Текст книги "Большущий"

Она часто дышала. В печке трещал огонь.

– Ну а теперь попробуйте сделать это сами. Мы все сотрем. Вот так! Что должен содержать остаток?

Медленно и неуверенно он взял доску. В доме было ужасно тихо, только слышался голос Первюса:

– Разность… удвоить… произведение… десятки… единицы…

Что-то в его голосе… какая-то нотка… тембр. Она почувствовала, что земля как-то странно стала уходить у нее из-под ног, словно весь дом слегка зашатался. Приятная нервная дрожь пробежала по рукам и ногам, защекотала позвоночник, бросая то в жар, то в холод.

– Плюс квадрат числа единиц, это то же самое, что сумма удвоенных десятков… удвоенных… десятков… десятков…

Голос замолк. Взгляд Селины перескочил от учебника на его руки – больше она не могла этому противиться. Они поразили ее. Эти руки были сжаты в кулаки. Тогда она перевела взгляд от кулаков к лицу сидевшего рядом мужчины. Она подняла голову и чуть отстранилась. Ее большие удивленные глаза встретились с его взглядом – с сияющей, слепящей голубизной на загорелом лице. Она отметила это дальним уголком сознания, которое еще не совсем покинуло ее. Потом его кулаки разжались. Голубое сияние жгло и обволакивало. Ее щека почувствовала холодную и шершавую кожу его щеки. Селина вдохнула сильный, страшный, дразнящий аромат близости – в нем смешались запахи табачного дыма, волос, свежевыстиранного белья и невыразимый запах тела. Эта смесь отталкивала и притягивала ее. Она одновременно противилась и тянулась к ней. Потом она почувствовала, что его губы прижались к ее губам, и она удивительным образом с жадностью и безоглядно ответила на их призыв.

7

Они поженились в мае, всего через два месяца. Школьный год в Верхней Прерии практически закончился с появлением на богатой суглинистой почве первых нежных росточков, которые вскоре будут луком, редисом и шпинатом. Уроки Селины сократились, сжались, распались, практически сошли на нет. Школа стала детским садом для пятилетних ребятишек, они ерзали, вертелись и чесались в теплом весеннем воздухе, льющемся в открытые окна с плодородной прерии. Школьная печка стояла ржаво-красная и холодная. Барабан в комнате Селины теперь походил на черного джинна, который утратил свою силу и больше ее не дразнил.

Селину охватило одновременно изумление и спокойствие, дух бунтарства и умиротворения. Перемена этих настроений доставляла ей странное удовольствие. Хотя под ними все равно пряталось что-то вроде страха. В мае Верхняя Прерия вся стала зеленая, золотая, розовая и голубая. Весенние цветы украсили поля и обочины дорог пятнами желтого, розового, нежно-лилового и пурпурного. Фиалки, лютики, мандрагоры, калужницы и печеночницы. Благодаря соседству с озером воздух сделался мягким и прохладным. Никогда раньше Селина не бывала в деревне весной. Ей становилось больно почти физически. Она жила с непонятным ощущением надвигающегося рока. Словно против ее воли, ее решений и планов кто-то неумолимо тянул ее к чему-то заманчивому и ужасному. С Первюсом она была восторженной, веселой и разговорчивой. Сам же он говорил мало и смотрел на нее с молчаливым обожанием. На глаза Селины навернулись слезы, когда он принес ей в подарок увядший букет триллиумов. Ему пришлось пойти собирать их в лес Апдайка, потому что поблизости они не росли, а она как-то раз сказала, что ей нравятся эти цветы. Было жарко, к тому же он нес букет в руке, оттого триллиумы скукожились и сникли. Первюс смотрел на Селину со ступенек, ведущих на кухню, а она стояла в дверях. Взяв цветы, она положила руку ему на лоб. Так большой добрый пес приносит со двора измятую и замызганную добычу и, положив ее у ног хозяина, смотрит на него нежными, просящими глазами.

Бывали дни, когда Селину охватывало чувство нереальности происходящего. Она жена фермера и будет жить в Верхней Прерии до конца своих дней? Как же так? Нет! Нет! Разве это похоже на большое приключение, о котором всегда говорил отец? Она, которая собиралась стать счастливой путешественницей на дороге жизни, попробовать себя в дюжине разных ипостасей. Зима в Верхней Прерии должна была стать всего лишь эпизодом, но не всей жизнью! Селина смотрела на Мартье. О, она никогда не будет такой. Это глупо и никому не нужно. В своем доме она будет носить розовые и голубые платья. На окнах повесит шторы с оборками. Поставит горшки с цветами.

