Текст книги "И создал из ребра я новый мир"

Мексика, пронеслась в голове Джоджо тоскливая мысль. Может, там и неплохо.

Джоджо поморщился, закинул ноги на стойку и стал ждать, когда пройдет время. Оно шло, но чертовски медленно.

Джейк просидел в закутке так долго, что столы сменили гостей раз восемь, но ночь, казалось, все ускорялась, словно настенные часы были сломаны. Он доел пирог, дочитал роман Меррита и выпил лошадиную дозу кофе, и все это время думал об одном – о той сказочной медсестричке и ее аппетитных формах.

Джейк глазом не успел моргнуть, как пробило полдвенадцатого. Что ж, самое время перестать фантазировать и предпринять кое-какие реальные шаги. Бросив на стол доллар чаевых, Джейк упрятал книгу в мягкой обложке в карман и выпорхнул из «Звездочета», окрыленный, словно какой-нибудь тутовый шелкопряд.

Она знала: что-то не так, но это что-то было настолько неоднозначным, что лишь напряженным вопросом висело в воздухе. Она была уверена, что значительной частью этого была ее глубокая печаль. Знала это хотя бы потому, что всякий раз после очередных пролитых горьких слез жизнь начинала казаться еще более мрачной и тягостной – облегчение не наступало. Впрочем, ничего нового для Теодоры Кевинью – со слезами она провела гораздо больше ночей, чем без оных. И, как никто другой, знала, что подобное состояние – не просто слезы, сопли и всепожирающая тоска. Возможно, всему виной холодная отчужденность ее мужа, хотя Рас и не был отзывчивым человеком по природе своей. Его взгляды на супружескую жизнь едва ли как-то изменились с первого дня, или, точнее говоря, с начала тех самых странных событий в кинотеатре.

Странный мужчина в кинотеатре.

Она видела его один раз, и то мимоходом, как привидение. Совершенно ничем не примечательный во всех отношениях, начиная со среднего роста и обычного костюма в клетку и заканчивая лицом, смахивавшим на маску, – этакий усредненный образ мужчины лет сорока – пятидесяти от роду. В общем, самый обычный мужчина, каких видишь каждый день. Его волосы были напомажены и разделены пробором посередине, а на шее красовался галстук-бабочка, цвет которого она никак не могла вспомнить. Его голос был высоким, слегка женственным, но ни в коем случае не мягким; он говорил слишком громко и быстро, словно северянин (впрочем, Теодора не была уверена, что ей когда-либо доводилось встречать настоящих северян; она ничего не имела против янки, несмотря на огромное презрение к ним ее отца и деда, ведь ее прадед был один из пяти конфедератов, павших в бою за Линчбург; но само их существование казалось чем-то далеким: что китаец, что янки – считай, одно).

Однако ее беспокоила не только чужеродность того типа, а странный блеск в его глазах и почти абсолютная власть, которую он, казалось, мгновенно возымел над ее обычно до жути независимым и абсолютно непримиримым мужем. Беспокоил странный ореол, окружавший это передвижное шоу, и та жесткая манера, с которой Рас вчера вечером обсуждал по телефону преподобного Шеннона. И та леденящая кровь улыбка, коей мужчина одарил ее, когда она украдкой взглянула на него: его голова резко повернулась в сторону, будто следя за каждым движением, а лягушачий рот так и расплылся в стороны, обнажая плоские белые зубы в улыбке, которую легко принять за оскал.

Что именно было не так? Теодора не могла ответить. Зазывала Дэвис – вот что не так (имя такое чудно́е – Зазывала). Его грязное шоу с грязным фильмом, который наверняка поставит на уши весь их тихий городок, если уже́ не поставил, – вот что не так. Дэвис напоминал ей низкосортного зазывалу, из тех, что таскались как стервятники за издыхающим животным, за цирками и балаганами. Напоминал об одной ярмарке, на которую отец водил ее вечность назад. Энни, кстати, не одобряла тот поход, будь ее воля, ни за что бы не пустила туда. Ведь на таких ярмарках дьявол правил бал.

Но если няня Энни остро реагировала на дьявольщину, Теодора – никак. Совсем.

