головой. Адапа закусил губу. Прибежал Надин.

– Где ты ходишь? – закричал он и потянул Адапу за руку.

Надин раскраснелся и тяжело дышал. На носу блестели капельки пота.

– Берос рвет и мечет. Ты знаешь, с ним шутить нельзя!

– Иду, – коротко ответил Адапа.

– Я побегу вперед. – Надин взглянул на Ламассатум и прищурился. – Попытаюсь смягчить его гнев.

Они обернулись и оба смотрели на удаляющуюся спину Надина.

– Не гневайся, – сказала Ламассатум.

– Я не гневаюсь. Я буду думать о тебе.

Она пожала плечом и быстро пошла, ни разу не оглянувшись. В Доме табличек звучал нестройный хор юношеских голосов – повторяли шумерские слова. Адапа остановился в дверях. В классной комнате было светло и душно. Берос посмотрел на него тяжелым взглядом.

После занятий Адапа сидел во дворе школы, он далее не пытался не думать о ней. Небо зияло провалом синевы, точно распахнутые ворота в иные миры. Он не заметил, как подошел старый учитель, и сел рядом.

– В жизни случаются приятные моменты – боги все-таки благосклонны к смертным, – сказал он. – Нужно концентрироваться… Так вот, если умеешь это делать, то от горя заслонишься, а радость будешь переживать так долго, как сам этого захочешь. Адапа изумленно посмотрел на старика. Странно, когда он увидел Ламассатум в первый раз, она показалась ему взрослой женщиной. Теперь он уверен, эта девушка создана для него. Ради это стоило жить. Да! Да!!!

Глава 13. ПОМОЛВКА

Разве кончиться может такое?

То, что все называют реальностью – да.

Теплый снег, голубые глаза дракона,

И следы на снегу – в никуда.

 
Мона Даль
 

Дом Сумукан-иддина был залит светом. Даже в передней, где стоял глиняный кувшин для омовения рук и пол был устлан циновками, горели светильники.

Шли последние приготовления к помолвке. Рабы с озабоченным видом бегали по комнатам, на заднем дворике потрошили баранов, ощипывали гусей, уток, кур, павлинов. Сильный теплый юго-западный ветер поднимал пух и перья. Они кружили, точно бабочки над цветущим гранатом. В кухне чадил очаг. Женщины пекли хлеб во дворе.

Общая суета подействовала на Сумукан-иддина возбуждающе. Он волновался. Покинул комнаты и вышел в открытый внутренний двор, где на ветру раскачивались тонкие деревья, и трепетала молодая листва. Черное небо склонилось над Вавилоном, черное, как сажа, серебряное от россыпей алмазных копий Игигов – мерцающих мокрых звезд. Звезды пахли колодезной водой, студеной до зубной оскомины.

Он посмотрел в небо. Голова его закружилась. Через открытую дверь он видел светильники в передней, мерцающие от дуновений, ветра.

Заложив руки за спину, Сумукан-иддин ходил по двору, в который уже раз обдумывая брачный договор. И вдруг остановился, как вкопанный. Со второго этажа, из спальни дочери, послышался ее рассерженный голос. Она за что-то распекала служанок. И он снова вспомнил то, что видел сегодня утром.

Он был занят делами, торопился на базар, быстро проходил комнаты, завязывая на ходу пояс. Слышались женские голоса, смех, плеск воды. Он повернул голову, и в это сумасшедшее мгновение тонкая ткань откинулась. Мимо пронеслась молодая рабыня, обдав его запахом лаванды. Только тогда он осознал, что стоит около купальни. Во рту пересохло. В ванне, во весь рост, обнаженная, блестящая от воды, стояла Иштар-умми. Полог задернулся, но ему все казалось, что он опадает, как перо, наполняясь воздухом.

Весь день Сумукан-иддин провел, как в бреду. Распаленный жарой и своими мыслями, он страдал. В квартале Рука небес, увидев богатого господина с двумя приказчиками, к нему подошла уличная женщина с непокрытой головой и ровными подчерненными бровями. Он едва не допустил ее до себя, потом, сдерживая гнев, приказал выдать денег и пошел прочь, все больше ускоряя шаг.