Некоторые страхи и переживания, возникающие у всех невест, она поверяла миссис Пол, пока эта деятельная женщина хлопотала на кухне.

– Вам когда-нибудь было страшно… при мысли о замужестве, миссис Пол?

Руки миссис Пол были заняты большим куском теста, который она энергично месила, разминая и поколачивая. Потом, держа тесто в одной руке, она взяла другой пригоршню муки и посыпала доску, затем швырнула тесто на муку и продолжила снова месить, теперь уже кулаками.

– Я убежала, – негромко рассмеялась Мартье.

– Убежали? То есть прямо-таки убежали? Но почему? Вы разве не лю… Вам разве не нравился Клас?

Мартье Пол увлеченно месила, и ее лицо разрумянилось. От разминания, похлопывания и скатывания, а может, и от чего-то еще она, как ни странно, вдруг показалась Селине совсем молодой, почти юной девушкой.

– Конечно, мне он нравился. Да, нравился.

– И все-таки вы убежали.

– Недалеко. А потом вернулась. Никто так и не узнал, что я убегала. Но я правда убегала. Сама-то я об этом знала.

– А почему вы вернулись?

Мартье изложила Селине свою философию, совершенно не подозревая, что ее слова подпадают под столь высокое определение:

– Слишком далеко все равно не убежишь. От жизни можно убежать только в одном случае – если перестать жить.

Девическое выражение исчезло с ее лица. Мартье вновь стала стара как мир. Лишь на мгновение ее сильные руки перестали бить и колотить тесто. На ступеньках веранды, готовясь вечером ехать в город, Клас и Якоб просматривали еженедельные новости.

Селине пришлось потрудиться, чтобы снова завоевать расположение Рульфа. Он был похож на маленького доверчивого зверька, который, получив от любимой руки удар, теперь не решался приблизиться. Таких ласковых слов, какие Селина говорила этому тринадцатилетнему мальчику, она никогда не говорила человеку, за которого собиралась замуж. Однажды Рульф прямо спросил ее:

– Зачем вы выходите за него?

Он никогда не произносил имени Первюса. Селина задумалась. Что ему ответить? Слова, вертевшиеся на языке, почти ничего для него не значили. Но тут она вспомнила строчку из «Ланселота и Элейны» и сказала:

– Чтобы служить ему, идти за ним по жизни.

Такой ответ показался ей вполне подходящим, но Рульф сразу же его отверг:

– Это не причина. Вы взяли ее из книжки. Да и глупо идти за ним по жизни. Потому что он всю жизнь будет сидеть тут, в Прерии.

– Откуда ты знаешь! – возмутилась Селина, почти разозлившись. Ее поразили его слова.

– Просто знаю. Никуда он отсюда не денется.

И все же Рульф не смог долго сопротивляться. Они вместе вскопали землю и разбили клумбы в запущенном палисаднике Первюса. Для тюльпанов время уже прошло. Первюс привез ей из города цветочные семена. Среди них были и маки, и астры, и лиловые ирисы, и вьюнок. Вьюнок должен был, конечно, украсить заднюю веранду, потому что растет очень быстро. Селина, всю жизнь проведшая в городе, не знала многих сортов растений, но точно знала, что хочет разбить сад по старинке – чтобы там были ноготки, гвоздики, резеда и флоксы. Они с Рульфом выкапывали лунки и сажали цветы. Дом де Йонга отличался редкостным уродством даже среди прочих приземистых домов округи. В нем отсутствовала сияющая чистота других жилищ, которая не давала им выглядеть совсем уж убого. Здание уже тогда было тридцатилетним – серая, обветшалая коробка с мансардной крышей и плоским фасадом, выходящим на ивовые заросли у дороги. Его давно не красили, заборы вокруг завалились, занавески на окнах висели криво. Сырая гостиная имела траурный вид. Старуха, которая занималась хозяйством, весь день таскалась туда-сюда с ведром и мокрой серой тряпкой. На столе безумной колокольней вечно возвышалась гора грязной посуды, потому что обед никак не поспевал за завтраком, а ужин за обедом. Во всем доме чувствовались пустота и неухоженность, что свидетельствовало об отсутствии женщины, которой нравилось бы там жить.

