Текст книги "Большущий"

– Джентльмены! – в голосе Адама Омса зазвучали слезливые нотки, какие бывают у человека скорее обиженного, чем разозлившегося. – Джентльмены!

Медленно, с безграничным уважением он приподнял уголок дамастной ткани, под которой скрывалось содержимое корзины, – поднял и заглянул внутрь с таким видом, будто там было припасено настоящее сокровище. Оценив увиденное, он театрально отпрянул – восхищенный, отчаявшийся и потрясенный одновременно. Закатил глаза. Причмокнул. Потер живот. Пантомима, которая со времен греческой драмы обозначает праздник желудка.

– Восемьдесят! – вдруг выкрикнул девятнадцатилетний Горис фон Вюрен, толстый и прожорливый сын преуспевающего фермера из Нового Гарлема.

Адам Омс потер свои ловкие ручки:

– Итак! Кто даст доллар? Доллар! Для такой корзины цена меньше доллара – просто оскорбление! – Он снова приподнял крышку, понюхал и сделал вид, что готов лишиться чувств. – Джентльмены, если бы здесь не сидела миссис Омс, я сам дал бы доллар! Доллар! Кто даст доллар? – Он наклонился вперед со своей самодельной трибуны: – Не вы ли готовы дать доллар, Первюс де Йонг?

Де Йонг невозмутимо посмотрел на него и даже не шевельнулся. Его безразличие передалось остальным, и пузатая корзинка вдовы сразу как будто бы усохла.

– Восемьдесят! Восемьдесят, джентльмены! Я хочу вам кое-что сообщить. Раскрою на ушко один секрет. – Худое лицо аукциониста засветилось лукавством. – Джентльмены, послушайте! В этой прекрасной корзине нет курицы. Там не курица. Там… – Драматическая пауза. – Там жареная утка!

Омс откинулся назад, промокнул лоб красным платком, высоко поднял руку. Последняя попытка.

– Восемьдесят пять! – прорычал толстый Горис фон Вюрен.

– Восемьдесят пять! Восемьдесят пять! Восемьдесят пять, джентльмены! Восемьдесят пять раз! Восемьдесят пять два! – Бах! – Корзина уходит к Горису фон Вюрену за восемьдесят пять центов!

Собравшиеся выдохнули. Но это был ветерок перед бурей. Сразу же поднялся вихрь разговоров, треск и грохот. Богатой вдове Парленберг придется есть свой ужин с сынком фон Вюрена, большим и толстым Горисом. А в дверях, болтая с учительницей, как будто они знакомы сто лет, стоит себе Первюс де Йонг с деньгами в кармане. Чем не театр?

Адам Омс был рассержен. Его лисье личико скривилось от злобы. Он гордился своей способностью паясничать, ведя торги. Однако его коронный номер принес всего лишь жалкие восемьдесят пять центов, притом, без сомнения, добавил ему врага в лице доходного клиента, вдовы Парленберг. Среди криков, аплодисментов и смеха Горис фон Вюрен вышел вперед получать свой приз. Огромная корзина была передана – увесистая, богатая ноша с удобной ручкой, которая обхватывала это круглое пузо, с белой салфеткой, такой блестящей от крахмала и утюга, что от нее отражался свет лампы над трибуной аукциониста. Когда Горис фон Вюрен подхватил этот груз, плечи его опустились. Содержимое корзины обещало насытить даже такого обжору, как он. Немного застенчивая, но все же торжествующая улыбка появилась на его полном румяном лице.

Адам Омс принялся копаться в куче корзин, стоявших у его ног. Его нос еще больше вытянулся, а худые руки слегка задрожали, когда он вытащил оттуда один небольшой предмет.

Выпрямившись, он вновь улыбнулся. Глаза его блестели. Деревянный скипетр призвал собравшихся к тишине. Аукционист высоко поднял руку. На кончиках пальцев он держал, изящно балансируя, маленькую обувную коробку Селины – белую, перевязанную красной лентой с воткнутой в бантик веточкой хвои. Дождавшись всеобщего внимания, он опустил руку, чтобы прочитать имя владелицы, и вновь, ухмыляясь, поднял коробку на всеобщее обозрение.

