Текст книги "И создал из ребра я новый мир"

Глава 9

– Убери эту чертову штуку, – сказала Джорджия.

Джоджо посмотрел на револьвер в своей руке так, будто эти слова произнес он, а не она.

– Судя по тому, как ты налегаешь на джин, не ровен час, выстрелишь из него и самому себе мудя отстрелишь.

– Мне от них что так, что так проку мало, – бросил он.

Он уже вынул из барабана каждый патрон, придирчиво осмотрел и заправил обратно – один за другим. Теперь повторял процедуру заново, как священный ритуал.

– Ты играешь с этой штукой уже двадцать минут. Будто по клятой ромашке гадаешь на «любит – не любит».

– Да я понимаю.

Он вставил последний патрон, повернул патронник и со щелчком закрыл револьвер. За этим последовали лихой глоток джина из графина на столе и облегчённый вздох.

– Мне кажется, ты себя скоро так накрутишь, что начнешь по сторонам палить, – сказала она. – Ты же не хочешь, чтобы мне пришлось и сюда шерифа звать?

– Конечно, не хочу.

– Тогда как насчет того, чтобы посвятить меня в свои смурные думки?

– Я думаю о Чехове, – сказал Джоджо.

– О Чехове, значит.

– Совершенно верно.

– Кто это? Какой-то русский?

– Да, и весьма для нас всех важный.

– Он командует на Восточном фронте, получается?

– Нет, он умер. Мертв уже сорок лет как.

Джорджия нахмурилась.

– Ну и что в нем тогда такого важного? Не понимаю.

– Он был драматургом, – объяснил Джоджо. – Писал пьесы.

– Оу, это очень мило.

– Он говорил, если ружье висит на стене в первом акте, лучше бы той клятой пугалке выстрелить где-нибудь в акте третьем.

– Очаровательно. – Она неторопливо подбрела к столу и допила его джин. – А тебе-то какое дело?

– Я жду третьего акта, – сказал Джоджо.

Покривив губы, Джорджия взяла бутылку и заново наполнила графин.

– В жизни есть и сюжетные дыры, – сказала она через некоторое время.

– Твоя правда.

Она сделала глоток и передала ему. Он отхлебнул из горла и закурил сигарету.

– К тому же теперь это дело полиции. Это проблема Эрни, а не твоя.

– Это случилось на подведомственной мне территории.

– В одном из номеров Гиббса, – поправила Джорджия.

– Я был за них в ответе.

– Ты вышибала, а не спасатель. Люди заселяются в отель с разным багажом. Бо́льшая его часть – у них в головах, а не в чемоданах, которые волочит по лестнице коридорный.

– У нас есть лифт.

– Он дышит на ладан.

– Твоя правда опять-таки.

– Мой старик покончил с собой в лодочном сарае неподалеку от Скоттсдейла, штат Аризона. Он пробрался туда, чтобы сделать то, что мог сделать, где угодно. Наверное, всегда хотел увидеть великий Юго-Запад.

– Грустная история.

– И не говори, – усмехнулась Джорджия. – Я к тому, что всего один человек ответственен за свои глупости. Никто больше.

– Не думаю, что тот парень в отеле сам себя на части разорвал.

– Погоди-ка, как это – разорвал на части?

– Лучше забудь.

Она прищурилась, выдернула сигарету из губ Джоджо, затянулась, дохнула длинной голубоватой струей дыма.

– Ну уж нет. Как такое забудешь?

– Твой джин развязал мне язык. Множимое языками бывает причиной бед.

– Послушай, – наставительно произнесла Джорджия, направляя на Джоджо у него же позаимствованную сигарету. – Ты сам об этом заговорил. Первый акт, третий акт – таковы правила Чеховского, не мои.

– Чехова.

– Как угодно. Выкладывай, братишка.

С тяжким вздохом Джоджо зажег новую «Олд Голд», снова порядочно отхлебнул – и рассказал Джорджии обо всем.

Когда он закончил, в комнате надолго повисла тишина.

