Текст книги "Эпоха невинности. Итан Фром"

Когда Арчер шел по засыпанной песком главной улице Сент-Огастина к дому, который ему указали как дом мистера Уэлланда, и когда он увидел стоявшую под магнолией Мэй Уэлланд, чьи волосы освещало солнце, он даже удивился, почему он медлил и так долго не приезжал.

Здесь была истина, здесь была реальная жизнь, жизнь, отданная и принадлежавшая ему, а он, так презиравший произвольно наложенные ограничения, боялся оторваться от стола в конторе, боялся, что посмотрят косо на его несвоевременную отлучку!

Увидев его, она воскликнула: «Ньюленд! Что-нибудь случилось?», а он вдруг подумал, что было б больше по-женски, если б она, едва взглянув на него, в его глазах прочитала, почему он приехал. Но когда он ответил: «Да, случилось. Я понял, что должен тебя увидеть», и она залилась счастливым румянцем, холодок первой ее удивленной реакции растворился, и он понял, с какой легкостью он будет прощен и как быстро слабое неудовольствие мистера Леттерблера забудется, потонув в улыбках снисходительной родни.

Даже в столь ранний час на улице нельзя было позволить себе ничего сверх формальных приветствий, Арчер же мечтал остаться с Мэй наедине и излить на нее всю нежность и все свое нетерпение. До позднего завтрака Уэлландов оставался еще час, и вместо того, чтоб пригласить его в дом, Мэй предложила прогуляться в старый апельсиновый сад за городом. Она недавно побывала там, занимаясь греблей на реке, и солнце поймало ее в свои сети и покрыло загаром, и сейчас развевающиеся на ветру волосы на фоне темного загара ее щек серебрились, а глаза казались еще веселей и были почти бесцветными в юной своей прозрачности. Идя размашистым спортивным шагом бок о бок с Арчером, она сохраняла невозмутимое спокойствие мраморной статуи атлета.

Натянутым нервам Арчера ее вид нес спокойствие, утихомиривал, как это делали и синева неба, и ленивое течение реки. Они сели под сенью апельсиновых деревьев, и он обнял ее и поцеловал. Поцелуй был как глоток холодной воды на жарком солнце, но его порыв, возможно, оказался более пылким, чем он рассчитывал, потому что она покраснела и отстранилась, словно в испуге.

– Что такое? – с улыбкой спросил он, а она, взглянув на него удивленно, ответила:

– Ничего.

Обоих охватило легкое смущение, и она отняла у него свою руку. Впервые он поцеловал ее в губы, если не считать его беглой ласки в зимнем саду Бофорта, и он понял, что она встревожена, что поцелуй этот нарушил ее детское спокойное самообладание.

– Расскажи мне, что ты здесь делаешь целыми днями, – сказал он. Откинувшись на спинку скамьи, он скрестил руки под головой и надвинул шляпу на лоб, чтобы не так слепило глаза. Дать ей говорить о привычных, незатейливых вещах было самым простым способом отдаться течению собственных мыслей, и он сидел, слушая ее рассказ о каждодневном ее времяпрепровождении, состоявшем из купаний, катания на лодке, верховой езды, а изредка и танцев, устраивавшихся в местной гостинице, когда приходили военные корабли. В гостинице она встретила несколько очень милых людей из Филадельфии и Балтимора, и там на три недели остановилась чета Селфридж Мерри, потому что Кейт Мерри лечится здесь от бронхита. Они хотели оборудовать здесь площадку для игры в лаун-теннис, но выяснилось, что ракетки есть только у Кейт и Мэй, а кроме них никто даже и не слыхивал про такую игру.

Все это так заполняло ее дни, что у нее не оставалось даже времени почитать книжку в веленевом переплете, которую Арчер подарил ей неделей раньше. (Это были «Сонеты с португальского»), однако она попыталась выучить наизусть «Как летят хорошие новости из Гента в Экс», потому что это стихотворение он прочел ей когда-то одним из первых. И подумать только, что Кейт Мерри даже имени Роберта Браунинга не слыхала.