Обрывки воспоминаний (лица, огни, запах опилок и рвоты) нахлынули, когда она встала, чтобы наконец включить свет и попытаться составить логическую цепочку из дел дней минувших и тревог насущных. Нужно найти взаимосвязь. Кричащие мужчины, плачущие младенцы и хмурые чудаковатые люди, на которых она не могла смотреть без страха, – все это как-то переплеталось.

Она просто толстая, папа, и это некрасиво с твоей стороны…

Теодора нахмурила брови и сосредоточилась на настоящем – комнате, доме, на всем, что нужно сделать. Она сложила журналы на кофейном столике ровной стопкой и тряпкой стерла пыль с маленькой стойки. Затем отправилась на кухню, чтобы убрать следы своего конфуза, и даже поймала себя на том, что напевает какую-то мелодию, прежде чем замолкла. То была «Nine Little Miles From Ten-Ten-Tennessee»[11]11
  Песня Эла Шермана, Эла Льюиса и Кона Конрада, записанная Дюком Эллингтоном 21 ноября 1930 года на лейбле Victor Records.


[Закрыть], но она знала лишь припев, который наполовину напевала, наполовину насвистывала, раз за разом, вновь и вновь. Песенка напомнила ей о редких поездках в Мемфис в детстве, когда она проезжала Миссисипи по шаткому мосту и дивилась тому, что где-то есть город больше Литл-Рока. Черт возьми, маленькая леди (так называл ее отец в редкие моменты нежности), есть города и в десять раз больше, чем этот. Теодора представить себе не могла. Но теперь ей было все равно. Литчфилд достаточно велик, спасибо и на этом. Более того, если вы не смогли преуспеть, живя в Литчфилде, то в другом месте не преуспеете подавно. Она очень сомневалась, что еще хоть раз в жизни снова увидит Тен-Тен-Теннесси, и ее это в целом устраивало.

Ее все здесь устраивало.

Покончив с кухней, Теодора вернулась через переднюю комнату в прихожую, где обнаружила небрежно повешенные на дверцу шкафа пальто и шляпу Раса. Она никак не могла догадаться, зачем доставать пальто и шляпу в середине июля, но все же соизволила открыть шкаф и вернуть пыльную старую вещь на место. В наружном кармане при этом что-то сдвинулось, показалось наружу и упало на пол. Внимательно осмотрев вещицу с высоты роста, Теодора решилась нагнуться и поднять ее.

На первый взгляд эти куски выцветшей голубоватой ткани, прихваченные нитью по бокам, напоминали маленький кошелек, но не в обычной для кошелька прямоугольной форме, а скорее в виде неказистой человеческой фигурки. Были у этой фигурки ручки и ножки, даже маленькая круглая голова с опаловыми пуговицами вместо глаз. Но волос – их можно было сделать, например, из пряжи – не наблюдалось, да и на стежки, которые могли бы изобразить рот, неведомый кукольник поскупился. Даже одежды у его куклы не было. Да, неказистая игрушка, примитивная, но все-таки, надо думать, для ребенка кем-то сшитая. Для ребенка бедняков, допустим. Верней всего, маленькая девочка сама ее сшила из всевозможных обрезков ткани, и получился натуральный мини-Франкенштейн.

Резонное объяснение. Никак, впрочем, не раскрывающее, как вещица попала в карман пальто Раса. Хоть это и было так же очевидно, как отсутствие носа на лице куклы.

Кем бы ни была последняя девка Раса, она, без сомнения, еще и чья-то мать.

– Черт бы тебя побрал, Рассел Кевинью, – прохрипела Теодора, крепко сжимая куклу в кулаке. – Черт бы тебя побрал!

Она так сильно сжала игрушку-самоделку, что шов на ее плече лопнул. Из отверстия вырвался пьянящий аромат, пряный и острый. Теодора прищурилась и поднесла фигурку к лицу. Понюхала ее, вдыхая аромат корицы, гвоздики и, похоже, кедра?

Странная набивка для куклы.

Кукла какой-то малютки, напомнила она себе. Маленькой девочки, зовущей его дядя Рассел и по ночам слушающей, как он трахает ее мать в соседней комнате.

Теодора встряхнула куклу, и из прорехи в плече посыпались зеленые семена. Тмин, подумала она. Как странно.

Она была бесплодна. Совершенно не способна стать матерью в физическом смысле, что Раса нисколько не беспокоило – он и так не хотел иметь детей. В худшем случае она могла представить себе, каким кошмаром он станет для дочери или сына, ничем не лучше ее собственного отца (упокой Господи его душу). И все равно от осознания этого больно…

И вот вам, пожалуйста.