Побрившись своей бритвой, Джоджо лег спать – слава богу, на что-то помягче, а не на раскладушку в темном кабинете. Джорджия отправилась на свою смену в хозяйственный магазин. Он проспал около часа и проснулся без всякой причины – ничего не смог с этим поделать.

Нашел грязную сковородку на захламленном кухонном столе, вытер ее тряпкой и разбил туда пару яиц. Пока те шипели на плите, он впал в подобие транса, листая в памяти события прошлой ночи и ища в своем запутанном подсознании незначительные, на первый взгляд, детали, которым, возможно, не придал должного внимания. Ничто не приходило в голову, и яйца в конце концов подгорели. Он все равно съел их, заполировав вкус печной сажи остатками джина Джорджии, и вымыл сковородку в раковине.

Она была совершенно права, сказав, что теперь это дело полиции и проблема Эрни Рича, а не его – экс-помощника шерифа, не имеющего ни полномочий, ни юрисдикции, ни вообще отношения к делу об убийстве, если то взаправду убийство. Так оно и есть. Он знал это, как и то, что желудок бурчал от подгоревших яиц и выпивки. Но любопытство терзало, не отпускало. Еще бы – мужика растащили на части, как разваренную индейку на День благодарения. На такое не хватит силенок и у команды крепких мужиков – по крайней мере, с точки зрения Джоджо. Он знал о людях, которых в прежние времена четвертовали, но такой особо отвратный способ казни требовал упряжки лошадей. Джоджо был уверен, что заметил бы, если бы кто-то попытался протащить мимо него четверку лошадей в номер 214 отеля «Литчфилд-Вэлли». Кроме того, подумал он с усмешкой, они бы все равно туда не поместились.

Однако полноцветное воспоминание о кровавой бойне в комнате быстро стерло с его лица усмешку. Он взглянул на часы и решил, что люди из передвижного шоу – те, что еще живы, мелькнула непрошеная мысль, – скоро начнут готовиться ко второму выступлению. А он успеет вернуться в снедаемый зноем город и даже сбросить пар, сидя в «Звездочете», прежде чем отправиться в кинотеатр и начать собственное расследование.

В нескольких сотнях футов вверх по грязной дороге от дома Джорджии стояла таверна Эрла. Там был кондиционер, а в «Звездочете» – нет. Конечно, то была не самая веская из причин, по которой Джоджо пересмотрел свои планы. Так или иначе, именно к Эрлу он направил стопы.

В холодильнике не оставалось молока, а Джон Филдс, молочник, еще целые сутки не появится с новой бутылкой, поэтому Теодора, собравшись с мыслями, отправилась в город. У Раса была машина, его любимый «Континенталь», а это значило, что она должна пройти две мили пешком по ненавистной жаре. Достав из шкафа зонт – тот худо-бедно мог обеспечить тень, – она отправилась в путь, когда закатывающееся послеполуденное солнце уже висело низко, вдалеке.

Теодоре не очень хотелось покидать свой относительно безопасный дом. Дело не в том, что она считала остальной мир особенно опасным, и не в том, что подозревала, будто кто-то в городе хочет причинить ей вред. Она просто не чувствовала себя комфортно в этом мире, и, пускай ей было не очень комфортно даже в собственной шкуре, где бы она ни находилась, привычное одиночество дома служило ей убежищем, личным храмом, где не нужно беспокоиться ни о чем, что не находилось прямо перед ней и не требовало ее участия. Ей были по душе домашние хлопоты: гладить, мести пыль, стирать можно без особого беспокойства, всецело отдаваясь мелкой насущной задачке. Изобилие мыслей стало для нее проклятием, хорошо изведанным ужасом, коего она избегала любой ценой. Груз самоанализа давил тяжелее самого страшного кошмара – то был живой кошмар безнадеги и усталости, страшивший сильнее смерти.

Когда быт кажется хуже небытия, наверное, что-то в жизни не так.

Вдалеке громыхал тускло-красный грузовик, мерцая в пляшущем зное и поднимая за собой пыльную бурю. Теодора напряглась и неуклюже ступила в оросительную канаву, оскальзываясь на камнях, еле-еле держась на ногах. Грузовик захрустел по рыхлой гальке и кварцу немощеной дороги, и, когда он приблизился, Теодора увидела гору кукурузных початков в кузове. Поравнявшись с ней, машина замедлила ход, и фермер в шляпе из соломы, явно знававшей лучшие времена, помахал ей рукой, проезжая мимо.