Внезапно она встрепенулась, воскликнув, что они опаздывают на завтрак, и они поспешили к ветхому дому-развалюхе с вросшим в землю крыльцом и неподстриженной живой изгородью из свинчатки и розовой герани, дому, который Уэлланды снимали на зиму. Не мыслившему себя вне домашнего уюта мистеру Уэлланду претила сама мысль о неудобствах грязного южного отеля, и потому за очень дорогую цену и с риском встретить трудности почти непреодолимые миссис Уэлланд из года в год должна была организовывать штат прислуги, набранной частью из недовольных нью-йоркских слуг, а частью из местных чернокожих.

«Доктора считают, что для мужа крайне важно ощущать себя дома, иначе он будет так несчастен, что даже климат ему не поможет», объясняла она каждую зиму сочувствующим филадельфийцам и балтиморцам; и теперь мистер Уэлланд, сияя улыбкой через стол, волшебным образом ломившийся от деликатесов, говорил Арчеру:

– Видите сами, дорогой мой друг, у нас тут все по-походному. Я постоянно твержу жене и Мэй, что задача моя – научить их жить простой жизнью.

Мистер и миссис Уэлланд не меньше своей дочери удивились неожиданному приезду Арчера, но его осенила счастливая мысль объяснить это первыми признаками ужасной простуды, что в глазах мистера Уэлланда являлось самой уважительной причиной, полностью искупавшей пренебрежение служебным долгом.

– Надо быть крайне внимательным к своему здоровью, особенно под конец зимы, – сказал он, громоздя на тарелку горку соломенного цвета оладий и щедро поливая их золотистым сиропом. – Если бы мне в ваши годы быть поосмотрительнее, Мэй бы сейчас танцевала на балах в Собраниях, вместо того чтобы коротать зимы в глуши с больным стариком!

– Но мне так нравится здесь, папа! Ты же знаешь! А если б еще и Ньюленд смог бы остаться, мне было б тогда в тысячу раз лучше здесь, чем в Нью-Йорке.

– Ньюленд должен здесь оставаться, пока полностью не пройдет его простуда, – снисходительно заметила миссис Уэлланд, на что молодой человек со смехом возразил, что полагал, будто существует такая важная вещь, как профессиональные обязанности.

Однако путем обмена с фирмой серией телеграмм он ухитрился продлить свою простуду на неделю, причем иронии всей ситуации еще и добавило известие, что добродушию мистера Леттерблера в значительной степени способствовал успех его молодого партнера, когда он так удачно уладил неприятное дело с разводом графа Оленски. Мистер Леттерблер поставил в известность миссис Уэлланд о том, что мистер Арчер «оказал неоценимую услугу» всему семейству и что миссис Мэнсон Мингот выразила особое удовлетворение, и однажды, когда Мэй с отцом отправились на прогулку в единственном экипаже, миссис Уэлланд воспользовалась случаем, чтобы коснуться темы, которую она избегала обсуждать в присутствии дочери:

– Боюсь, что взгляды Эллен отличаются от наших. Ведь ей едва исполнилось восемнадцать, когда Медора Мэнсон утащила ее назад в Европу. Помните, какое волнение девушка вызвала, явившись на первый свой светский раут в черном! Очередная причуда Медоры, но на этот раз в этом был даже какой-то пророческий смысл. С тех пор прошло двенадцать лет, и все эти годы Эллен прожила вне Америки. Неудивительно, что она совершенно европеизировалась!

– Но европейцы разводов не одобряют. Графиня Оленска решила, что ее стремление к свободе как раз будет соответствовать американским идеалам.

Впервые после отъезда из Скитерклиффа молодой человек упомянул имя графини Оленска и сам почувствовал, как покраснел.

Миссис Уэлланд сочувственно улыбнулась.

– Это просто одна из нелепостей, которые нам приписывают иностранцы. Они думают, что мы обедаем в два часа и что мы допускаем разводы! Вот почему, на мой взгляд, крайне глупо приглашать их в дом, когда они приезжают в Нью-Йорк. Они пользуются нашим гостеприимством, а потом возвращаются к себе и распускают про нас всякие глупые слухи!