Скривив губы и плотно-плотно, до боли, сжав их, она схватила куклу обеими руками, сдавив пальцами одну ручку и противоположную ножку. Потянула их в разные стороны – и стежки лопнули, распустились. Пряности, стружка и семена тмина посыпались наружу – в пыльном, сладко пахнущем облачке. Ты непослушная маленькая девочка! – зазвучал в голове голос отца. Когда он был разъярен, всегда брызгал на нее слюной. Непослушным детям игрушки не полагаются!

По ее щекам текли слезы, перемешиваясь с потом. Ручка с ножкой оторвались, кукла упала на пол. Всхлипнув, Теодора бросила оторванное, наклонилась и подняла тряпичное тельце. Оторвала все оставшееся – ручку, ножку и под конец голову.

Оставшийся кусок ткани – туловище куклы – обвис в ее руке, вывалив содержимое на пол. Комната пропахла едким запахом ее внутренностей.

Теодора вытерла лицо тыльной стороной ладони, протирая глаза до тех пор, пока все не перестало расплываться. Зрение вернулось, взгляд опять сфокусировался на беспорядке на полу. Рваная синяя ткань, коричневая стружка, зеленоватые семена и еще что-то. Она присела на корточки и стала копаться в мусоре кончиком указательного пальца. Что-то еще было в травяной мешанине – какие-то серо-белые осколки…

Это были кости.

Крошечные, раскрошенные суставы. Пальцы рук… или ног… нет, скорее, все-таки рук. Пальцы рук маленького ребенка.

Младенца.

Ахнув и отшатнувшись назад, Теодора потеряла равновесие и упала. Приложилась крестцом, довольно-таки больно. Имя мужа сорвалось с ее губ боязливым шепотом, как если бы то было слово из заклинания… или ругательство. Она беспомощно рассмеялась над абсурдностью своего ужасного открытия, но вскоре смех сменился слезами.

Покончив с рыданиями, Теодора поднялась с пола, достала из шкафа метлу и совок и все подмела. Содержимое совка – специи, кости и остальное – бросила в кухонную мусорку. Еще один этап ее вечерней уборки, не более того. Во всяком случае, ничего такого, что нельзя заглушить крепким напитком.

Забавно, я ведь даже не пью, подумала она, наливая немного джина из запасов Раса в граненый стакан. Напиток обжег горло, дыхание на миг перехватило. Потом Теодора налила себе еще стакан. Покончив и с ним, она взошла по ступенькам, чтобы проверить, как дела со стиркой.

Глава 6

Джоджо хлопнул себя ладонью по лбу.

– Идиот, – в сердцах бросил он.

У него ведь были книги. Целая чертова куча – а до его каморки через облупленную фанерную стенку будки Джейка рукой подать. А он тут сидит и воняет часа полтора: курит сигарету за сигаретой, смотрит в стену как умалишенный и буквально издыхает от желания что-нибудь почитать. Нет, ну не болван ли.

Так на меня бессонница действует, рассудил он. Бессонница и та насквозь тупая киношка, которую крутили во «Дворце». Он уже досконально, от буквы до буквы, изучил тонкую брошюру доктора Фримена, подобранную на улице, – такой экзальтированной и бездарной чепухи ему давно не приходилось видеть. Раздули из мухи слона – неудивительно, что тот, охочий на клубничку, парень выкинул буклет прямо на улице.

Всеми мыслями Джоджо теперь завладели стопки разнокалиберных книг в комнате, небрежно сложенные на длинном сосновом брусе, подпертом двумя бетонными блоками. Эта конструкция – замена журнальному столику – стояла рядом с его койкой. Там были Рекс Стаут и пара томов Чандлера, последний роман Джеймса Хилтона «Плоды случайности» и довольно обширная подборка дешевых литературных журналов с фантастикой, не говоря о Хемингуэе и Грэме Грине, ужастиках Кларка Эштона Смита и Артура Мэкена.

Уйма всего, но в данный момент Джоджо ничто из этого не прельщало.