Теодора призадумалась. Не было ничего необычного в том, что фермер на грузовике ехал из города поздно вечером, но почему, черт возьми, при нем остался весь товар? Она обернулась посмотреть, как грузовик катится вниз по дороге, стремительно уменьшаясь в размерах и наконец пропадая в коричневом облаке дорожной пыли. Стайка черных птиц – дроздов, должно быть, – поднялась из-за шума, огласив дорогу громкими криками. Теодора проводила их взглядом через редкие заросли сочной ежевики и вязы, пока не показался свежевыкрашенный красный сарай Лероя Данна. Если только Данн не сдвинул свою сараюшку на целую милю или около того ближе к городу, она пошла по дороге не в ту сторону.

Но ведь по ней Теодора ходила, считай, всю жизнь. Западное направление – город. Восточное – окраинные фермы и лачуги, населенные неграми и белой беднотой. Допустить ошибку невозможно – она повернула налево, чтобы попасть в город. Еще никогда так не промахивалась, на то попросту не было причин… но сегодня взяла и повернула на восток. Неизвестно, как далеко она прошла бы, если бы мутный ход ее дум не прервали грузовик, черные дрозды и ярко-красная постройка Лероя Данна.

Поникнув плечами, Теодора слабо вздохнула. Держа зонт высоко над головой, она ступила на пологий подъем между канавой и дорогой. Камни вдруг подались, и нога проскользнула вперед. Ее туфля взмыла вверх и приземлилась на дороге, а сама Теодора упала ничком, весьма неудачно: левая нога подвернулась под нее и что-то внутри хрустнуло. Она вскрикнула жалобным, животным криком, но единственным ответом был грай дроздов, улетавших прочь от надвигающейся беды.

Боль прошила от пят до головы, многократно усилив зной, и без того опалявший. Теодора стиснула зубы. Она отползла на несколько футов и попыталась приподнять зад, чтобы пошевелить поврежденной лодыжкой, но тело запротестовало. Никуда она отсюда теперь не уйдет.

Ее глаза наполнились страхом и отчаянием. Она не хотела плакать: мучительные рыдания, нарастающие в груди, только усиливали боль. Но она ничего не могла с собой поделать. Слезы и судорожные всхлипы подступали все ближе, хотелось ей того или нет. Если бы она с самого начала пошла по правильному пути, беда могла не приключиться вовсе. Даже если бы и случилась – вероятность того, что кто-то заметит ее и спасет, была бы гораздо выше; здесь, на малозначимой фермерской дороге, дальше от города, чем ее собственный дом – сам по себе не особенно близкий, – она настолько мала, что даже уповать на нее не стоило. Тот красный грузовик, следовавший в город, а не из него, как она поначалу решила, был вящей случайностью – явлением крайне необычным в это время дня. Чудо дважды за день не повторяется.

Поначалу Теодора плакала от безотрадности своих перспектив, потом, всхлипнув, стала смеяться – уж слишком абсурдная вырисовывалась картина.

Если бы только у нее была ясная голова. Если бы только она смогла найти дорогу в город, как делала тысячи раз до этого, без всяких происшествий.

Если бы…

Ее смех все не унимался.

Джоджо потянулся за очередной сигаретой, но обнаружил, что пачка опустела.

– Бляха.

Он швырнул пустую картонку на обочину и пошел дальше. День клонился к вечеру, но в это время года и в час ночи жара стояла поистине египетская. По его мнению, когда температура выходила за определенный рубеж, не имели смысла никакие скачки или перепады – воспринималась она плохо по-всякому, хоть вычти градус, хоть добавь. На середине дороги от дома Джорджии до городских окраин он стал прикидывать, где проторчит остаток вечера и ночь – нужно подыскать наиболее кондиционируемое помещение. А времечко поджимало. Итак, таверна Эрла, старый добрый «Дворец», ну и мясной отдел на крытом фермерском рынке, где имелась морозильная камера, в которой он мог вздремнуть с удовольствием, если бы ему позволили. В большинстве мест имелись вентиляторы, но они лишь превращали густой, застойный воздух в нечто вроде сирокко[14]14
  Слово с итальянскими и арабскими (от араб. «шарк» – восток) корнями, обозначающее сильный горячий ветер пустынь.