Арчер промолчал, и миссис Уэлланд продолжала:

– Но то, что вы убедили Эллен бросить мысль о разводе, мы очень и очень ценим. Ее бабушка и ее дядя Ловет не могли с ней сладить, и оба написали, что перемене ее настроения обязаны исключительно вам и вашему влиянию. Она сама так сказала бабушке! Она безмерно восхищается вами. Бедная Эллен – с самого детства она была такой своевольной. Не знаю даже, какая судьба ее ждет.

«Такая, какую все мы ей уготовили, – хотелось ему сказать. – Если все вы посчитали, что ей следует стать любовницей Бофорта вместо того, чтоб выйти замуж за какого-нибудь приличного человека, то вы все сделали как надо!»

Он подумал, как восприняла бы его слова миссис Уэлланд, если б он выговорил их вслух, а не подумал про себя. Он представил картину ее внезапного смятения, как слетела бы с нее маска невозмутимости, как изменились бы черты, которым выработанное за долгие годы мастерское умение заниматься ерундой придало незыблемое выражение деланой спокойной непререкаемости. Лицо ее все еще сохраняло следы былой красоты, так схожей с красотой ее дочери, и он задавался вопросом, неужто и лицу Мэй суждено когда-нибудь огрубеть, приняв выражение застылой и неизменной наивности?

О нет, такой наивности для Мэй он не желает, наивности, делающей воображение недоступным уму, а сердце – опыту.

– Я совершенно уверена, – продолжала миссис Уэлланд, – что, если б это позорное дело просочилось в газеты, для мужа это стало бы смертельным ударом. Подробностей я не знаю и только и прошу избавить меня от них – так я и говорила бедной Эллен, когда она пыталась заговорить со мной об этом деле. Имея на руках мужа-инвалида, я стараюсь всегда сохранять бодрость и радостное настроение. Но мистер Уэлланд был крайне обеспокоен, пока мы ждали, как все разрешится, у него каждое утро немного повышалась температура. Страшно даже представить себе, что было бы, если б девочка наша узнала, что такое возможно! Я уверена, что и вы, дорогой Ньюленд, чувствуете то же самое. Все мы знали, что вы помнили о Мэй.

– Я всегда помню о Мэй, – отвечал Ньюленд и встал, желая прекратить этот разговор.

Он собирался воспользоваться возможностью разговора с миссис Уэлланд наедине, чтобы попробовать добиться переноса свадьбы, назначив дату пораньше, но придумать доводов, способных сломить ее упорство, он не смог и потому испытал облегчение, увидев, что экипаж с мистером Уэлландом и Мэй уже у дверей.

Оставалось надеяться каким-то образом умолить Мэй, и накануне отъезда он повел ее на прогулку в запущенный сад возле бывшей Испанской миссии. Пейзаж напоминал европейский, и Мэй, чудесно выглядевшая в своей шляпе, широкие поля которой отбрасывали таинственную тень на ее лучистые глаза, загоралась энтузиазмом, когда он начинал говорить о Гранаде, об Альгамбре.

– Мы могли бы увидеть все это уже этой весной, даже на празднование Пасхи в Севилье и то бы успели, – говорил он, рисуя одну за другой заманчивые перспективы в надежде склонить ее на уступки.

– На Пасху в Севилье? На той неделе пост начинается! – смеялась она.

– Ну а почему нельзя пожениться в пост? – возразил он, но, как видно, слова эти настолько ее поразили, что он тут же понял свою ошибку.

– Нет, я, конечно, не то имел в виду, дорогая. Я хотел сказать, пожениться сразу же после Пасхи, и тогда мы могли бы отплыть в конце апреля. Отпроситься на работе я бы сумел.

Такая возможность заставляла ее мечтательно улыбаться, но он понимал, что ей достаточно этих сладких мечтаний. Казалось, она слушает, как он читает ей стихи из одного из своих поэтических сборников. Стихи о чем-то прекрасном, чего никогда не бывает в жизни.

– О, говори, говори, Ньюленд! Я так люблю эти твои описания!

– Но зачем им оставаться лишь описаниями? Почему не превратить их в действительность.

– Мы и превратим их, милый. Конечно, превратим. На следующий год.