Селина сказала себе (и Первюсу), что все изменит. Она представляла, как ходит с кистью и банкой белой краски, оставляя красоту на месте уродства.

Приданое у нее было совсем скудное. В доме Первюса набралось достаточно постельного белья. Но встал вопрос о свадебном платье, и Селина долго ломала голову, пока Мартье не предложила ей венчаться в старинном голландском наряде, хранящемся в старом сундуке в комнате Селины.

– Будете настоящей голландской невестой, – сказала Мартье, – и вашему жениху это понравится.

Первюс и правда был рад. Селина купалась в его любви, как котенок в солнечных лучах. Ведь она, в общем-то, была очень одинокой невестой, поддержать и успокоить ее могли лишь две фотографии на полке в спальне. Старое свадебное платье оказалось Селине велико и при ее тонкой талии широко в поясе, а ее небольшая изящная грудь никак не могла заполнить пространство, отведенное в лифе для пышногрудой голландки. Но общий вид получился на удивление живописный и трогательный. Жесткие «ушки» расшитого чепца обрамляли бледное лицо, на котором выделялись большие темные глаза. Селина даже попыталась надеть башмаки с ручной резьбой, но от этой идеи пришлось отказаться. В них ее маленькие ножки терялись, как мальки в лодке. Трудно давались Селине и хитрые старомодные застежки на пуговицах и крючках. Казалось, будто давно почившая София Крон своими призрачными пальцами безуспешно пытается лишить это юное создание того будущего, которое ей предназначено.

Свадьбу сыграли у Полов. Клас и Мартье настояли на приготовлении свадебного ужина с ветчиной, курицей, колбасами, кексами, маринадами и пивом. Венчал преподобный Деккер, и во время церемонии Селина бранила себя, потому что никак не могла сосредоточиться на словах пастора. Вместо этого она как завороженная следила за его щетинистой бородкой, покачивавшейся в такт движениям нижней челюсти. Вид у Первюса был напряженный, торжественный и неловкий из-за черного свадебного костюма – это был совсем не тот красавец-великан, который всегда ходил в рабочих вельветовых штанах и голубой рубашке. Посреди церемонии на Селину напала паника: она прямо видела, как с криком бежит от этих людей, от этого мужчины и из этого дома вниз по дороге, дальше и дальше – но куда? Картина была такая яркая, что она даже удивилась, когда поняла, что все еще стоит в голландском свадебном платье и в нужных местах отвечает: «Да».

Подарков они получили немного. Полы преподнесли им «висячую лампу», вожделенный подарок для любой фермерской жены, – безобразную конструкцию желтого цвета с розовыми цветами на абажуре и болтающимися по краям звякающими стекляшками. Ее положено было вешать на потолке в гостиной и поднимать или опускать с помощью специального ворота, управляемого цепью. От вдовы Парленберг прислали сервиз для воды из розоватого стекла, декорированного «под изморозь», – толстый графин и шесть стаканов. Подарком Рульфа – результат многих недель, проведенных в мастерской, – стал сундук невесты, а точнее, копия прекрасного старинного сундука, спасшего комнату Селины от окружающего убожества. Рульф протравил древесину, отполировал, вырезал ее инициалы, очень похожие на те, что отчетливо выступали на том древнем сундуке, – С. П. Д. И добавил год – 1890. Получился великолепный предмет мебели, выполненный руками тринадцатилетнего мальчика. Такой работы не постеснялся бы и любой взрослый. Это была единственная красивая вещь среди неуклюжих и грубых подарков на свадьбу. Она поблагодарила Рульфа со слезами на глазах.

– Рульф, ты ведь будешь часто у меня бывать? Правда часто? – Увидев, что он колеблется, она добавила: – Ты мне очень нужен. Ты все, что у меня есть.

Странные слова в устах невесты.

– Буду, – ответил мальчик, стараясь говорить небрежно и беззаботно. – Кажись, смогу иногда.

– Кажется, Рульф. Кажется, смогу.

Он послушно повторил за ней.

После свадьбы молодые отправились прямо к де Йонгу. В мае фермер не может оставить свои овощи без присмотра даже на один день. Дом уже ждал их. Господство экономки закончилось, и ее комната рядом с кухней опустела.