[Закрыть] – ощущения такие, будто открываешь духовку и тебя обдает жаром, просто духовка та объемом с целое помещение. А впрочем, что при одних прикидках, что при других – облегчение ему уготовано скудное и временное. Хотелось очутиться в Антарктиде, подобно мудрому и убеленному сединами исследователю, уходящему вместе со своей командой все глубже в царство метелей, снегов и мороза. Глупое желание, ребяческое – оно и понятно, но подхлестнутая мыслью фантазия помогла Джоджо охолонуть немного, пусть не телом, но разумом.

Как гласил пожелтевший плакат миссии Красного Креста, висевший на почтамте:

КАЖДАЯ МЕЛОЧЬ ПОМОГАЕТ.

На северной стороне дороги, в са́мом отдалении, сквозь знойную дымку показался старый амбар Лероя Данна. Он был поразительно красен – недавней покраски, подумал Джоджо. Цвет почти такой же, как у той ужасной картины в номере, увиденной минувшей ночью. Дрожание марева усугубляло сходство, рождая иллюзию, что цвет растекается и капает наземь, кровоточит, иначе говоря. Джоджо вздрогнул, отряхнулся, как собака, и побрел дальше.

Нет смысла плакать над пролитым молоком, подумал он. Ну или кровью.

Когда он впервые услышал смех, доносившийся из оросительной канавы, решил, что это галлюцинации. Тепловой удар. Плохи дела, если так, – до города еще чесать и чесать.

Он замедлил шаг и провел ладонью по лбу и мокрым волосам, сгоняя с них пот. Чем ближе становился смех, тем громче звучал. Оказавшись совсем рядом, Джоджо понял, что это не наваждение – кто-то взаправду безумно кудахчет в канаве. Судя по тому, как шли в последнее время дела, – не самая странная оказия.

Он осторожно подошел к канаве и посмотрел вниз. Там лежала женщина в парадном, на вид, платье – вся скрюченная и скомканная, будто длань Божия подняла ее, а после бросила как использованную салфетку. Она смеялась так сильно, что чуть не плакала. Собственное положение она, судя по всему, находила смехотворным.

Джоджо облизал соленые губы и, сощурившись, уставился на нее.

– Гм, – начал он. – Мэм?

Смех резко оборвался. Оба, пораженные и смущенные, долго тихо разглядывали друг друга. Именно Джоджо в конце концов нарушил неловкое молчание.

– Похоже, вам не помешает помощь.

– Да, была бы рада, – сказала женщина, задыхаясь от смеха. – Кажется, я лодыжку сломала.

– Ничего не понимаю.

Она наморщила нос.

– Я упала. Упала на лодыжку. По-моему, сломана кость, – строго сказала она. – Что тут непонятного?

– Тут – ничего, но над чем смеяться?

– Не думаю, что смогу объяснить, – сказала она.

– Что ж, ладно.

– Может, все-таки поможете мне или будете стоять, думать?

Покраснев, он выпрямился и кивнул:

– Конечно-конечно. – Джоджо подошел к краю грунтовой дороги, прямо к тому месту, где она резко обрывалась в канаву.

– Осторожнее, – предупредила женщина. – Глупо выйдет, если мы тут оба костьми ляжем.

– Я справлюсь, спасибо.

Джоджо соскользнул вниз, расставив руки для равновесия, и присел рядом с ней. Она скорчила гримасу, которую ему было трудно истолковать, но в плане мимики дамы – в принципе создания загадочные, как ему казалось.

– Думаю, надо вас немного привести в порядок.

– Я и так в порядке.

– Думаю, это будет очень больно.

– Ничего, потерплю.

– Вот, обхватите меня руками.

Джоджо наклонился к ней, и она нервно улыбнулась.