– Почему же ты не хочешь, чтобы это случилось раньше? Неужели я не могу убедить тебя все изменить прямо сейчас?

Она склонила голову, спрятавшись от него под шляпой.

– Зачем все откладывать на следующий год? Посмотри же на меня, милая! Неужели ты не понимаешь, как не терпится мне назвать тебя своей женой!

Секунду она оставалась неподвижной, а затем подняла на него глаза, полные такой отчаянной, самозабвенной любви, что он даже чуть ослабил руку, обнимавшую ее за талию. Но внезапно взгляд ее изменился, в нем появилась какая-то непонятная сосредоточенность.

– Не знаю, правильно ли я поняла, – сказала она, – Это… это потому, что ты боишься, что можешь перестать меня любить?

Арчер вскочил с места.

– Господи… может быть… не знаю, – раздраженно бросил он.

Мэй Уэлланд тоже встала, и теперь, когда они стали напротив друг друга, она словно выросла, обретя большее достоинство и женскую основательность фигуры. Оба молчали, на секунду почувствовав смущение от характера, который вдруг принял их разговор. Потом она сказала тихим голосом:

– Это потому… что есть еще кто-то?

– Еще кто-то, кроме тебя и меня? – эхом медленно повторил он, как будто не совсем понял ее слова и хочет повторить вопрос, чтобы понять его. По-видимому, она уловила неуверенность его тона, потому что сказала еще серьезнее:

– Давай поговорим откровенно, Ньюленд. Иной раз я чувствую, что в тебе появилось что-то новое, в особенности после объявления помолвки.

– Милая… что за безумная мысль! – опомнившись, воскликнул он.

Его протест был встречен слабой улыбкой.

– Если мысль эта безумна, то нам не повредит обсудить ее. – И после паузы она добавила, вздернув голову одним из своих характерных благородных жестов: – И даже если она имеет основание, почему бы не поговорить об этом? Ведь ты же мог и совершить ошибку.

Он опустил голову, разглядывая черную узорчатую тень листвы на освещенной солнцем дорожке.

– Совершать ошибки всегда легко, и если я сделал ошибку, как ты предполагаешь, то не в том ли она, что я так настойчиво тороплю свадьбу?

Она тоже опустила голову и стала трогать кончиком зонта лиственную тень на дорожке, мучительно подбирая слова.

– Да, – наконец выговорила она, – ты хотел… ты хотел раз и навсегда все решить. Решил, и дело с концом.

Спокойствие, с каким была высказана эта прозорливая мысль, изумило его, не заставив, однако, заподозрить ее в равнодушии. Из-под полы шляпы был виден ее профиль – очень бледный, губы девушки были сжаты, ноздри чуть заметно трепетали.

– Ну и?.. – спросил он, усаживаясь на скамью и глядя на нее нахмурившись, или, как ему казалось, с шутливой строгостью.

Она тоже опустилась на скамью и продолжала:

– Не думай, что девушки так наивны, как это кажется их родителям. Мы слышим многое и многое подмечаем. У нас имеются чувства и соображения. И, конечно же, задолго до того, как ты признался мне в любви, я знала, что существует особа, которой ты интересуешься. Об этом ходили разговоры еще два года назад в Ньюпорте. А однажды я видела вас на танцах, вы сидели с ней вместе на веранде, а когда она вернулась в дом, она была расстроена, и мне стало ее жаль. Я помнила это и потом, когда мы уже обручились.

Ее голос упал почти до шепота, а руки сжимали и разжимали ручку зонтика. Молодой человек сжал ее руки в своей руке, сердце его полнилось несказанным облегчением.

– Детка моя дорогая! Так вот ты о чем! Если б ты только знала правду!

Она быстро вскинула голову:

– Значит, есть правда, которую я не знаю?

Он не выпускал ее рук.

– Я хочу сказать, знала бы ты правду о той старинной истории!

– Я и хочу знать правду, Ньюленд, и должна ее знать. Я не могу строить свое счастье на обмане… на несправедливости к кому-то. Я хочу верить, что и ты думаешь так же. Что бы это была за жизнь у нас, если б мы ее построили на каком-то ином фундаменте!