За ужином Селину посещали такие глупые и несущественные мысли, что она даже разволновалась: «Теперь я замужем. Я миссис Первюс де Йонг. Красивое имя. На визитной карточке оно будет выглядеть очень эффектно, если написать его изящным и тонким шрифтом: «Миссис Первюс де Йонг. Дома по пятницам». Позже она с горечью вспоминала об этом, когда оставалась дома не только по пятницам, но и по субботам, воскресеньям, понедельникам, вторникам, средам и четвергам.

Они ехали по дороге к дому де Йонга, и Селина думала: «Я еду с мужем домой. Чувствую рядом его плечо. Как жаль, что мы с ним не разговариваем. Как жаль, что он ничего мне не говорит. Но мне совсем не страшно».

Телега Первюса для поездок на рынок стояла во дворе с опущенными оглоблями. Он должен был бы ехать торговать сегодня и теперь уж точно поедет завтра, встав пораньше, чтобы успеть занять хорошее место на рынке. В свете фонаря эта телега показалась Селине символичной. Она видела ее и раньше, но сейчас, когда телеге предстояло стать частью ее жизни – это была рыночная телега де Йонга, а она ведь теперь миссис де Йонг, – стало ясно, какая эта колымага страшная и позорная, как она «кричит» о бедности ее владельца и как не похожа на крепкую и аккуратную повозку на дворе у Класа Пола с красивой надписью красной краской на зеленом фоне: «Клас Пол. Овощи и фрукты». Вместе с холеными лошадьми его телега говорила о процветании и удобстве, как, впрочем, и все хозяйство Класа.

Первюс помог Селине слезть с двуколки, обхватив за талию и на мгновение прижав к себе.

– Надо покрасить телегу, Первюс. Поправить пружины сиденья и починить борт.

– Телегу? – удивился он.

– Да. Вид у нее жутковатый.

Дом был прибран, но чистым его назвать было трудно. Старая миссис Ворхес не особенно старалась соблюдать чистоту для человека, который вряд ли заметил бы, чисто вокруг или грязно. Первюс зажег лампы. В печке на кухне горел огонь, поэтому в тот прохладный майский вечер в доме было душно. Селина подумала, что в ее маленькой комнате у Полов, больше ей не принадлежавшей, наверное, стоит приятная прохлада и тишина, а легкий ветерок несет с запада свежий воздух. Первюс отправился ставить лошадей на конюшню. Спальня располагалась рядом с гостиной. Окно в ней оставалось закрыто. Год, прожитый в Верхней Прерии, научил Селину с вечера готовиться к утреннему подъему, чтобы не терять много времени на одевание на следующий день. Она делала это не задумываясь. Селина сняла белое муслиновое нижнее белье с оборками и вышивкой – три плотные нижние юбки, жестко накрахмаленный лиф, который надевался поверх корсета, сам корсет, приподнимавший грудь, и положила все это в ящик комода, который собственноручно вымыла и аккуратно выстелила бумагой еще неделю назад. Расчесала волосы, достала одежду на завтра, надела ночную рубашку с высоким воротником и длинными рукавами и забралась в незнакомую постель. Она слышала, как Первюс де Йонг закрыл дверь на кухню, звякнула задвижка, щелкнул замок. Тяжелые, быстрые шаги прошли по голому кухонному полу. Этот мужчина шел к ней в спальню… «Слишком далеко все равно не убежишь, – сказала ей Мартье Пол. – От жизни можно убежать только в одном случае – если перестать жить».

На следующее утро он разбудил ее, когда на дворе было еще темно. Тихо вскрикнув, она подскочила на кровати и начала вглядываться и прислушиваться.

– Это ты, папа?

Она снова стала маленькой Селиной, домой вернулся Симеон Пик, веселый и добродушный после ночной игры. Первюс де Йонг уже ходил по комнате в носках.

– Который… который теперь час? Что случилось, папа? Почему ты встал? Или ты не ложился…

Тут она вспомнила. Рассмеявшись, Первюс де Йонг подошел к ней.

– Вставай, маленькая лентяйка. Уже пятый час. Мне придется поработать и за вчера, и за сегодня. Готовь завтрак, маленькая Лина, готовь завтрак. Ты теперь жена фермера.