– Не бойтесь, мэм, – заверил он ее. – Старина Джоджо просто вытащит вас отсюда.

– Боже мой, спасибо.

Она вытянула руки, как ребенок, ищущий материнского объятия, и крепко обняла его за шею. С тихим ворчаньем он откинулся назад, приподнял ее, подсунул свое колено под ее икру и медленно вытащил ее. Женщина вскрикнула, но не сделала ничего, чтобы помешать ему. Достав ногу, он опустил ее обратно и встал на колени прямо в канаве, чтобы осмотреть рану.

– Не знала… не думала даже, что вы – доктор.

– Нет, мэм, я не доктор. Но раньше был помощником шерифа, кой-чего смыслю.

– Помощник шерифа? О…

Быть может, она хотела добавить что-то еще, но Джоджо обеими руками вытянул ее ногу на всю длину, что вызвало у нее испуганный вскрик.

– Простите, мэм.

– Она сломана?

– Сейчас посмотрю.

– Боже милостивый, надеюсь, она не сломана.

– Мой папа всегда говорил: «Надежда в одной руке, а дерьмо в другой, и посмотрим, какая рука заполнится первой».

– Как грубо, – сказала она, нахмурившись.

– Ваша правда.

– Нет, сказано очень метко, но… грубо.

Джоджо улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ.

Он осторожно исследовал подушечкой пальца каждый контур и впадину ее опухшей лодыжки, нащупывая следы перелома. Вроде бы ничего такого, если не считать тьму поврежденных мелких сосудов, ну и отек.

– Если перелом и есть, я его не чувствую.

– Ох, беда…

– Все не так уж плохо. Значит, крупного перелома нет. Кости все еще целы, что всяко лучше, чем могло бы быть.

– А я ходить смогу?

– Со временем – конечно, но я б посоветовал воздержаться от прогулок на недельку.

– Вы – тот помощник шерифа, спутавшийся с цветной девушкой?

Джоджо вытаращил на нее глаза и весь дернулся.

– Это было неожиданно, – признал он.

– Я… прошу прощения.

– Да не стоит.

– Стоит-стоит. Это было… грубо.

– Всё в порядке.

Она зажала переносицу между указательным и большим пальцами и застонала.

– Мне нужно найти кого-нибудь с машиной, – сказал он, глядя в неподвижную даль.

– Да вы не беспокойтесь обо мне, – сказала она с некоторым напряжением в голосе. – Я, может, немного вздремну прямо тут…

– Не думаю, что выдюжу нести вас две мили кряду.

– Ничего страшного.

Джоджо встал и потянулся. Солнце еще висело прямо над горизонтом, будто шестеренки в ворочающей его вверх-вниз машине застряли. Он подумал было лечь прямо на дорогу и прижать ухо к земле, как всегда делали индейцы, но потом решил, что это, скорее всего, не сработает и он будет выглядеть нелепо. Вместо этого некоторое время всматривался в один конец дороги, затем в другой, задерживая дыхание и прислушиваясь к тишине пустошей.

Никто не проезжал мимо.

Пока Джоджо взвешивал все варианты – сводившиеся к тому, чтобы оставить женщину в ирригационной канаве, а самому побежать за помощью, и к тому, чтобы остаться с ней на неопределенное время, – его взгляд нашарил кроваво-красный сарай напротив, и в голову пришла неожиданная идея.

– Как насчет отступить в тень?

– Будете держать надо мной зонтик?

– Отнесу вас вон туда, в сарай Лероя Данна.

– Танцы начнутся только в субботу, – заметила она. – И, кроме того, мне кажется, что я пока не готова к линди-хопу[15]15
  Линди-хоп – афроамериканский танец, появившийся в Нью-Йорке в 1920–1930-х годах. Развивался параллельно с джазовой музыкой и относится к свинговым танцам.


[Закрыть].

– Ну, насчет танцев не знаю, но думаю, там будет не так жарко, да и шансов угодить под колеса какому-нибудь пьяному в дым фермерскому сынку, что гоняет сейчас по округе на папашином самосвале в полтора центнера весом, – не в пример меньше.