Он злился на себя. Перед глазами стояла соблазнительная грудь Иштар-умми с крупными сосками, похожими на розовые бутоны. А вечером предстояло принимать гостей. Жениха, которому он представит свою дочь.

Внутри зубчатых стен бурлила жизнь. Прямые широкие улицы связывали восемь главных городских ворот, соединяясь со Старым городом в его центре, сердце Вавилона. Шум не смолкал и теперь, хотя время шло к закату, разве что стал сдавленнее, с длинным шлейфом послезвучия, похожим на эхо, в сладком вечернем воздухе, густом и тяжелом, как груди кормящей богини.

По главной улице квартала Обитель жизни в галдящем потоке двигалась колесница, изукрашенная цветами и лентами. Юноше, стоящему за спиной возницы, казалось, что все встречные глазеют на его наряд, праздничный головной убор. Стук копыт тройки бурых статных лошадей тонул в общем шуме, теплый ветер поднимал их гривы, переплетенные подвижными стеблями.

Юноша стиснул зубы, и только когда колесо попадало в выбоину мостовой, болезненно, раздраженно морщился. Он дорого дал бы за то, чтобы повернуть назад, и непременно сделал бы это, имей он такую возможность.

Сзади катились повозки отца и приглашенных родственников, от дома пекаря донесся аромат свежего хлеба, это в сочетании с розовыми отдаленными фасадами без окон что-то напомнило юноше, но мысль тут же ускользнула, и он ни разу не обернулся.

Он толком не знал, куда они едут: хватило и того, что в дом его невесты. Спрашивать об этом не хотел, полагаясь на возницу – видимо, тот был осведомлен отлично.

Они нагнали еле плетущийся караван с поклажей и никак не могли обогнать его. Возница бранился и щелкал кнутом. Верблюд, замыкающий вереницу, оборачивался, на ходу качая маленькой головой на гибкой шее, и грустно дергал отвислой губой. Наконец один из караванщиков в пыльном балахоне развернулся на горе тюков и, широко раскинув ноги с сильными голенями, перетянутыми пряжками сандалий, вывел гортанную руладу в ответ на выкрики возницы. Тот на миг опешил, потом радостно икнул и на том же наречии звонко ответил, видимо, что-то нелицеприятное. Они переругивались, пока между этим и встречным потоком не образовался просвет. Процессия, возглавляемая Адапой, полетела дальше.

Юноша зажмурился. Глупость происходящего ужасала тем, что это не сон, который можно прервать по желанию, это – грубая реальность, и придется терпеть до конца.

Адапа раскрыл глаза, только когда колесница остановилась, и его резко бросило вперед, на мягкую спину возницы. Раб показал профиль с тяжелым носом и пробормотал что-то успокаивающее. От его платья несло кожаной упряжью.

Юноша спрыгнул с колесницы, его окружили, рядом солидно выступал отец. Высились гладкие оштукатуренные стены большого дома. Их встречали в дверях, и шумные гости, слегка подогретые пивом, стали спускаться с высокого тротуара по узким каменным ступеням с вырубленным орнаментом.

Миновали внутренний двор и очутились в передней, где Адапа лицом к лицу столкнулся с Сумукан-иддином, его сумрачным лихорадочным взглядом.

– Здравствуй, Адапа, – холодно сказал купец. – Будь гостем в моем доме. – И тут же, обращаясь ко всем, повторил:

– Будьте гостями в моем доме.

Купец приветствовал по очереди судью Набу-лишира, отца будущего зятя, и всех прибывших родственников, коим полагалось быть на церемонии бракосочетания в первые дни после новогодних празднеств и подписывать брачный договор.

Адапа был точно в тумане. Следуя по незнакомым комнатам за твердой рукой хозяина, он примечал рельефы и росписи стен, где Мардук бьется с Тиамат, а Гильгамеш – со львами и быками, заключая их в смертельные объятия. В одном из залов играли арфисты.

Певец с длинной завитой бородой пел мальчишеским голосом, так не идущим к его годам:

 
Получай наслажденье от яств,
Веселись и танцуй,
Ежедневно устраивай праздник.
Позаботься о платье твоем: пусть наряд
Будет светлым,
И легким, и тонким.
Умасти свое тело маслами душистых цветов
И красавицу, милую сердцу,
В объятья свои заключи.
 