8

В октябре кумушки в Верхней Прерии сообщали друг другу, что миссис Первюс де Йонг «в положении». Пятнадцатого марта в спальне рядом с гостиной родился Дирк де Йонг. Его мать была сдержанна и озадачена, хотя и очень внимательна к ребенку, отец же имел гордый и глуповато-хвастливый вид, правда не слишком оправданный, если учесть, какую незначительную роль он сыграл в долгом, томительном и беспокойном деле вынашивания и рождения младенца. Селине казалось, что человек с именем Дирк должен быть высоким, худым и стройным. Имя сыну выбрал Первюс. В честь своего деда.

За прошедшие месяцы Селина не раз вспоминала первую зиму, проведенную в Верхней Прерии – зиму с ледяной спальней, холодным черным барабаном, школьной печкой, ципками на руках, бесконечной свининой у Полов, – и она представлялась ей сладким сном, отдыхом, свободой и беззаботным счастьем. Ледяная комната все-таки была ее собственной комнатой, долгая дорога в школу морозным утром всего лишь приятной прогулкой, а школьная печка капризной, но интересной игрушкой.

Первюс де Йонг любил свою хорошенькую молодую жену, и она любила его. Но любовь молодых людей расцветает среди ярких красок, тепла и красоты. Однако она становится блеклой прозой жизни, если приходится начинать день в четыре утра, когда, толком не проснувшись, вслепую нащупываешь еле различимую одежду, свисающую со столбика кровати или со стула, а заканчивать его в девять, оцепенев и отупев от усталости после семнадцати часов работы.

Лето выдалось влажное, поэтому прекрасная рассада помидоров, так заботливо посажанная Первюсом в надежде на сухую погоду, превратилась в полчище замызганных серых призраков посреди безнадежной грязи. Вырос всего один плод размером с вишенку.

В остальном урожай на участке де Йонга выдался более или менее удачным. Но потребовавшаяся для этого работа вытянула из фермеров все силы. Первюс и наемный работник Ян Стен пользовались вручную и сеялкой, и культиватором. Селине казалось, что они превратились в рабов луковок, ростков и корешков, которые кричали им на сто тысяч голосов: «Дайте нам вырасти! Дайте нам вырасти!» После того как Селина прожила целую зиму у Полов, она знала, что Клас, Рульф и старый Якоб встают рано и ложатся поздно, но за эти месяцы случались у фермеров и полноценные периоды отдыха. Она приехала в ноябре, а вышла замуж в мае. С мая же по октябрь нужно было работать на полях с усердием, граничащим с ожесточением. Селине даже в голову не могло прийти, что люди ради пропитания могут так надрываться. Пока она не приехала в Верхнюю Прерию, ей не доводилось сталкиваться со столь тяжким трудом. Теперь она видела, что ее муж вырывает из земли жизнь одной лишь силой своих мускулов, с потом и болью. В июне, июле, августе и сентябре плодородный чернозем прерии на мили вокруг был полон зарождающейся жизни, на нем готовилось взойти множество посадок. Именно в эти дни у Селины появилось чувство земли, которое осталось с ней навсегда. Быть может, этому способствовал и ребенок, собиравшийся появиться на свет. Селина ощущала свою сопричастность земле, ее поражало великолепие, с каким земля исполняет то, что ей предназначено. Бывало, прервавшись на минутку, чтобы передохнуть от домашних дел, она стояла в дверях кухни, повернув раскрасневшееся лицо в сторону полей. Волна за волной, волна за волной уходили вдаль зеленые грядки, пока не сливались в единое целое и не становились изумрудным морем.

Как для Класа Пола капуста была всего лишь капустой, так и для Первюса морковь, свекла, лук, репа и редиска были не более чем овощами, которые следовало сажать, выращивать, собирать и продавать. Но в то лето для Селины они стали неотъемлемой частью огромного механизма живого мира. Первюс, земля, солнце, дождь и все силы природы работали, чтобы произвести пищу для миллионов людей. Несколько грязных акров земли, кишащих червями, превратились в королевство; флегматичные окрестные фермеры, американские голландцы, были первосвященниками, рукоположенными для служения своему божеству – Земле. Селина думала о детях в Чикаго. Если у них розовые щеки, ясные глаза и живой ум, то потому только, что Первюс привозит им еду, которая становится их пищей. Еще не наступили те времена, когда в разговорах о еде люди начали обсуждать железо, витамины и мышьяк. Все же Селина чувствовала какой-то особый смысл в том, что делают эти усердные и терпеливые люди, эти согбенные фигуры на огромных полях Верхней Прерии, хотя сами они даже не подозревают о существовании такого смысла. Свои ощущения она попыталась передать Первюсу. Но он лишь изумленно на нее посмотрел своими голубыми глазами:

– Работа фермера прекрасна? Да это ж просто рабский труд! Вот вчера я продал целую телегу моркови, и мне не хватило, чтобы купить вещей для ребенка, а ведь когда он родится, ему понадобится одежда. Лучше скормить эту морковь скоту!

Первюс через день ездил на чикагский рынок. В июле и августе он, случалось, целую неделю не раздевался. Вместе с Яном Стеном они грузили в телегу собранные за день овощи, и в четыре часа пополудни Первюс пускался в утомительное путешествие в город. На знаменитом старом Сенном рынке на Рэндольф-стрит торговали фермеры, привозившие овощи и фрукты со всех предместий Чикаго. Здесь они ставили свои телеги и ждали следующего утра. Телеги с опущенными бортами располагались близко друг к другу, образуя посреди улицы три ряда. Те, кто успевал приехать раньше, занимали более выгодное место. Собственных мест ни у кого не было. Первюс обычно старался прибыть на рынок к девяти вечера. Но часто из-за плохой дороги ему приходилось ехать в объезд, и он опаздывал. Это означало, что торговля будет неудачной. Большинство фермеров спали в своих телегах, свернувшись калачиком на сиденье или вытянувшись на мешках с овощами. Лошадей отводили на соседнюю конюшню, где задавали им корму, так что животные были даже лучше устроены, чем люди. Конечно, можно было за двадцать пять центов снять номер в одной из ветхих меблирашек, фасады которых выходили на улицу. Но эти номера были маленькие, душные и грязные, а кровати не многим лучше телег. Кроме того, надо же было заплатить двадцать пять центов! Это полбочки помидоров! Или мешок картошки. За мешок лука давали семьдесят пять. Сто кочанов капусты уходили по два доллара, а весил каждый кочан пять фунтов. Если ты возвращался с рынка домой с десятью долларами в кармане, твой доход равнялся нулю. Нужно зарабатывать больше. Нет, никто не будет платить двадцать пять центов за роскошь поспать в кровати!

Однажды в июне, через месяц после свадьбы, Селина отправилась в Чикаго вместе с Первюсом – невероятная маленькая фигурка в нарядном платье уселась на сиденье телеги, доверху наполненной ранними овощами. Они тронулись в путь после трех и добрались до города к девяти, хотя дороги были все еще размыты дождями, прошедшими в конце мая. В каком-то смысле это было их свадебное путешествие, потому что Селина после свадьбы ни разу не уезжала с фермы. Вовсю жарило яркое солнце. Селина пряталась от него под зонтиком и смотрела вокруг с удовольствием и интересом. Она болтала, крутила головой туда-сюда, восклицала, спрашивала. Временами ей хотелось, чтобы Первюс живее откликался на ее настроение. Это веселое, беспокойное создание елозило на сиденье рядом с ним, как крутится добродушный терьер с блестящими глазами вокруг флегматичного, тяжеловесного сенбернара.

По пути она излагала мужу замечательные планы, родившиеся у нее в голове за последние четыре недели. Ей хватило даже не четырех недель, а четырех дней, чтобы понять, что этот большой широкоплечий мужчина – создание доброе, нежное и милое, но совершенно лишенное инициативы и авантюрного духа. Иногда она восхищалась при воспоминании о его смелости, когда в тот вечер на аукционе он сражался за ее коробку. Сейчас эта история казалась невероятной, хотя он часто напоминал ей о том вечере, по-собачьи мотая головой и улыбаясь широко и благодушно улыбкой мужчины-победителя. Но Первюс, в общем-то, был скучным парнем, а в Селине таился живой огонек, здоровое лихачество, склонность к приключениям, чего он никогда до конца не понимал. К таким порывам Селины он относился со смешанным чувством гордости и неловкости.