Едва ли кто-то заподозрил в помято-неряшливом копе со шрамированным лицом большого любителя книг, но Джоджо Уокера это вполне устраивало. Он усвоил с ранних лет, что людей почти никогда не интересует суть вещей. Обертка – собачья шерсть, кривая рожа – с лихвой окупает их любопытство, а до того, что под ней, до души, которая, может статься, совсем другая на вид, им дела нет. Ничего не поделаешь – таких много, большинство. Джоджо походил на ожившее клише, но благодаря этому обретал некую блаженную анонимность, которой не ведал в жизни, пока не влился в обычный людской пейзаж и не начал жизнь тихую, одинокую, с чистого листа. В Литчфилде было достаточно ярких молодых людей с лоснящимися будками – незачем пристально следить за суровым уродливым парнем Джоджо Уокером. И хорошо, что они мало о нем знают.

И хорошо.

У него были свои книги. Своя койка. Работа, никогда не требовавшая многого, и, да поможет ему Бог, пара-тройка друзей – пусть таких же парий, как он сам. Почти как у того парня из романа Артура Кестлера «Слепящая тьма» – как его там, Рубашов? Разве что жалости к себе поболе…

Высунувшись из будки, Джоджо пронзительно свистнул Чарльзу через вестибюль.

– Да, босс?

– Я тебе не босс, Чарльз.

Негр ответил белозубой улыбкой.

– Я сейчас зайду к себе в кабинет на минутку, а ты покарауль, ладно?

Чарльз кивнул. Джоджо закрыл дверцу одной клетки и отпер другую, собственную. Роман Кестлера остался там, где он положил его в прошлый раз – между старым изданием «Четырех квартетов» Элиота и новым «Вне пространства и времени» Эштона Смита, на узловатой серой доске, с торчащей между страниц полоской, вырванной из газеты, такой импровизированной закладкой. Джоджо раскрыл книгу в заложенном месте, и его взгляд скользнул к последней фразе, запомненной из прочтенного, – той самой, что не давала ему спать во время вечерних раздумий.

Сатана же, напротив (писал Кестлер), худ, аскетичен и фанатично предан логике.

Старый добрый логичный Сатана…

В вестибюле кто-то пронзительно закричал.

Джоджо вернул газетную полоску на место и бросил книгу обратно. Опрометью выскочил в вес-тибюль, на ходу сжимая-разжимая кулаки. Только бы поспеть, пока самое плохое не случилось.

Чарльз стоял у сигаретного автомата, слегка сгорбившись и придерживая упавшую в обморок женщину, в которой Джоджо узнал одну из медсестер из гигиенического шоу – ту, что посимпатичнее, умеющую улыбаться. Она все еще была в форме медсестры, хотя чепчик и чулки отсутствовали, а блузка была расстегнута до самой груди.

Она вся была забрызгана кровью.

– Босс Уокер! – воскликнул Чарльз, и его лицо превратилось в маску ужаса. – Скорее сюда! Босс Уокер!

Объяснений не требовалось. На бегу Джоджо инстинктивно потянулся к своему боку, нащупывая пистолет, которого не было. К Чарльзу он подоспел с пустыми руками, он принял вес женщины на себя, осторожно приобнял за голову. Ее глаза закатились за верхние края век, рот был приоткрыт. Она жалобно стонала.

– Давай-ка отнесем ее на диван, – предложил Джоджо.

Чарльз кивнул, и они вместе отнесли окровавленную медсестру в тесную гостиную, уложили поперек кушетки. Она сильно задрожала, и, как раз в тот момент, когда, казалось, вот-вот потеряет сознание, ее тело напряглось и она издала еще один громкий крик.

– Всё в порядке, леди, – заверил ее Чарльз. – Босс Уокер, конечно, страшен как грех, но плохого вам ничего не сделает, клянусь!

Джоджо бросил на Чарльза скептический взгляд. Негр виновато пожал плечами.

– Вы не ушиблись?

«Медсестра» испуганно задрожала, беззвучно шевеля губами, но ничего не говоря.

– Чарльз, сходи позвони доктору Горнеру.

– Уже бегу! – И Чарльз впрямь побежал к стойке портье.

– И шерифу Ричу тоже! – крикнул ему вслед Джоджо. Сама мысль о том, что Эрни Рич, чертов ублюдок, обладает хоть каплей власти в этом городе, претила, но тут ничего не попишешь. Так много крови на этой девице…

И, судя по всему, это не ее кровь.