В большом зале для гостей на низких треножниках стояли столики, красиво и со знанием дела сервированные. На полулежали яркие циновки. Гости расположились на них, скрестив ноги, – Сумукан-иддин хотел показать, что он человек простой. Эта простота в мире роскоши ценилась такими людьми, как Набу-лишир. Судья проглотил наживку – Адапа видел это ясно.

«Здесь и решится моя судьба, – невесело подумал Адапа. – Вы оба, старые кроты, хорошо поработали».

Раб возвестил о приходе невесты. Она вошла, и Адапа с замиранием сердца поднял взгляд. У дверей в ярком свете стояла девушка в длинном платье, ожерельях, завитках волос, обрамлявших лицо.

Она спокойно скользила от одного гостя к другому, точно нарочно не замечая Адапу. Мужчины восхищенно перешептывались, кивали головами. Она все видела, все понимала. Наконец посмотрела прямо на Адапу. Он испугался. Ему показалось, что она зла, насмехается над ним, и во всем происходящем есть что-то постыдное, какой-то намек, о чем все знают, но предпочитают не говорить, точно эта девушка – животное, которому нужен хозяин. Он сам, Адапа, животное, а она еще улыбается!

Она была хороша. Белая мягкая кожа, глаза, как миндаль, широкие вместительные бедра. Она станет его женой. Скоро. Эти руки и ноги будут его обнимать, этот живот, не слишком упругий, будет носить его детей. Красивое имя. Она чужая, чужая навсегда.

Их представили. Адапа поднялся и поклонился невесте. Следом шумно поднимались гости, некоторые уже наступали на свои одежды. Наперебой предлагали вином скрепить будущий союз, и она была, как розовый бутон, она улыбалась всем. Вскоре Иштар-умми ушла, и Адапе стало легче, пропало чувство неловкости. Он уже теперь знал, что не сможет ее любить.

Музыканты, игравшие за дверью, ввалились в зал, веселье шло полным ходом. Адапа посматривал на отца. Набу-лишир был доволен. В сторонке, как раз под окном у самого потолка, он беседовал с Сумукан-иддином и его поверенным. Купец вдруг обернулся. Адапа закусил губу. Интересно, когда они успели сговориться? Быть может, в тот час, когда он впервые увидел Ламассатум…

В-этот момент Адапа услыхал ее имя. Сердце зачастило. Он облизал сухие губы. Рассказывали историю, почти анекдот об одной неунывающей вдовушке, которая полквартала. Это была не его Ламассатум, другая, другая. Он глубоко вздохнул. Очень хотелось ее увидеть, ее гибкий стан, легкую грудь, темные глаза, почти лишенные блеска, – радужка сливается с широким зрачком в золотом ободке.

Иштар-умми совсем непохожа на Ламассатум. Она уже созрела для замужества и родов, а в Ламассатум присутствует какая-то недоговоренность, смешанная с очарованием ребенка.

Он снова видел желтое платье, просвеченное солнцем, очертания ног, которых мучительно хотелось коснуться, пусть даже через ткань. Бедняжка Иштар-умми. Он не станет ее обижать, и, быть может, потом она все ему простит.

Домой возвращались за полночь. Адапа дремал, обхватив возницу за туловище, положив голову на его широкие лопатки. Стучали копыта лошадей. Колесница казалась баркой – одной из тех, что ходят по Евфрату. Плыла бурая луна, и алая звезда, предвестник несчастья, светилась как глаз дракона. Но Адапа ничего этого не видел.

Время от времени он вскидывал голову, потом, точно в яму, соскальзывал в сон. Иштар-умми танцевала, качая бедрами, ее большая грудь жила отдельно от хозяйки. Иштар-умми соблазняла его. Ламассатум смеялась и лила воду из кувшина, мерцающую и густую, как смола. Он любовался девушками, трогал себя за мочки уха, в груди разлилось тепло.

Рабы на руках отнесли его в постель. Сквозь сон Адапа слышал, как далеко перекликается стража.

Глава 14. ПЯТОЕ НИСАННУ

Солнце медленно вставало над храмами, алела и золотилась восточная часть Эсагилы, а громадный зиккурат ступенями поднимался в рассветное небо, поделенное на полосы света и сумрака, с мягкими границами, точно их растирала белыми задумчивыми пальцами прекрасная молодая женщина. Еще белел тоненький край луны, как еле видный шрам меж бровей красавицы, но звезды уже померкли.