Омс ничего не говорил. Не переставая улыбаться, он держал коробку высоко над головой и поворачивался из стороны в сторону, чтобы всем было видно. Перед мысленным взором тех, кто сидел рядом с ним, все еще стояла только что разыгранная огромная корзинища, доверху наполненная едой. Контраст был слишком большой, слишком унизительный. Люди захихикали, потом их смех стал громче и наконец перешел в хохот. Адам Омс с молчаливой серьезностью открыл рот. Изящно отставив мизинец, он продолжал раскачивать коробочку слева направо. Глазки-бусинки тоже бегали туда-сюда. Он ждал, как истинный артист, пока смех достигнет своего апогея, и только тогда поднял руку, призывая к тишине. Скрипучее «хм», когда он прочистил горло, чуть было не заставило толпу снова расхохотаться.

– Дамы и господа! Перед вами изысканнейшая штучка! Она призвана не только ублажить утробу, но и стать праздником для глаз. Так что, ребята, если предыдущий лот показался вам слишком роскошным, то этот уж точно будет в самый раз. Если же еды вдруг окажется недостаточно, вы сможете перевязать ленточкой волосы вашей дамы, а веточку использовать как бутоньерку. Просто красота! Да, просто красота! Кроме того, вы получите к ужину и саму даму. Но понятно, что такую коробочку собрала не деревенская девушка, о нет! Сразу ясно, что эта девушка городская! Кто же она? Кто же принес такую элегантную коробочку с ужином на двоих? – Он вновь с важным видом внимательно посмотрел на коробку и добавил, как будто поразмыслив: – Если вы, конечно, не особенно голодны. Кто же?

Кривляясь, Омс начал оглядываться по сторонам. Щеки Селины стали такого же цвета, что и платье. Глаза широко раскрылись и потемнели от усилия загнать назад наворачивающуюся горячую муть. Зачем только она поднялась на этот несчастный ящик из-под мыла? Зачем пришла на этот отвратительный вечер? Зачем вообще приехала в Верхнюю Прерию? Зачем…

– Мисс Селина Пик, вот кто это! Мисс Се-ли-на Пик!

Сотня круглых, как воздушные шары, лиц повернулась к ней, словно кто-то дернул их за веревочку, а она стояла на ящике у всех на виду. Ей показалось, что эти лица как будто плывут ей навстречу. И Селина выставила вперед руку, чтобы их оттолкнуть.

– Кто сколько предложит? Кто сколько предложит за этот милый ужин на один зуб, джентльмены? Называйте цену, друзья!

– Пять центов! – подал голос старый Йоханнес Амбюл и усмехнулся.

Хихикающий зал перешел на гогот. Где-то внизу живота Селина почувствовала тошноту. Сквозь туман в глазах она видела лицо вдовы уже не грустное, а улыбающееся. Увидела милую черноволосую головку Рульфа. В его лице чувствовалась решимость, как у взрослого мужчины. Он шел к ней или пытался дойти, но маленькому мальчику трудно было пробиться сквозь толпу высоких и крепких людей. Селина потеряла его из виду. Как жарко! Как жарко… Чья-то рука обхватила ее за талию. Кто-то поднялся на ящик и встал рядом, чуть покачиваясь и слегка прижавшись к ней для поддержки. Первюс де Йонг. Теперь ее голова оказалась вровень с его могучим плечом. Они стояли рядом в дверном проеме на ящике из-под мыла, и все это видели.

– Пять центов дают за этот милый малюсенький ужин, собственноручно собранный учительницей. Пять центов! Пять…

– Один доллар!

Первюс де Йонг.

Лица-шарики вдруг сдулись, словно их кто-то проткнул. От изумления Верхняя Прерия разинула рот, да так его и не закрыла. Теперь Селина уже не была обыкновенной девушкой. Она высоко подняла голову, и ее темные волосы стали еще красивее по контрасту со светлой копной стоявшего рядом человека. Покупка красного кашемирового платья наконец оправдалась.

– И десять центов! – крякнул старина Йоханнес Амбюл, глядя на Селину слезящимися глазами.