Она решилась довольно быстро. Джоджо снова спустился в канаву, взял ее на руки и понес к дороге.

– Кроме того, – проворчал он, осторожно подступая к полю с другой стороны дороги, – может, Лерой где-то здесь ошивается, вот мы его и застанем.

– А если не застанем?

Джоджо напряг плечи, приноравливаясь к своей ноше и сходя на противолежащую обочину.

– Что ж, тогда подождем кого-нибудь.

Хотя в душном воздухе еще витал вездесущий запах лошадиного навоза, внутри амбара все уже было готово к предстоящему празднеству: пол утрамбовали сеном, тюки сложили у стен в башенки по восемь-девять футов высотой. В дальнем от дверей конце зала был установлен подиум, а пара деревянных столов расставлены в ряд, чтобы дочери Конфедерации могли подкрепиться тем, что захватили. Джоджо воспринял все с долей благоговения; слишком часто ему попадались дома, которые для жизни годились куда меньше, чем этот сарай.

Стащив пару тюков сена, он соорудил временное ложе и осторожно устроил на него свою Девицу-в-Беде. Та поморщилась – не бог весть как удобно, очевидно, – но выражать недовольство вслух не стала. Сделала глубокий вдох и резко выдохнула; Джоджо почти ожидал увидеть, как вместо воздуха из нее польется наружу пламя. Осмотрев каждый угол сарая, он подбежал к открытым дверям и поглазел снаружи.

– Никого, – посетовал он.

– Похоже на то, – согласилась она.

– А ведь есть места, где ты никогда не одинок, даже если хочешь, – протянул он. – В больших городах, например. Даже если сидишь один в комнате – кто-то есть с тобой рядом. Прямо за стенкой. Угодил в беду – постучись и крикни: эй, там, помощь нужна.

Издав коротенький смешок, женщина сказала:

– Я Теодора. Теодора Кевинью.

Джоджо вернулся в сарай, стащил шляпу и пригладил волосы.

– О, так вы – жена хозяина кинотеатра?

– Совершенно верно.

– Будь я проклят! Я ведь как раз во «Дворец» направлялся.

– Надеюсь, не за этим ужасным новым фильмом.

– Ну, не совсем… я уже на него ходил. Просто хочу кое-что выяснить.

– Я думала, вы больше не помощник шерифа.

– Старые привычки дают о себе знать, надо думать.

– У Раса какие-то неприятности, да?

– Вряд ли. Просто творится какая-то чертовщина, вот и все. Давит, значит, мне на любопытство. А я не могу спать спокойно, когда мне любопытно.

Теодора слабо улыбнулась. Джоджо похлопал себя по карманам в поисках сигарет. Он совсем забыл, что те закончились.

– Черт побери, – проворчал он, когда память вернулась. – У вас, наверное, сигаретку не выйдет стрельнуть?

– Увы. Я не курю.

– Ух, холера!

– Но так даже лучше – вы же спалите этот сарай ненароком. Тут тонны сухого сена.

– Все равно – ух, холера…

– А вы жесткой закалки человек, я посмотрю?

– В смысле – жесткой? – спросил он, иронично сощурившись.

– Ну, не знаю. Вы выглядите как парень, по которому жизнь топчется без жалости.

– Так оно и есть, думаю. Но мне не на что жаловаться.

– Видите ли, я помню этот скандал – если вы не возражаете, что я его так называю, – но не могу вспомнить ваше имя.

– Джоджо, – сказал он.

– Такое бы я запомнила.

– Правильнее – Джордж Уокер, но все зовут меня Джоджо.

– Но почему?

– Есть две причины.

Теодора развела руками и оглядела сарай.

– Пристраивайтесь и рассказывайте, – сказала она. – Уйма места, уйма времени.

– Хорошо, одну причину я вам таки назову.

– Для начала и одна сойдет.

– У моей младшей сестренки в детстве были проблемы с речью. Как говорится, длинные слова ее только огорчали. Ну не могла она их выговаривать, и все тут. Кончилось это тем, что у нее появился особый язык, и слова она произносила на свой лад. Если не знать ее – нипочем не смекнешь, о чем речь.

– Например? – заинтересованно спросила Теодора.