– Мисс, – окликнул ее Джоджо, легонько шлепнув по окровавленной щеке тыльной стороной ладони. – Мисс, мисс, успокойтесь. Лучше расскажите мне, что случилось.

– Босс Уокер, я вызвал врача! – крикнул Чарльз через весь вестибюль. – Уже звоню в полицию!

Джоджо кивнул и шлепнул истеричку по лицу еще раз. Та бессвязно забормотала.

– Боже, – буркнул Джоджо, – я не скоро до нее достучусь.

Чарльз поспешно вернулся из-за стойки портье, его глаза были широко раскрыты, на лице блестел пот.

– Они все уже в пути, мистер Уокер.

– Зови меня просто Джоджо, Чарльз, я же говорил…

Женщина вновь закричала, заглушив голоса обоих.

– Я схожу наверх, – сказал Джоджо с глубоким вздохом.

– Может, лучше подождать полицию? – забеспокоился Чарльз. – Вдруг шерифу не понравится, что…

– Мне плевать, что нравится шерифу, а что нет. Хочу засвидетельствовать все лично, пока этот хвастливый говноед не добрался сюда.

Джоджо встал и посмотрел на дрожащую женщину на диване, задаваясь вопросом, сможет ли она когда-нибудь пережить то, что с ней случилось.

– А как же я? – спросил Чарльз. В его надломленном голосе звучали панические нотки. – Не бросите же вы меня здесь одного…

– Она не кусается, Чак.

– Я не про нее, босс Уо… Джоджо. Я про конторку – не могу же я там сесть!

– Придется. Гостиничный блюститель порядка тут я, черт возьми. Мне нужно пойти и все разведать.

– Но Джоджо! Если я сяду в конторку, мистер Гиббс меня на улицу выставит!

Джоджо, нахмурившись, упер кулаки в бока.

– Хорошо, как насчет того, чтобы ты пошел и посмотрел, откуда вся эта кровища?

Чарльз поник.

– Ты ведь не станешь звать меня трусом, Джоджо?

– Даже не мечтай об этом, приятель. Слушай, просто побудь в вестибюле. Когда врач и шериф прибудут, поговори с ними. А я поднимусь наверх. Я быстро, у нас сейчас занято всего девять комнат.

Чарльз опустил голову и застонал. Джоджо вернулся в свой кабинет, выхватил из ящика стола пистолет и сразу направился к лестнице.

– И не спускай с нее глаз, – сказал он, проходя мимо посыльного.

– Помилуй Боже, – выдавил Чарльз и перекрестился.

Поднявшись на второй этаж, Джоджо нос к носу столкнулся с мужчиной в шелковом халате и домашних туфлях. Тот при виде оружия ахнул.

– Всё в порядке, – заверил его Джоджо. – Я тутошний законник.

– Господи, а я-то перепугался! Тут кто-то кричал…

– На то у меня и пушка в руке, друг. Не просто же так я ее достал.

Застигнутый врасплох, мужчина отступил. Джоджо протиснулся мимо него в узкий коридор, тускло освещенный и серый, с хорошо утоптанным ковром цвета детской неожиданности (когда-то он был оранжевым). Из пятнадцати ламп, висевших в ряд под потолком, работали только девять. За дверью номера 203 красовалась пара лакированных туфель – гость, похоже, ошибочно счел, что остановился в приличном месте. Из номера 206 доносилось приглушенное пение радиоприемника.

Джоджо крепче сжал пистолет, его ладонь начала потеть. Он нахмурился от любопытной мысли, терзавшей его ум: этот пистолет не принесет никакой пользы.

Люди из передвижного шоу занимали комнаты в дальнем конце коридора – 213, 214 и 216. Двести пятнадцатый номер всегда оставался незанятым, в память о жене бывшего хозяина отеля, которая повесилась там одним пасмурным сентябрьским утром. Ни у кого из нынешнего руководства даже ключа от той комнаты не было, хотя Джоджо предполагал, что, имея толковую отмычку, справился бы с замко́м. Впрочем, он никогда не пробовал.

По его разумению, в убранстве коридора, купающемся в приглушенном свете, ровно ничего не изменилось с последнего его визита сюда. Ну разве что… да вот они – пятна темно-багрового оттенка на двери в номер 214, на ручке и дверных косяках. И на бурую подложку ковра тоже немного угодило. Джоджо потянул носом воздух и процедил через зубы, ощущая в гортани затхлый табачный дым и копившуюся десятилетиями пыль.