В лице Адама Омса шла явная борьба между актерским искусством и природным ехидством. И искусство победило. Аукционист одержал верх над человеком. Ему было неизвестно понятие «психология толпы», но хватало артистического чутья, чтобы осознать, что в этом зале с людьми происходит нечто таинственное и удивительное, что маленькая белая коробочка превратилась из предмета презренного и смехотворного в объект ценный, красивый и бесконечно желанный. Теперь он и сам смотрел на нее, замерев от восторга.

– Доллар и десять центов дают за эту коробочку, перевязанную ленточкой в тон платья девушки, которая ее принесла. Джентльмены, вы получите ленточку, ужин и девушку! И за все это всего один доллар и десять центов. Джентльмены! Джентльмены! Помните! Это не просто еда. Это картина! Приятная глазу. Кто даст больше? Один доллар и…

– Еще пять центов!

Баренд де Ро с окраин Нижней Прерии. Рослый молодой голландец, Бром Бонс [8]8
  Один из героев рассказа «Легенда о Сонной Лощине» Вашингтона Ирвинга, отличавшийся силой, храбростью и дерзостью.


[Закрыть] округи. Алтье Хюф, обидевшись на его холодность, назло вышла замуж за другого. Говорили, что по нему сохла Корнелия Винке, признанная красавица Нового Гарлема. Привезя на рынок телегу овощей, он всю ночь при свете газовых фонарей играл в карты прямо в телеге, и окрестным уличным девицам так и не удалось добиться его внимания. Парень был почти двухметрового роста, его загорелое лицо сияло над толпой, как полная луна. Веселые, озорные глаза смеялись над Первюсом де Йонгом и предложенным долларом.

– Полтора доллара!

Высокий, звонкий голос. Голос мальчика. Это Рульф.

– О нет! – воскликнула Селина.

Но в общей суматохе никто ее не услышал. Однажды Рульф признался ей, что за три года скопил три доллара и пятьдесят центов. За пять можно будет купить набор инструментов, о чем он мечтал последние несколько месяцев. Селина заметила, как изумление в лице Класа Пола быстро сменилось гневом. И как Мартье Пол сразу дотронулась до руки мужа, чтобы его успокоить.

– Два доллара! – Первюс де Йонг.

– Два, два, два, два! – это Адам Омс в исступлении от накалившейся атмосферы аукциона.

– И десять центов, – осторожное предложение от Йоханнеса Амбюла.

– Два и четвертак, – Баренд де Ро.

– Два пятьдесят! – Первюс де Йонг.

– Три доллара! – высокий мальчишеский голос сорвался на последнем слоге. Все рассмеялись.

– Три, три, три, три, три! Три – раз!

– С половиной, – Первюс де Йонг.

– Три шестьдесят.

– Четыре, – де Ро.

– И десять.

Голоса мальчика больше не было слышно.

– Хватит, не надо! – прошептала Селина.

– Пять! – Первюс де Йонг.

– Шесть! – Де Ро, красный как рак.

– И десять.

– Семь!

– Там всего лишь сэндвичи с вареньем, – в панике прошептала она де Йонгу.

– Восемь! – Йоханнес Амбюл пошел в разнос.

– Девять! – Де Ро.

– Девять! Дают девять! Девять, девять, девять! Кто больше?

– Пусть он забирает. Кексы не очень хорошо поднялись. Не надо…

– Десять! – сказал Первюс де Йонг.

Баренд де Ро пожал могучими плечами.

– Десять, десять, десять! Кто скажет одиннадцать? Кто скажет десять пятьдесят? Десять, десять, десять, джентльмены! Десять – раз! Десять – два! Продано! За десять долларов Первюсу де Йонгу. Хорошая цена!

Адам Омс протер лысую голову, щеки и вспотевшую ямку на подбородке.

Десять долларов. Адам Омс знал, как знали и все вокруг, что это была не просто сумма в десять долларов. Никакая корзинка с едой, даже если бы в ней лежали язычки соловьев, золотые яблоки Аталанты [9]9
  Персонаж древнегреческой мифологии, знаменита красотой и быстротой в беге. Гиппомен, один из женихов Аталанты, во время состязания в беге бросал ей под ноги золотые яблоки, чтобы заставить остановиться.