В целле, где стояла статуя Мардука, звучали слова эпоса о сотворении мира, голоса жрецов, как дым курительниц, поднимались к темным сводам, в их звенящую пустоту. Слепой жрец у входа шевелил губами. Ночь бежала, обжигая ступни.

Начинался новый день, пятое нисанну, пятый день новогодних празднеств, храм готовили для молитв и жертвоприношений, жрец-заклинатель надевал ритуальное платье для обряда очищения святыни.

День разгорался. Шум города не тревожил этих стен, ничто не нарушало величия древних камней. Служители распевали гимны, едва-едва пахло миртом, лавандой и ладаном. Запах, смешанный с печалью. Здесь не было посторонних. Мардук ожидал приношения.

Жрецы собрались во внутреннем дворе, у входа в целлу; монументальные башни, украшенные изразцами, разрезались по диагонали полосой света, в нишах еще стояли сумерки цвета дорогого армянского вина. Песнопения, прославлявшие Мардука и жену его Царпанит, слышались в любой части храма.

Привели белого барана, и смотритель храмовой кухни в длинном складчатом одеянии перерезал ему горло. Нажертвенник упали черно-коралловые капли, молитвы зазвучали громче, резонируя, во дворе, где с каждым мгновением становилось светлее. Жрец-заклинатель кропил высокие сплошные стены храма кровью. В мертвом глазу животного отражалось солнце золотым кипящим бликом.

Барана положили на носилки и понесли, отмеряя кварталы города, под шум веселящейся толпы к Евфрату, и его мутно-зеленые волны подхватили искупительную жертву. Смотритель кухни и жрец-заклинатель под обрядовые песни покинули храм, они удалились в пустыню до окончания празднеств, ибо, принеся жертву, сами стали нечистыми. Часовня Набу в Эсагиле снова украсилась «золотым небом» – тонким покрывалом с вплетенными золотыми нитями. Ждали скорого прибытия бога из храма в Борсиппе.

Но более всех ожидал гостей из Борсиппы верховный жрец Варад-Син.

С той ночи, когда время перескочило на первое нисанну, он совсем утратил покой. Он ожидал от нее письма, но ответа все не было. Дни шли, и он хотел отправить еще одно послание Анту-умми, но сдерживал себя, понимая, насколько опасно в его положении выглядеть смешным.

Церемония искупительного жертвоприношения закончилась, он не мог идти, ноги отказывали Ва-рад-Сину. Тогда он сел в повозку и опустил покров, чтобы укрыться от солнца.

Жара усиливалась с каждой минутой и, закрывая глаза, верховный жрец снова видел цепочку пятен, черных, как кровь на жертвеннике, в странном сумраке с нечеткими размытыми краями.

Стало трудно дышать. Варад-Син отодвинул тонкую ткань и снова увидел мелькание лиц, глаза женщин, блестящие поверхностным блеском, как дешевые украшения, пестроту улиц. Зеленые колпаки пальм, виднелись над низкими стенами домов. Синее безоблачное небо казалось подпаленным изнутри. А еще совсем недавно оно было засыпано адамантами созвездий.

Жрица из Борсипиы отсутствовала, но Варад-Син с замирающим сердцем ждал ее в великом городе. Он чувствовал, что их встреча обязательно должна произойти, а предчувствие никогда не обманывало Варад-Сина.

В целле курились ароматические масла. Горели светильники, окрашивая овалы ниш, их условную глубину. Варад-Син знал, что Навуходоносор вот-вот придет, поэтому старался думать лишь о нем и о Мардуке. Наконец услышал шаги. Царь не умел ходить, как леопард, шаги его были тяжелы.

Навуходоносор быстро вошел и в молчании остановился перед большой статуей Мардука. Его сопровождали жрецы в дорогих облачениях, с выражением торжественности на физиономиях. Варад-Син стоял перед статуей, лицом к вошедшим, такой же застывший и суровый, как Мардук. Навуходоносор неотрывно смотрел "на бога. Лик Мардука, возвышавшийся над всеми, почти потонул во тьме, – обеспокоенные светильники озирались, желтый свет туда не доходил.