Джордж Уокер и раньше видел кровь, много крови.

Например, в бытность свою помощником шерифа, видал целую лужу крови, натекшую из Агаты Динвидди, второй жены Джона Динвидди, что вдвое моложе его. Дело было в одном из тех уединенных плантаторских домов, которые являлись частью Литчфилда только на бумаге. Жилище Динвидди от стандарта не отличалось: провисшая брезентовая крыша, окна из промасленной бумаги, грязь на полу (ну или пол из грязи). Сложно понять, как Агата вообще клюнула на Джона; только она и смогла бы объясниться, вот только муж распорол ее от носа до брюха, натурально загнал лезвие в живот и тянул вверх до самой грудины, где оно застряло в ребрах. В результате вышел ужасный беспорядок, и Рич сказал помощнику шерифа Уокеру, что заставил бы Джона Динвидди убрать все это, не разнеси тот самому себе голову из отцовского мушкета.

Приходилось видать кровавые реки даже здесь, в отеле «Литчфилд-Вэлли». Взять ту же Джейн Смит – такое имя она записала в регистрационной книге, хотя позднее ее опознали как Кэролайн Аткинсон из Буллфрог-Вэлли. Литчфилд был первым попавшимся на ее пути городком к тому времени, когда из-за родовых схваток она не могла вести автомобиль. Ребенок – помощники шерифа и доктор Горнер не особенно удивились, увидев, что он мулат, – был так же мертв, как и мисс Смит/Аткинсон, истекшая кровью на узкой двуспальной кровати в номере 303. Внимание к ней привлек странный неприятный запах, просочившийся из-под двери в коридор. Мертвая женщина крепко обнимала труп ребенка. Оба буквально плавали в крови.

…И конечно, Сара. Бет тоже – позже. Тогда крови было сравнительно мало, а по факту – почти никакой. С пистолетом 22-го калибра другого ждать бессмысленно.

Да, он видел много крови. Всякий раз та была пролита при обстоятельствах, которые иначе как трагическими не назовешь. Казалось бы, удивить его чем-то в вопросах, касающихся кровопускания, было сложно.

Но вот он осторожно открыл дверь в номер 214, и…

Тут дела были хуже, чем с Агатой Динвидди. Хуже, чем с ее муженьком-убийцей Джоном. Хуже, чем с Кэролайн Аткинсон, ее мертворожденным сыном, Сарой и Бет, вместе взятыми. Когда Джоджо включил потолочную люстру в номере 214, ему показалось, что он чудом угодил на минное поле.

Подобное объяснение напрашивалось само собой – в номере взорвали бомбу, и та разнесла тело на части, заляпав стены маленькой комнатки кровью и требухой. Но нет, не может такого быть – взрыв услышали бы. Кроме того, не было ничего, что могло бы свидетельствовать о взрыве. Пострадало только тело. И всё.

Пострадало – слабо сказано, подумал Джоджо, скрежетнув зубами.

На полу, в изножье кровати, валялся торс, наполовину завернутый в махровый халат. Одна рука покоилась на комоде, другая лежала под обогревателем. Ноги – одна поверх другой, гротескным крестом, у окна. И голова несчастного с раззявленным ртом – прямо в центре кровати. Кровь забрызгала все вокруг. Только с первого взгляда Джоджо понял, что тут даже расчленением не пахнет. Ровных срезов не было – мужчину рвали на части.

Но кто мог такое сделать?

Кто или что.

Девица-медсестрица точно вне подозрений. Даже дюжине таких, как она, подобный ужас банально не по силам.

Застыв в дверях, Джоджо разглядывал побоище. Кровь щекотала ноздри тошнотным сладковатым запахом с металлическими нотами, лишь слегка маскируя мерзкую вонь от дерьма, размазанного по полу прямо под завернутым в халат торсом. Он сделал один шаг в комнату – и замер. Белые пятна плясали перед глазами; весь отель, казалось, закружился.

Прижав руку ко рту, Джоджо вывалился в коридор, где его вырвало. Рвало долго и громко – несколько любопытных голов высунулись из-за приоткрытых дверей. Он махнул в их сторону рукой – отвалите, мол.

– Оставайтесь в своих комнатах! – прохрипел он, когда голос вернулся. – Не на что тут смотреть.