[Закрыть] и редчайшие вина, не могла бы стать адекватной компенсацией за потраченные десять долларов. Они означали пот и кровь, труды и невзгоды, многие часы под палящим полуденным солнцем прерии, неизбежную тяжкую работу под проливными дождями весной, беспокойные ночи на чикагском рынке, в которые удается выкроить для сна без крыши над головой лишь пару часов, мили утомительного пути по избитой неровной дороге от Верхней Прерии до Чикаго – то в грязи по ухабам, то в пыли на ветру, когда ничего не видно из-за летящего в глаза песка.

На аукционе Кристи при продаже какой-нибудь миниатюры за миллион не возникает такой глубокой тишины, а потом, следом за ней, таких полных драматизма разговоров.

Они съели свой ужин в углу зала. Селина открыла коробку и вынула оттуда фаршированные яйца, слегка осевшие кексы, яблоки и тонко-тонко нарезанные сэндвичи. Верхняя Прерия, Нижняя Прерия и Новый Гарлем холодным оценивающим взором глядели на скудную пищу, извлеченную из обувной коробки с красной ленточкой. Селина протянула Первюсу сэндвич, который показался микроскопическим на его громадной лапе. Неожиданно все ее переживания и неловкость улетучились, и она рассмеялась – не громко, истерически, а весело, по-детски. Селина впилась своими белыми зубками в один из этих нелепых сэндвичей и посмотрела на Первюса, ожидая, что тот тоже рассмеется. Но он молчал. Вид у него был совершенно серьезный, а голубые глаза, не отрываясь, смотрели на лежащий на ладони кусочек хлеба. Чисто выбритое лицо покраснело. Он откусил немного и принялся сосредоточенно жевать. «Боже, какой он милый! Такой большой и милый! А мог бы сейчас есть утиную грудку… Десять долларов!» – подумала Селина, а вслух сказала:

– Почему вы это сделали?

– Не знаю. Не знаю. – И потом, подумав: – Вы были такая маленькая. А они над вами смеялись. Веселились.

Он говорил совершенно искренне, его голубые глаза не отрывались от сэндвича, а лицо стало еще краснее.

– Но чтобы выкинуть десять долларов, такая причина представляется очень неразумной, – строго сказала Селина.

Казалось, он ее не услышал. И продолжал жевать, переключившись на кекс. И вдруг сказал:

– Я почти совсем не умею писать, могу только подписаться, и все.

– А читать?

– Немножко, по складам. Хотя на чтение у меня времени нету. Но, наверно, хотел бы. И арифметика. Кое-как считаю, но парни на рынке все лучше меня. Так здорово вычисляют в голове: раз – и готово!

Селина наклонилась к нему:

– Я вас научу. Научу.

– Как это научите?

– По вечерам.

Он перевел взгляд на свои огромные огрубелые руки, потом поднял глаза на нее:

– Как же мне вам платить?

– Платить? Не надо мне платить!

Она была искренне возмущена.

– Вот что я вам скажу. – Он просиял от пришедшей в голову идеи. – Я живу по соседству со школой, рядом с Баутсами. Могу по утрам растапливать вам в школе печку. Насос могу разморозить и ведро воды принести. В этом месяце, в январе и в феврале, даже в начале марта. Я ж в город сейчас не езжу из-за зимы. Буду печь вам топить. До весны. И приходить, может, три раза в неделю, по вечерам к Полам. Чтоб учиться.

Он казался ей таким беспомощным, робким и огромным. А из-за своего роста еще более несчастным. Селина почувствовала прилив нежности к этому человеку – нежности одновременно безличной и материнской. «Боже, какой милый! – снова подумала она. – Большой, беспомощный и милый! К тому же такой серьезный! И смешной».

Он действительно был серьезный и смешной. С нелепым кексом в большой ручище, с огромными, как у быка, глазами, с залитым краской лицом и наморщенным от беспокойных мыслей лбом. Вдруг она рассмеялась негромко и весело, и он, после смущенной паузы, добродушно подхватил ее смех.

– Три раза в неделю, – повторила Селина. И добавила, совершенно не догадываясь, к чему это приведет: – Конечно, мне будет очень приятно. Очень, очень приятно.