– Приветствую тебя, господин, от имени всеведущего бога, верховного законодателя Мардука, в его доме, – проговорил Варад-Син громко. – Предай себя в его руки, покайся в делах своих и возрадуйся, ибо грозный бог явит милосердие царю Вавилона.

Эхо, наконец, онемело, забилось в самые темные углы под сводом – новорожденная бабочка с мокрыми, мятыми, слипшимися крыльями. Навуходоносор отвел взгляд и вздохнул. Медленно, тяжело, точно руки его были из бронзы, он снял с себя все знаки царской власти. Жрецы помогали ему. С минуту он помолчал, собираясь с мыслями. Нужно быть откровенным, дать богу отчет о делах истекшего года, признаться в своих скверных деяниях.

– Я, Навуходоносор, царь Вавилона, пришел сюда в пятый день от начала года, чтобы говорить с тобой, бог всемогущий, бог силы, сотворивший мир. Сердце открою перед тобой, и уста мои скажут во. благо мне.

Царь говорил медленно, с длинными паузами, тщательно подбирая слова. Он отдавал отчет божеству, отчет за истекший год. Или за истекшую жизнь? Перед глазами царя засверкали разноцветные круги, потом появилось видение. По равнине в высокой траве неслись колесницы Набопаласара, сирийские наемники выпускали стрелы, сын царя Навуходоносор в золоченом шлеме смотрел на белый бешеный день, и ветер заворачивал края его плаща. Темный, как серебро, мерцающий в лучах благодатного солнца Евфрат, текущий издалека, с Армянского нагорья, в отражении бесконечных берегов. Город с высокими стенами на широкой и плоской равнине, его каналы, храмы в дырявых тенях пальм, цветущие сады. Здесь все принадлежит ему, царю-строителю.

В первый год правления, он, еще молодой, скорбящий по отцу, прах которого покоится в царском дворце, с победой возвращается из похода. Нескончаемые вереницы воинов тянутся через мост, гудит деревянный настил, уже солнце склоняется к западу, а отряды все сменяют друг друга. Кобальтовые волны с шипением налетают на столбы в форме кораблей с направленными против течения носами. Новый город, его жилые кварталы и предместья провожают войско радостными взглядами, и центр Старого города на том берегу раскрывает Навуходоносору объятия.

– О, Мардук, мой повелитель, взгляни благосклонно на мои благочестивые дела, и пусть творение рук моих будет вечно стоять несокрушимо, благодаря твоему благородному, неотменяемому повелению! Как прочны и вечны кирпичи Этеменанки, таким сделай и основание моего трона!

Это была молитва отца, и Навуходоносор произнес ее здесь, в храме Мардука. Запах железа, земли, сердце его, бьющееся под панцирем, много славных дел впереди – впереди сорок лет правления. Но теперь с тревогой Навуходоносор ждал домой своего наследника, Авель-Мардука.

Верховный жрец ударил Навуходоносора по лицу. Пощечина отрезвила царя. Голова его кружилась, перед глазами разбегались медные круги и пропадали в темноте. Жрец что-то говорил ему, он широко раскрытыми глазами смотрел, и никак не мог совместить движение губ Варад-Сина со звучащими словами. Царь был встревожен, религиозные гимны, все время звучавшие, лились теперь через него, сквозь него, точно Навуходоносор был Нимитти-Бел – стеной, с выдвинутыми вперед зубчатыми башнями, и облаками, бегущими над равниной, постоянно меняющими свои очертания.

Варад-Син о чем-то спросил, и Навуходоносор ответил утвердительно. Тогда ему вернули знаки власти. Из целлы он вышел с сильной головной болью. Он всегда испытывал перед Мардуком потрясение. Храм задыхался от курений.

Царю предстояло провести день в молитвах.

Никого из учеников сегодня не было. Идя к Дому табличек, Адапа знал, что никого не встретит. Он хотел лишь видеть учителя. Говорить о науках. Он чувствовал, что теперь это единственная нить, соединяющая настоящую жизнь с умозрительной, выстроенной на его переживаниях, с которыми, он чувствовал, пока справиться не в силах.