– Что ты тут творишь? – рявкнул на него мужик с хмельными глазами, стоявший в дверях номера 208.

– Просто… сидите… по комнатам, – потребовал Джоджо. – Я прошу вас. Полиция уже в пути. – Он сплюнул на пол. Эх, хана бурому ковру. Бурому, как…

По желудку вновь прокатился болезненный спазм, но блевать уже было нечем. Кое-как сфокусировав взгляд, Джоджо понял, что смотрит на пару ног в черных чулках, прямо напротив него. Снова сплюнув, он утер лицо рукавом и выпрямился, оказавшись лицом к лицу со второй медсестрой, мрачной и опасно выглядевшей, с очками в коричневой оправе на носу, что уместнее смотрелись бы на ребенке.

Сестрица скрестила руки на груди и подняла бровь, глядя на него.

– Ты выглядишь ужасно, – сказала она.

– Лучше посиди в своем номере, – ответил Джоджо. – Хотя бы пока.

– Может, тебе брома дать? – Она указала большим пальцем себе за спину.

– Да на кой он мне. Прошу, вернись к себе в номер и запри дверь.

По ее губам скользнула тень улыбки, и Джоджо почти вздрогнул.

– Ты меня заставишь?

– Я-то нет, дамочка, но когда сюда прибудут люди шерифа…

– Ладно-ладно. Не пали в горячке, ковбой. Я буду вести себя хорошо.

– Вот и хорошо, что хорошо, – проворчал он.

– Если что, бром у меня под рукой. Станет совсем худо – заходи.

– Спасибо.

– Еще увидимся, – прошелестел голос, и дверь за ней, скрипнув, закрылась.

На мгновение Джоджо застыл, ошеломленный. Затем медленно обернулся и увидел, что дверь в ужасную бойню позади него была широко открыта. Резвая баба не могла не заметить, что внутри, и при этом вела себя так, будто всё в порядке.

Будто ее это вообще не волнует.

На лестничной клетке послышались тяжелые шаги, и вскоре в коридор пароходом вплыл Эрни Рич, шериф.

– Джоджо Уокер, черт побери! – рыкнул он, топая по коридору. – Какого, скажи мне на милость, черта ты тут ошиваешься? Ты больше не помощник шерифа – не забыл?

– Нет, сэр, – машинально откликнулся он, отступил от двери и указал подбородком на комнату. – Думаю, вам лучше самим заглянуть туда, босс…

– И я тебе больше не босс, слава Всевы…

Рич замолчал в тот же миг, как только увидел первую длинную кровавую полосу на полу. Бочком пройдя к двери, он стянул с седой головы широкополую фетровую шляпу и во все глаза уставился на кошмарную сцену в номере 214.

– Твою ж дивизию… – прошептал он.

– Эрни?

Рич резко обернулся, как атакующая кобра, и зашипел на Джоджо:

– Что за дела в твоем отеле, а? Парня тут на куски разорвали, ради всего святого!

– И не говорите.

– Придержи остроумие при себе, Уокер. Что за… что за! – Рич ткнул дрожащим пальцем в залитую кровью комнату. – В Литчфилде такого отродясь не было, слышишь? Ну и бред!

– Вообще-то, босс, бывало и хуже.

– Убери свою железку, ладно?

Джоджо, хмыкнув, сунул пистолет за пояс.

– И перестань называть меня боссом, кретин сраный!

Раздув ноздри и выпятив челюсть, Джоджо выступил вперед и ткнул указательным пальцем в грудь испуганного шерифа.

– Послушай, Эрни, – это моя территория, понимаешь? Когда я здесь, я в ответе и за отель, и за всех, кто в нем находится. За это мне и платят, клянусь Богом, и, даже если тебе это не нравится, я сейчас на своем месте. Пытаюсь разобраться, что, черт дери, произошло в этой клятой комнатушке.

– Будь ты на своем месте, такой дичи вообще не случилось бы, – отчеканил шериф.

На лицо Джоджо легла заметная тень. Пальцы сами сжались в кулак, тело голосу разума внимать отказывалось. Еще чуть-чуть, и он бы непременно опрокинул на задницу главного законника Литчфилда; но прежде чем Джоджо успел это сделать, крайняя дверь слева со скрипом распахнулась, и в коридор сонно шагнул человек в твидовом пиджаке, которого Джоджо запомнил по прошлой ночи, правда, в этот раз он был без твидового пиджака. Он потер глаза кончиками пальцев, театрально зевнул и зашаркал по ковру в сторону Рича и его оппонента, напряженно застывших у дверей номера 214.