6

Эти три вечера пришлись на вторник, четверг и субботу. У Полов ужин заканчивался в половине седьмого. Первюс приходил в семь, в чистой рубашке, с расчесанными блестящими волосами. Он стеснялся, вечно ронял шляпу, натыкался на стулья и при этом имел очень торжественный вид. Селине было и жалко, и смешно. Вот если бы он бушевал и хорохорился! Такой человек заставляет мир обороняться. Тихий великан его обезоруживает.

Селина доставала «Грамматику» Макбрайда и «Арифметику» Даффи, и они вместе начали делать разбор глаголов, оклеивать стены, выкапывать водоемы и извлекать квадратные корни. На покрытом клеенкой кухонном столе, вокруг которого сновали все чада и домочадцы Пола, учиться оказалось невозможно. Поэтому Якоб разводил огонь в гостиной, и они удобно устраивались там, ученица и ученик, поставив ноги на никелированную решетку у топки.

В тот день, когда Селина давала первый урок, Рульф весь ужин смотрел на нее исподлобья, а потом исчез в своей мастерской, откуда сразу раздались стук молотка, визг пилы и прочий строительный грохот. Они с Селиной привыкли проводить вдвоем много времени и дома, и на улице. Катались на коньках на пруду ван дер Сейде, вместе с косичками на сколоченных Рульфом санках катались с горки, тянувшейся от лесов Кейпера до главной дороги. В плохую погоду читали или занимались учебой. Так проходили не только вечера воскресений, но и многих будних дней. Селине очень хотелось, чтобы Рульф исправил грубый деревенский выговор, чтобы узнал хотя бы в общих чертах то, что ей преподавали в элитной школе мисс Фистер. Она, двадцатилетняя, никогда не обращалась свысока к этому двенадцатилетнему мальчику. Мальчик же молча ее боготворил. Селина давно заметила, что Рульф обладает чувством прекрасного, он видел красоту линий, материала, цвета, композиции, что было редкостью для ребенка его возраста. Когда он щупал атласную ленту, смотрел на оранжево-розовый закат, на складки ее красного кашемирового платья или воспринимал ритм прочитанных вслух стихов, на его лице появлялось поражавшее Селину выражение. У нее был потрепанный томик Теннисона. Как-то раз она прочла Рульфу строчку, которая начиналась словами: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн, Элейн, о дева-лилия из Астолата». Он тихо вскрикнул. Оторвавшись от книги, она увидела, что глаза его широко раскрыты и как будто светятся на худеньком смуглом лице.

– Что с тобой, Рульф?

Он покраснел.

– Я ничё… то есть ничего не говорил. Повторите, как там сказано: Элейн…

И она снова прочла эти благоухающие строки: «Прекрасная Элейн, любезная Элейн…»

После праздника у Омса Рульф ходил угрюмый и мрачный. Он не ответил, когда Селина спросила его про участие в аукционе. Все же она настаивала, и тогда он сказал: «Просто мне захотелось позлить старого Омса».

С появлением Первюса де Йонга Рульф представлял собой очень трогательное и плачевное зрелище: ревнующий и бессильный в своей ревности мальчик. Селина предложила ему участвовать в их вечерних занятиях трижды в неделю, фактически даже настаивала, чтобы он стал ее учеником в классе, организованном у печки в гостиной. В день, когда Первюс де Йонг впервые пришел заниматься, Мартье сказала сыну:

– Рульф, ты тоже сиди с ними и учись. Тебе полезно будет учиться по книжкам, как говорит учительница.

Клас Пол тоже одобрил эту идею, поскольку денег не требовалось и, что особенно важно, вечерняя учеба никак не мешала работе на ферме.

– Конечно, учись, – сделав широкий жест, разрешил он.

Но Рульф отказался. И вел себя безобразно – хлопал дверями, свистел, громко шаркал по кухонному полу, непонятно зачем ходил туда-сюда через гостиную на лестницу и с грохотом топал по деревянным ступеням, доводил Гертье и Йозину до ссор и слез, устраивал в доме переполох, спотыкался о собаку, после чего визг испуганного животного присоединялся к общему гвалту. Селина пришла в отчаяние. В таком шуме невозможно было вести урок.

– Такого никогда раньше не было, – почти со слезами уверяла она Первюса. – Не понимаю, что с ним стряслось. Просто ужас!