Адапа был потрясен. Внезапная помолвка вывела его из равновесия. Он думал о предстоящей свадьбе так, точно это чья-то злая насмешка, и быть этого не может. Хотя бы просто потому, что слишком уж смахивает на нелепый внезапный сон, очнувшись от которого чувствуешь себя созревшим для самоубийства.

Он вспомнил предостережения учителя и прозрачные намеки отца, лишь раздражавшие его, вызывавшие что-то вроде легкой щекотки. Адапа отмалчивался и, набычившись, упрямо глядел на отца. Набу-лишир лишь ухмылялся, потирал руки и выходил из комнаты. В конце концов, Адапа перестал обращать внимание на отца.

Что же было в тот день? В дверь уже постучал новый год. На рассвете в храмах должны зазвучать песнопения. Он ехал домой из дворца, окрыленный встречей с Ламассатум. Кварталы преображались, на оштукатуренных стенах домов развешивались цветочные гирлянды и ковры. Все дышало праздником. «День поклонения богам – отрада сердцу, день следования по пути богини – обогащает». Так говорили в Вавилоне. И были правы. Боги сами любят собираться за хорошей едой и напитками, людям остается лишь следовать их примеру.

И внезапная, яркая картина, ничем не связанная с тем, о чем думал Адапа: Ламасссатум щурилась, когда смотрела на него, стоящего против солнца. Ресницы почти смыкаются, слегка отсвечивают, точно сделаны из металла. Ладони выкрашены хной. Он заметил, что пальчик на ее левой ноге в крови. Босые стопы на песке. Где она могла пораниться? Прекрасный вечер, прекрасный Моисей снова здоров, правит лошадьми, иногда оглядывается через плечо. Сильно запахло розами и землей. Адапа увидел, что они въезжают во двор. Мама любила розы. Теперь бордюр во дворе и сад были данью ее памяти.

Адапа совсем недавно узнал Ламассатум, но определил для себя точно – она станет его женой. Сначала он получит ее согласие, а потом поговорит с отцом.

За ужином у Набу-лишира был торжественный вид, словно он находился не в кругу семьи, а в судебном зале. Он изредка улыбался дочерям, – девочкам с кудрями и украшениями, – рассказывал о судебных исках, что разбирали сегодня вплоть до обеда, изредка поглядывал на Адапу. Когда все поднялись от стола, Набу-лишир положил руку на плечо сына.

– Постой, сын. Я должен сказать тебе важную вещь.

Девочки убежали. За ними последовали их рабы-воины, громадные персы с кинжалами и жалящими взглядами. Адапа кивнул и улыбнулся отцу. А тот спокойно сообщил ему о скорой свадьбе и помолвке, которая состоится сегодня вечером. Адапа окаменел. Улыбка застыла на губах.

– Это выгодный брак, сын. Деньги идут к деньгам, ты знаешь это. Сумукан-иддин один из богатейших людей города. Твою невесту зовут Иштар-умми.

Кажется, отец говорил еще что-то. Пальцы хрустнули в суставах. Адапа спрятал их за спину. Иштар-умми. В посиневшем проеме распахнутой двери зловеще горели знаки ее имени. С улицы донеслись неясные звуки, затем юноша отчетливо услышал стук копыт, приветственные возгласы, возбужденные голоса, смех.

– Что там? – машинально спросил Адапа.

– Приглашенные на помолвку. Все принадлежат нашей семье, – ответил Набу-лишир, и тут же, раскрыв объятия, пошел навстречу гостям, шумной толпой влезающим в дверной проем.

– Вина гостям! – крикнул Набу-лишир, ни к кому не обращаясь.

Тут же у него за спиной выросли рабы с кувшинами и чашами.

Неожиданно Адапа понял, что попал на чужой праздник. Это не его радость! Он не желает никаких помолвок!

– Я вхож в тот дом, – обнимая и похлопывая его по спине жирной ладонью, говорил писец визиря, двоюродный брат Набу-лишира. – Она красавица, поверь мне. Я много раз ее видел.

– Кого?

– Э-хе, да ты болен, что ли? Я о невесте твоей говорю, – сказал родственник.

– А, да, да. Отец! – крикнул Адапа. – Я устал. Хочу отдохнуть.

– Ну, так и ступай к себе, – отозвался судья… – Я пришлю за тобой.