Ее лицо приобрело выражение такой отчаянной трагической храбрости, что он готов был пасть к ее ногам.

– Я хотела давно тебе это сказать, – продолжала она. – Хотела сказать, что когда двое любят друг друга настоящей любовью, то, я понимаю, могут возникнуть ситуации, когда приходится, и это оправданно, идти против общественного мнения. И если ты чувствуешь себя в каком-то смысле обязанным… обязанным той особе, о которой мы говорили… и существует какой-то способ выполнить это твое обязательство, даже если ей надо будет для этого развестись… Ньюленд, не бросай ее ради меня!

Удивление тому, что ее страхи, как оказалось, были связаны с эпизодом из далекого прошлого и касались романа с миссис Торли Рашворт, сменилось восхищением ее великодушием. Было что-то бесконечно благородное в этом безоглядном пренебрежении всеми правилами, и если б на него не давила масса других проблем, он так и пребывал бы в совершенном потрясении от этого чуда – дочка Уэлландов, умоляющая его жениться на бывшей любовнице! Но он все еще не оправился от взгляда в пропасть, в которую они едва не угодили, и его переполняло какое-то благоговение перед тайной ее сияющей девственности.

Он не сразу смог заговорить, а потом сказал:

– Никаких обязательств нет, и не было ничего из того, что ты думаешь! Такие случаи, они не всегда так просто… Ладно. Это не важно. Я восхищаюсь твоим великодушием, потому что и сам чувствую то же… Каждый случай надо судить отдельно и как он есть, без оглядки на глупые условности… Я хочу сказать, что каждая женщина имеет право быть свободной. – Он осекся, вдруг испугавшись неожиданного поворота, какой принял ход его мыслей, и сказал ей с улыбкой: – Если ты понимаешь так много, дорогая, то не могла бы продвинуться еще на шаг дальше и осознать всю бессмыслицу нашего подчинения еще одной из глупых условностей? Если между нами не стоит никто и ничто, разве это не довод в пользу того, чтоб пожениться как можно скорее, вместо того, чтоб откладывать это снова и снова?

Вспыхнув от радости, она приблизила к нему лицо, и, склонившись к ней, он увидел, что глаза ее наполнились слезами счастья. Но в следующее же мгновение достоинство и благородство взрослой женщины в ней вдруг вновь уступили место беспомощности робкой девочки, и он понял, что храбрость свою и энергию она умеет распространить лишь на других, для себя самой ей этого не хватает. Было ясно, что усилия, которых ей стоила ее речь, совершенно выбили ее из колеи, лишив всякого присутствие духа, а первые же слова, которыми он хотел ее подбодрить, вернули в обычное ее состояние. Так расшалившийся ребенок ищет убежища в материнских объятиях.

Арчеру не хватило решимости продолжать уговоры, слишком велико было его разочарование, когда он увидел, как исчезло, растворилось то новое, что появилось в ней, когда она глядела на него глубоким взглядом ясных своих, лучистых глаз. Казалось, Мэй понимает, что он разочарован, но не знает, как этому помочь. Они встали и молча пошли к дому.

– Пока тебя не было, к маме твоя кузина-графиня заезжала, – объявила сестра в тот же вечер, как он вернулся. Молодой человек, обедавший в компании матери и сестры, удивленно поднял глаза и увидел, как миссис Арчер скромно потупилась, уставившись к себе в тарелку. Свой уединенный образ жизни миссис Арчер отнюдь не считала поводом быть забытой светскими знакомыми, и Ньюленд почувствовал, что удивление его визитом мадам Оленска матери показалось несколько обидным.

– На ней был черный бархатный «полонез» с гагатовыми пуговицами и крошечной зеленой муфтой. Такого элегантного наряда я на ней еще не видела, – продолжала Джейни. – Приехала она одна в воскресенье, к счастью, в гостиной камин горел. У нее в руках была чудная коробочка для визиток – из этих, новейшего фасона. Она сказала, что очень хочет познакомиться с нами поближе, потому что ты был так к ней внимателен.