Первюс поднял спокойный взгляд от грифельной доски и улыбнулся:

– Все хорошо. У меня дома очень тихо. Вечерами. В другой раз будет лучше. Вот увидите.

На следующем занятии действительно стало лучше. После ужина Рульф исчез в своей мастерской и не выходил оттуда до ухода де Йонга.

Было что-то в этой гигантской фигуре, старательно склонившейся над грифельной доской с неуклюже зажатым в огромных пальцах карандашом, что странным образом трогало Селину. Она прямо терзалась от жалости. Если бы Селина понимала, какое чувство сродни этой жалости, то, возможно, забрала бы у него грифельную доску, дала бы вместо нее блокнот, и вся жизнь ее сложилась бы иначе. «Бедный парень, – думала она, – бедный парень». Она упрекала себя за то, что смеется над его детской серьезностью.

Первюс оказался не самым блестящим учеником, хотя очень старался. Обычно верхняя заслонка печки была открыта, и в отсветах пламени его лицо обретало розоватый, почти героический ореол. Вид у Первюса был очень вдумчивый. Лоб озадаченно наморщен. Селина вновь и вновь терпеливо разбирала с ним задачку или предложение. Потом вдруг, словно чья-то рука проводила по его лицу, ученик улыбался, и все его лицо преображалось. У Первюса были белые сильные зубы, но небольшие и, возможно, не слишком белые. Просто они казались такими на фоне светлых, чуть рыжеватых волос. Он улыбался, и Селине следовало бы насторожиться при нахлынувшей жаркой волне радости, которую вызывала эта улыбка. Но она улыбалась ему в ответ. А ученик был доволен, как будто только что сам совершил удивительное открытие.

– Как начнешь понимать, – говорил он в таких случаях, словно маленький мальчик, – так сразу все выходит просто.

Обычно он отправлялся домой в восемь тридцать или в девять. Часто Полы ложились спать еще до его ухода. А вот Селина долго не могла уснуть. Она нагревала воду и мылась, тщательно расчесывала волосы. Ей было одновременно и весело, и грустно.

Иногда они отвлекались на разговоры: жена Первюса умерла на второй год после свадьбы во время родов. Ребенок тоже умер. Девочка. Невезучий он. Так-то вот. И с фермой тоже одно невезение.

– Весной половина земли под водой. Только на моем участке. Рядом земля Баутса. На возвышенности. Богатая. Так ему даже не надо глубоко пахать. Там все быстро растет. Уже ранней весной почва согрета. После дождя легко работать. Сыплет любые удобрения, и овощи так и тянутся. А мои поля для овощей не годятся. Вода. Все время мокро. Или летом так засохнет, что не размягчить. Паршивая земля.

Селина задумалась. Зимними вечерами она слышала много разговоров Класа и Якоба.

– А вы не можете что-то сделать, как-то исправить положение, чтобы вода уходила? Приподнять поле, вырыть канаву или еще что-нибудь?

– Ну-у-у, наверное. Вообще-то, можно. Но оно денег стоит. Я про осушение.

– Но если ничего не делать, то тоже деньги теряются, так ведь?

Он задумался над ее словами.

– Теряются-то они теряются. Но денег не надо, если оставить все как есть. А вот для осушения придется прилично выложить.

– Такие рассуждения очень глупы и недальновидны, – нетерпеливо покачала головой Селина.

Он казался беспомощным, насколько вообще сильный и могучий человек может казаться беспомощным. Сердце Селины таяло от жалости. Он глядел на свои большие, грубые руки, потом поднимал глаза на нее. Одной из черт, вызывавших симпатию к Первюсу де Йонгу, была его способность говорить не языком, а глазами. Женщины всегда воображали, что он вот-вот скажет то, что они прочли у него в глазах, только он никогда этого не говорил. Поэтому разговор с ним – скучный, если бы не это обстоятельство, – всегда становился захватывающим.

Первюсу учение давалось не очень легко. К Селине он относился почти с благоговейным уважением. Но у него имелось преимущество: он уже был женат и даже прожил в браке два года. Жена родила ему ребенка. Селина же только начала обретать жизненный опыт. В ней могли вскипать бурные страсти, только она еще сама об этом не знала. В те годы страстность никак не могла быть присуща женщине, и уж тем более о ней не следовало говорить. Ее просто не существовало. Разве что у мужчин, да и то ее полагалось стыдиться, как несдержанности в характере или несварения желудка.