– Ну, дайте-ка подумать… Прачечную она называла «рачна», а «простыни» – «осты». Все в таком духе.

– Как мило!

– Кто-то и впрямь так считал.

– А вы сами?

– Ну да, я тоже так думал – очаровательно!

Теодора снова улыбнулась.

– Как бы там ни было, одним из слов, которые она совсем не умела произносить, было мое имя. У бедняжки никак не получалось сказать «Джордж».

– А «Джоджо» – получалось.

– Бинго. – Он щелкнул пальцами.

– Да, и впрямь очаровательно.

Он кивнул и принялся обмахивать мокрую шею шляпой.

– А как зовут вашу сестру?

– Лилли.

– И что, она научилась правильно говорить?

– Не-а, – нарочито небрежно бросил Джоджо. – Она умерла, когда ей было восемь.

– Ох…

– А мне тогда было… тринадцать, надо думать. Да, по-моему, так.

– Как грустно…

– Такова жизнь. – Джоджо пожал плечами. – Грустная, жестокая, короткая.

– Вы цитируете вне контекста.

– Прошу прощения? – Он склонил голову набок, озадаченный, но заинтригованный.

– Это ведь слова Гоббса, не так ли? Из его книги «Левиафан»[16]16
  Сочинение английского философа Томаса Гоббса (1588–1679), посвященное проблемам государства.


[Закрыть]. Но он говорил не о жизни вообще, а о жизни во время войны.

– Снимаю шляпу, – сказал Джоджо. – Но не забывайте – мы живем в военное время.

– В Литчфилде нет войны.

Он пожал плечами.

– Вот уж не знаю.

– Война – у нас, на родине?

– Почему бы и нет. Слушайте, а вы знаете что-нибудь о людях, связанных с фильмом – тем, который ваш муж сейчас крутит? О ребятах из передвижного шоу?

Теодора приподняла бровь.

– Старые привычки покоя не дают?

– Уж не обессудьте.

– Ничего особенного не знаю, – ответила она, отводя глаза и погружаясь в свои раздумья. – Вот правда – ничего особенного. Они мне не нравятся разве что. Не сами, а их шоу.

– Вы смотрели фильм?

– Нет, и не очень тянет. Благодарю покорнейше.

– А вы с кем-нибудь из них разговаривали?

– Напрямую – нет. Я в дела Раса не лезу.

– Значит, с Зазывалой Дэвисом вы тоже не встречались.

– Приходилось видеть. Довольно обычный тип, разве что глаза у него…

– А что с глазами?

– Гм. – Она нахмурилась и уставилась на заплесневелые балки, на коих держалась крыша сарая. – На вас когда-нибудь таращилась змея, мистер Уокер?

– Можно просто Джоджо.

– Хорошо, и все-таки?

– Насколько помню – нет, ни разу.

– Лед и пламя, всё – в одном флаконе.

– Я… не уверен, что понимаю вас, мэм.

– Трудно описать, – призналась она. – Да я и не пробовала это облечь в слова ни разу. В наш с Расселом дом часто всякая живность прокрадывается – опоссумы, еноты, паучищи размером с мою ладонь. Змеи тоже, бывает, приползают. Почти всегда – гремучки и желтопузики, хотя, помню, однажды вышла через черный ход – и прямо на меня смотрит огромный щитомордник. Черный, весь лоснящийся, глаза такие жестокие-жестокие… Ни у одной твари божьей ничего подобного не видела. – Теодора замолчала, глядя в потолок с неясным чувством. – Знаю, преподобный Шеннон говорит, что только у людей есть душа, но я всегда в этом сомневалась. Не знаю, был ли у вас когда-нибудь конь или пёс, но я росла среди животных и многих почитала за настоящих друзей. Раз во мне есть хоть капля души, то и в них ее было хоть отбавляй… так что, если сойтись на том, что у животных тоже есть душа, можно понять, почему меня поразила та змея. Глаза у нее были совершенно бездушные. Абсолютно.

– И у этого Дэвиса, получается, такие же?

– Да, опаляют и остужают разом, – произнесла она. – Лед и пламя в одном флаконе.