Ньюленд засмеялся:

– Мадам Оленска вечно так и сыплет комплиментами. Это от радости, что вновь очутилась среди соотечественников. Она просто счастлива.

– Да, она и сама так сказала, – подтвердила миссис Арчер. – И мне показалось, что вид у нее такой довольный.

– Надеюсь, она понравилась тебе, мама.

Миссис Арчер поджала губы.

– Она делала все, чтобы произвести хорошее впечатление на старую даму, к которой приехала с визитом.

– Мама считает, что она не так проста, – вмешалась Джейни. Она сверлила глазами лицо брата.

– Ну, это все моя старческая опасливость. Наша милая Мэй – вот мой идеал, – сказала миссис Арчер.

– Ах, – воскликнул сын, – они так непохожи!

Арчер уезжал из Сент-Огастина со множеством посланий для престарелой миссис Мингот, и через день-два по возвращении в Нью-Йорк он навестил ее.

Старая дама приняла его с необычной теплотой, она была благодарна ему за то, что он сумел убедить графиню Оленска отказаться от мысли о разводе, и когда он рассказал ей, что сбежал с работы, не получив разрешения на отпуск, потому что очень хотел увидеть Мэй, она издала жирный смешок и похлопала его по коленке своей пухлой рукой.

– Ах, так ты взбрыкнул и скинул с себя постромки, верно? Воображаю, как вытянулись лица у Огасты и Уэлланда! Они решили, что все – конец света! Ну а крошка Мэй, ручаюсь, отнеслась к этому иначе. Так ведь?

– Надеюсь. Но на мою просьбу, о которой я так ее умолял, она не согласилась.

– Вот как! И что за просьба?

– Я хотел добиться от нее обещания устроить свадьбу в апреле. Какой смысл ждать еще год?

Миссис Мингот чинно поджала губы, хитро поглядывая на него из-под набрякших век.

– «Как скажет мама» – вечная история! Ах, эти Минготы – все они одинаковы! Живут, не меняя колеи, и никак их не вырвешь оттуда! Когда я поселилась в этом доме, это было как удар грома, можно было подумать, что я в Калифорнию отправилась! Ведь никто и никогда не селился за Сороковой стрит, да что там: даже за Бэттери, и то не селился никогда со времени открытия Америки! Все они не хотят выделяться, боятся быть другими, особенными, как чумы боятся! Ах, дорогой мой мистер Арчер! Я бога благодарю, что родилась всего лишь вульгарной Спайсер! Но собственные мои дети не в меня пошли, а похожа на меня только моя Эллен! – Она оборвала свой монолог и, все еще не спуская с него хитрого взгляда, со старческой непоследовательностью вдруг воскликнула:

– Ну почему, скажи на милость, не женился ты на моей крошке Эллен?

Арчер засмеялся:

– Хотя бы потому, что ее не было рядом.

– Да, это верно. И тем более жаль! А теперь поздно: жизнь ее кончена. – Сказано это было с холодным безразличием старости, бросающей ком земли в могилу юных надежд.

Молодой человек почувствовал, как сердце его пробрало холодом.

– Могу я убедить вас употребить ваше влияние на Уэлландов, миссис Мингот? Не создан я для такого долгого ожидания!

Старая Кэтрин одобрительно заулыбалась.

– Да, ждать ты, видно, не привык. В детстве небось первый кусок – тебе!

Откинув голову, она так и зашлась в смехе, отчего подбородки ее заколыхались, как морские волны.

– А вот и моя Эллен! – воскликнула она, почувствовав движение портьеры у себя за спиной.

Улыбающаяся мадам Оленска выступила вперед. Она казалась оживленной и веселой. Приветливо протянула руку Арчеру и склонилась к бабушке за поцелуем.

– А я как раз говорила ему: «Почему ты не женился на моей крошке Эллен!»

Мадам Оленска, не гася улыбки, взглянула на Арчера:

– И что же он ответил?

– О, дорогая! Узнать ответ я предоставлю тебе! Он ездил во Флориду навестить невесту.

– Да, я знаю. – Взгляд ее был по-прежнему обращен на него.