К первому марта он уже мог медленно и осторожно говорить на грамматически более или менее правильном английском. Научился решать простые примеры. Но к середине марта их уроки должны были закончиться. На ферме ожидалась большая работа – и днем и ночью. Она поняла, что старается не думать о времени, когда занятия подойдут к концу, отказывалась даже представлять себе, что будет в апреле.

Однажды вечером в конце февраля Селина заметила, что пытается себя в чем-то сдерживать. Пытается на что-то не смотреть. Оказалось, что она все время отводит глаза от его рук. Ей безумно хотелось до них дотронуться. Хотелось, чтобы они коснулись ее шеи. Хотелось самой прикоснуться к ним влажными губами и провести ими по тыльной стороне его ладони медленно, не отрываясь. Она ужасно испугалась. «Я схожу с ума, – подумала она. – Теряю рассудок. Со мной что-то случилось. Интересно, как я выгляжу. Наверное, как ненормальная».

Она сказала что-то, чтобы он взглянул на нее. Но его глаза смотрели спокойно, не выражая никакой тревоги. Значит, это ужасное желание никак не отразилось на ее лице. Селина решительно уставилась в книгу. В половине девятого она резко захлопнула учебник и неуверенно улыбнулась:

– Я устала. Наверное, это потому, что близится весна.

Первюс встал и потянулся, подняв высоко над головой свои огромные руки. Селину пробила дрожь.

– Еще две недели, – сказал он, – и будет наш последний урок. Как вы думаете, я хорошо учился?

– Очень хорошо, – ответила Селина ровным голосом и почувствовала страшную усталость.

В первую неделю марта он не смог прийти, потому что заболел. Был подвержен приступам ревматизма. Как и его отец, старый Йоханнес де Йонг. По общему мнению, причина крылась в работе на залитом водой поле. Ревматизм стал проклятием овощеводов. У Селины освободились вечера, и она могла снова посвящать их Рульфу, который просто расцвел. Еще она шила, читала, из сочувствия помогала миссис Пол по хозяйству и находила в этом странное облегчение. Перешивала старое платье, готовилась к занятиям, написала письма (не так уж много), даже одно послала в Вермонт своим тетушкам, засохшим яблокам. Джули Хемпель она больше не писала. До нее дошли слухи, что Джули собирается выйти замуж за канзасца по фамилии Арнольд. От самой Джули писем не приходило. Миновала первая неделя марта, но Первюс так и не пришел. Не пришел он и в следующие вторник и четверг. В четверг после ужасной борьбы с собой Селина, закончив уроки, быстро прошла мимо его дома с таким озабоченным видом, как будто спешила по какому-то делу. Она не смогла удержаться, хотя и презирала себя за это. Однако она получила жуткое, мучительное удовольствие оттого, что, проходя по улице, на дом все же не взглянула.

Она не понимала, что с ней происходит, и боялась этого. Всю неделю ее преследовало странное чувство, вернее, сразу несколько чувств. Она сначала задыхалась, а потом чувствовала внутри себя пустоту, словно в ее теле ничего не было – ни костей, ни крови. Иногда возникало чувство физической боли, а иногда, что ее выпотрошили. На нее находило то беспокойство, то вялость. Периоды лихорадочной деятельности сменялись днями абсолютной апатии. Мартье сказала, что это из-за весны. Селина надеялась, что тут дело не в болезни, ведь такого с ней раньше никогда не случалось. Ей хотелось плакать. Дети в школе ее раздражали, и она вела себя с ними зло и несдержанно.

Он пришел в семь часов вечера в субботу четырнадцатого марта. Клас, Мартье и Рульф отправились на собрание в Нижнюю Прерию, оставив Селину с косичками и старым Якобом. Она обещала приготовить девочкам ириски, и работа была в самом разгаре, когда послышался стук в кухонную дверь. Вся кровь, что была в ее теле, прилила к голове и жарко застучала в висках. Он вошел. Селину сковала броня спокойствия и самообладания, сами собой прозвучали вежливые фразы: «Здравствуйте, мистер де Йонг», «Как вы себя чувствуете?», «Садитесь, пожалуйста», «В гостиной не топлена печка, придется нам побыть здесь».