– И что вы тут устроили, а? – пожаловался он. – Который час, видели?

Джоджо расслабил руку и выдохнул. Эрни Рич бросил на него последний недобрый взгляд и повернулся к сонному мужчине.

– Произошло убийство, сэр.

– Убийство?

– Этого мы еще не знаем наверняка, – обронил Джоджо.

– О, ради всего святого, Уокер! Думаешь, к нему в окно медведь залез? Или горилла какая-нибудь?

– Какая еще горилла? – спросил заспанный мужчина, смущенный и недовольный.

– Никакая, сэр, – ответил шериф. – Никакой гориллы тут не было. К сожалению, тут одного парня убили, но вы не волнуйтесь. Я шериф, мой помощник сейчас дежурит внизу. Ничего страшного – просто возвращайтесь в свою комнату и не мешайте нам делать свои дела…

– Но… это же комната Пита.

Сонный мужчина вдруг резко перестал быть сонным. Выражение его лица изменилось будто по мановению волшебной палочки, – что-то потрясло беднягу до глубины души. Он рванулся вперед, оттерев плечом шерифа, и заглянул в заляпанный кровью от пола до потолка номер.

– Ох, – только и вырвалось у него. – Ох, боже мой.

Рич схватил его за плечи и оттащил от двери.

– Не стоит, дружище, не надо. Незачем тебе это видеть.

– Пит… О господи, это же Пит.

Это был Пит, поправил его Джоджо про себя. Теперь это просто мясо.

Все еще держа потрясенного мужчину, Эрни Рич вытянул шею, чтобы посмотреть на Джоджо.

– Это всё те киношники? – спросил он.

– Ну да. Их шестеро было. Э-э… ну, теперь пятеро. Женщина и четверо мужчин.

Рич нахмурился.

– Тебя кликать как? – обратился он к мужчине.

– К-кликать? А, вы спрашиваете, как меня зовут…

– Ну да, имя у тебя, надо думать, есть?

– Фил. Фил Госсел.

– О’кей, мистер Госсел, почему бы вам не вернуться в свою комнату и не посидеть там спокойно? Я думаю, ребята, у меня к вам будет куча вопросов, но сначала утрясем главный. Просто сидите смирно – усекли?

– Конечно, – пролепетал Госсел. – О, это так ужасно. Просто жуть какая-то. Жуть.

С этим коротким словечком на устах он проковылял назад, к себе в номер. Хлопнул дверью и провернул в замке ключ.

– По говору – янки, – заметил шериф, обращаясь скорее к себе, чем к Джоджо. – Ну или конкретно заезжий. Иностранец.

– Может, брал уроки ораторского искусства, – предположил Джоджо.

– Очень смешно, Уокер. Ты, смотрю, как был шутником, так и остался.

– А то. Я как Чаплин, только без усишек.

– Пошли вниз, – приказал шериф. – У меня и к тебе есть пара вопросов.

– Разве не проще собрать всех, кого нужно опросить, в одном месте?

– Будешь меня учить, как дела делать?

– Бог ты мой, ни за что.

Рича перекосило.

– Пошел! – гавкнул он.

И Джоджо пошел.

Вопросы, все как один, оказались предсказуемые, весьма дежурные даже по меркам копов. На большинство из них он отвечал одним и тем же простым утверждением: «Ничего не знаю».

На самом деле никто ничего не знал. Все слышали крик, и только. Никто ничего не видел, кроме молодой белокурой «медсестры», чье заявление никакого смысла не имело. Она сказала, что трагедия разыгралась у нее на глазах, но убийством ее не назовешь – убийцы не было: бедняга Питер просто разошелся по швам. Доктор Горнер настоял на том, что ее нужно отвезти домой, под наблюдение, и Эрни Рич нехотя уступил ему. Все сошлись на том, что бедная женщина, представившаяся Элен Вайс и впрямь не медсестра, увидела что-то настолько ужасное, что у нее ум за разум зашел. Рич боялся, что от нее уже будет не дождаться четких показаний. Доктор Горнер подтвердил его опасения.