– Я тут к вашей матушке съездила, чтобы узнать, куда вы подевались. Я вам посылала записку, вы не ответили, я испугалась, что вы больны.

Он пробормотал что-то насчет неожиданного отъезда и спешки и сказал, что намеревался написать ей уже из Сент-Огастина.

– А приехав туда, вы, конечно, тут же выкинули меня из головы! – подхватила она по-прежнему весело, но, как ему показалось, старательно имитируя безразличие.

«Если я ей и нужен, то она твердо решила мне этого не показывать», – подумал он, уязвленный ее тоном. Он хотел поблагодарить ее за визит к матери, но под хитрым взглядом главы рода чувствовал себя скованно и неловко. Слова застывали на губах.

– Нет, вы только взгляните на него! Так спешит поскорей жениться, что сломя голову, ни с кем не прощаясь, торопится броситься в ноги глупой девчонке! Вот она, истинная любовь! Такая, какой красавчик Боб Спайсер увлек мою бедную матушку, а после она ему наскучила еще до того, как меня отняли от груди. Что бы им подождать еще восемь месяцев! Но ты другой, ты, молодой человек, не Спайсер – к счастью для тебя и для Мэй. Это только бедная моя Эллен унаследовала толику дурной крови, остальные же все – образцовые Минготы! – с выражением глубокого презрения заключила старая дама.

Арчер чувствовал, что сидящая возле бабушки мадам Оленска продолжает задумчиво его рассматривать. Веселый огонек в ее глазах померк, и она мягко сказала:

– Конечно, бабушка, мы могли бы и уговорить их уладить это дело, как он хочет.

Арчер встал, собираясь уйти, и, обмениваясь рукопожатием с мадам Оленска, почувствовал, что она ждет от него каких-то слов о так и не отвеченном письме.

– Когда я могу вас увидеть? – спросил он, когда они уже были в дверях.

– Когда хотите, но если вы желаете застать меня в моем маленьком домике, то поторопитесь. На той неделе я переезжаю.

Острой тоской отозвались в нем эти ее слова, возвратив память о часах, проведенных в той освещенной лампой, скупо обставленной гостиной. Часов этих было немного, но воспоминаний они порождали множество.

– Завтра вечером?

Она кивнула.

– Пусть завтра. Только пораньше. Потом я буду не дома, уеду.

Завтрашний день был воскресеньем. И если она в воскресенье вечером будет «не дома», то наверняка имеется в виду миссис Лемюель Стратерс. Он ощутил легкую досаду, и не столько потому, что она собиралась туда (ему даже нравилось, что она бывает там, где хочет, в пику Вандерлиденам), сколько потому, что в этом доме она обязательно встретится с Бофортом, и она это, судя по всему, знает и, возможно, даже и отправляется туда для этой встречи.

– Очень хорошо: значит, завтра вечером, – повторил он, решив про себя, что рано он не приедет, а, заявившись к ней попозже, либо помешает ей ехать к миссис Стратерс, либо застанет ее в дверях, что, по зрелом размышлении, можно было расценить как простейший выход из положения.

Однако прибыл он вовсе не так поздно, как намеревался, и в звонок у двери над глицинией он, гонимый странным беспокойством, позвонил в полдевятого. Он решил, что на вечерах у миссис Стратерс, в отличие от балов, не так строго соблюдаются правила и гости, дабы сгладить это преступное небрежение, съезжаются рано.

Но чего он никак не ожидал, входя в прихожую мадам Оленска, это увидеть там чужие шляпы и пальто. Зачем она велела ему прийти пораньше, если к обеду принимала гостей? Внимательнее оглядев пальто, возле которых Настасия положила и его, он ощутил не столько досаду, сколько любопытство. Такой необычной одежды в приличных прихожих видеть ему не приходилось, однако взгляда оказалось достаточно, чтобы убедиться, что пальто Джулиуса Бофорта там не было. Одно было ворсистым, безликого фасона ольстером, другое – очень старым порыжевшим плащом с капюшоном, наподобие того, что французами зовется «макфарлан». Это верхнее платье, видимо, предназначенное для человека внушительных размеров, по-видимому, носилось долго и интенсивно, а от зелено-черных складок его исходил запах влажных опилок, заставлявший предположить тесное знакомство этой одежды с барной стойкой и выгородками бара. Сверху были положены рваный серый шарф и диковинная фетровая шляпа, из тех, что носят лица духовного звания.