Он помог ей растягивать клейкую основу ирисок. Селина подумала: «Интересно, умеют ли Гертье и Йозина ябедничать?» В половине девятого она уложила их спать, сунув между ними тарелку нарезанных конфет. И было слышно, как косички возятся и дерутся, ощутив редкую свободу в отсутствие родителей.

– Так, дети! – крикнула Селина. – Вы не забыли, что обещали папе и маме?

И тут же услышала, как Гертье ее передразнивает:

– Вы не забыли, что обещали папе и маме?

После чего последовал взрыв приглушенного хихиканья.

Первюс, очевидно, ездил в город, потому что вынул из кармана пальто мешочек с полудюжиной бананов – для фермеров деликатес из деликатесов. Сняв с двух из них шкурку, Селина отнесла бананы косичкам. Те с восторгом их слопали и тут же с набитыми животами уснули.

Первюс де Йонг и Селина сидели за кухонным столом, разложив перед собой на клеенке учебники. Кухню наполнял густой и сладкий фруктовый запах. Селина принесла из гостиной никелированную лампу, чтобы было лучше видно. Сквозь абажур из желтого стекла на них падал мягкий, золотистый свет.

– Вы не поехали на собрание? – чинно осведомилась Селина. – А вот мистер и миссис Пол отправились.

– Нет, нет, я не поехал.

– Почему?

Она заметила, как он сглотнул.

– Вернулся слишком поздно. Ездил в город и поздно вернулся. Завтра будем сеять помидоры в теплицах.

Селина открыла «Грамматику» Макбрайда.

– Хм! – Она кашлянула с важностью, подобающей учительнице. – Давайте сделаем анализ предложения: «Блюхер прибыл на поле Ватерлоо, как раз когда Веллингтон сдерживал последний натиск Наполеона». «Как раз» является частицей и относится к придаточному предложению времени. А Веллингтон – это…

Так продолжалось с полчаса. Селина старалась ни в коем случае не отрывать глаз от книги. Ее голос звучал с сухой деловой интонацией и глубоко внутри нее отзывался, как арфа отзывается на касание пальцами струн. Было слышно, что наверху возится старый Якоб, готовясь улечься спать. Потом все затихло. Селина продолжала смотреть в книгу. Но все равно, как будто ее глаза жили собственной жизнью, не могла не видеть его сильные руки. Тыльная сторона его ладоней была покрыта золотистым пушком, который становился гуще к запястьям. Там волоски казались темнее и заметнее. Не отдавая себе отчета, она начала молиться, чтобы Бог дал ей силы – силы противостоять этому кошмару и пороку. Этому греху, этой мерзости, которая не давала ей жить. Ужасная, незамысловатая и жалкая молитва, произнесенная словами из Библии:

«Господи, не давай мне смотреть на него и думать о нем. Не давай мне смотреть на его руки. Не давай смотреть на золотистые волоски на его запястьях. Сделай так, чтобы я не думала о его запястьях…»

– Владелец участка земли на юго-западе продает полосу шириной ярд и длиной сто пятьдесят ярдов на южной границе своего поля. Сколько он получит, если один акр стоит сто пятьдесят долларов?

С этой сделкой Первюс справился с большим успехом и начал сражаться с квадратным корнем из 576. Квадратные корни приводили его в отчаяние. Маленькой губкой Селина стерла его расчеты с грифельной доски. Первюс нагнулся совсем низко, пытаясь понять зловредные циферки, покорно выстроившиеся по велению ее карандаша. Селина бойко продолжала вычисления:

– …остаток должен содержать удвоенное произведение десятков на единицы, плюс квадрат числа единиц.

Он заморгал, полностью сбитый с толку.

– Итак, – беззаботно продолжала Селина, – умножаем два на число десятков, потом на число единиц, плюс квадрат числа единиц, и это то же самое, что сумма удвоенных десятков и единиц, умноженная на число единиц. Следовательно, – добавила она эффектно, – прибавим четыре единицы к сорока и умножаем результат на четыре. Следовательно, – с триумфом в голосе, – квадратный корень из пятисот семидесяти шести равен двадцати четырем.