Арчер, вопросительно подняв брови, взглянул на Настасию, которая, в свой черед, подняла брови и обреченно воскликнув «Gia», распахнула перед ним дверь гостиной.

Молодой человек сразу же увидел, что хозяйки дома в гостиной не было; зато он с удивлением обнаружил там другую даму, стоявшую у камина. Дама, длинная, тощая и нескладная, была одета во что-то, изобилующее оборками, рюшами и лентами неопределенного цвета, совершенно скрадывающими замысел фасона. Ее волосы, начавшие седеть, но пока что лишь потускневшие, были увенчаны испанским гребнем и черным кружевным шарфом, а на ревматических руках красовались шелковые митенки со следами штопки.

Рядом с ней в облаке сигарного дыма стояли владельцы двух пальто, оба – в утреннем платье, видимо, так и не снимавшемся с самого утра. В одном из мужчин Арчер, к своему удивлению, узнал Неда Уинсета, другой, постарше, был ему незнаком, гигантская его фигура выдавала в нем обладателя «макфарлана», голова со взъерошенной седой шевелюрой имела отдаленное сходство с львиной мордой, руки тоже двигались по-львиному, большие и мягкие, как львиные лапы, он жестикулировал ими, будто благословляя направо и налево коленопреклоненных прихожан.

Все трое стояли на коврике возле камина и разглядывали необычно большой букет темно-красных роз, перехваченных у основания лиловым бантом; букет лежал на диване, в том месте, где обычно сидела мадам Оленска.

– Сколько же они, должно быть, стоили в такое время года, хотя, конечно, дело не в цене, а в чувствах! – говорила дама быстрой, перемежаемой вздохами скороговоркой, когда Арчер вошел.

Троица при его появлении удивленно обернулась, и дама, выступив вперед, протянула ему руку:

– Дорогой мой мистер Арчер и без пяти минут мой родственник Ньюленд, – произнесла она. – Я маркиза Мэнсон!

Арчер поклонился, и она продолжала:

– Моя Эллен приютила меня на несколько дней. Я только что с Кубы, где проводила зиму у моих испанских друзей – такие чудесные, достойнейшие люди, старая, чистейшей пробы кастильская аристократия, как бы я хотела вас с ними познакомить! Но меня призвал сюда наш дорогой друг доктор Карвер. Вы не знакомы с доктором Агафоном Карвером, основателем общины «Долина любви»?

Доктор Карвер склонил свою львиную голову, и маркиза продолжала:

– Ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк, как мало еще в тебе духовного! Но вот с мистером Уинсетом, как я вижу, вы знакомы.

– О да, нам случалось пересекаться какое-то время назад, но на иной почве, – сказал Уинсет, сухо улыбнувшись.

Маркиза укоризненно покачала головой.

– Как знать, мистер Уинсет! Дух дышит там, где хочет.

– Внемлите истинному слову! – прорычал доктор Карвер.

– Садитесь же, мистер Арчер. Мы чудесно пообедали вчетвером, и моя девочка поднялась наверх переодеться. Она ожидает вас и очень скоро спустится. Мы как раз восторгались этими замечательными цветами, которые, несомненно, удивят ее, когда она вновь появится здесь!

Уинсет остался стоять:

– Боюсь, я должен идти. Пожалуйста, скажите мадам Оленска, как все мы будем скучать, когда она переедет с нашей улицы. Этот дом был настоящим оазисом.

– Ах, но вас она не покинет. Поэзия и искусство – это то, чем она дышит! Ведь вы пишете стихи, мистер Уинсет, не так ли?

– Нет, но иногда я их читаю, – ответил Уинсет и, отвесив общий поклон всей группе, скользнул в дверь.

– Саркастический ум, un peu sauvage [41]41
   Немного необуздан (фр.).


[Закрыть], но в остроте не откажешь. Вы тоже признаете его остроумие, доктор Кервер?