Как и все молодые жены, Селина смело начала переделывать своего супруга. Он был красивый, сильный и ласковый, но вместе с тем медлительный, консервативный и замкнутый. Она сделает его любознательным, решительным и жизнерадостным. Трясясь рядом с ним по Холстед-роуд, она крупными, смелыми мазками рисовала ему свои планы.

– Первюс, нам надо покрасить дом в октябре, после окончания летних работ, пока не начались заморозки. Хорош будет белый цвет, а для отделки возьмем зеленый. Хотя, может, белый – это непрактично. Тогда покрасим зеленым, а на отделку пойдет тоже зеленый, но более темный. Прекрасный фон для мальвы. (Мальва, что посеяли они с Рульфом, не подавала никаких признаков жизни.) А тот западный участок номер шестнадцать мы осушим.

– Да уж, осушим, – пробормотал Первюс. – Земля там глинистая. Осушишь, а останется все равно сплошная глина. Твердая глинистая почва.

На это у Селины тоже был ответ:

– Знаю. Нужно использовать гончарный дренаж и – подожди, не перебивай – гумус. Я знаю, что такое гумус. Это сгнившие овощи, перегной. Рядом с сараем всегда лежит их целая куча, и ты удобряешь им те поля, где все растет быстрее. Но на западном шестнадцатом участке не только глина. Наполовину там болотистая почва, и ей всего лишь нужен дренаж и навоз. А еще поташ и фосфорная кислота.

Первюс от души расхохотался, что Селина неожиданно для самой себя восприняла с возмущением. Он покровительственно дотронулся своей большой загорелой рукой до ее разрумянившейся щеки и нежно ущипнул.

– Не надо! – воскликнула Селина и отвернулась. Впервые она не позволила себя приласкать.

Первюс снова рассмеялся.

– Ну-ну, школьная учительница теперь стала фермершей, да? Бьюсь об заклад, вдова Парленберг не знает столько, сколько знает моя маленькая фермерша… – он снова захохотал, – об этом самом поташе и… какой там кислоте? Скажи-ка, маленькая Лина, где же ты всему этому научилась?

– В книге прочла, – почти рявкнула Селина. – Я за ней специально посылала в Чикаго.

– Надо же, в книге! – он хлопнул себя по колену. – Фермерша выращивает овощи по книге!

– А почему бы и нет? Человек, который ее написал, знает об овощеводстве больше, чем все фермеры Верхней Прерии. Он знаком с новейшими методами. А ты работаешь, в точности как когда-то твой отец.

– Что было хорошо для отца, то хорошо и для меня.

– Нет, не хорошо! – воскликнула Селина. – Не хорошо! В этой книге написано, что глинистые почвы годятся для капусты, гороха и фасоли. И там объясняется, как надо действовать!

Она вела себя, как бешеная муха, которая нападает и кусает, чтобы расшевелить мужа в его медленном и тяжком продвижении вперед. Единожды начав, она уже не могла остановиться.

– Для поездок на рынок нам нужны две лошади. Это сэкономит тебе несколько часов, и ты быстрее доберешься до места. Две лошади и новая телега, зеленая с красным, как у Класа Пола.

Первюс смотрел вперед на дорогу между лошадиных ушей почти так же, как Клас Пол во время первого путешествия Селины по Холстед-роуд, что тогда изрядно ее раздражало.

– Одни красивые слова.

– Это не просто слова, это планы. Ты должен что-то планировать.

– Красивые слова. Красивые слова.

– Ох!

Селина в бессилии ударила кулаком по колену. В тот раз они чуть было не поссорились. Могло бы показаться, что Первюс выиграл спор, потому что прошло два года, а западный шестнадцатый участок все еще оставался болотисто-глинистой кашей и дохода не приносил. Все так же старый дом, обшарпанный и облезлый, глядел своими окнами на густые ивовые заросли вдоль дороги.

В ту ночь они спали в одной из двадцатипятицентовых меблирашек. Вернее, спал Первюс. Его жена лежала и слушала городские звуки, ставшие для нее совсем непривычными, и смотрела в фиолетово-черный прямоугольник открытого окна, пока он не посерел. Не исключено, что она немного поплакала. Но утром Первюс мог бы заметить (если бы он вообще имел привычку замечать), что красивая линия ее подбородка все так же тверда, и за этой твердостью неизбежно маячат покраска, дренаж, гумус, поташ, фосфорная кислота и две лошади в повозке.

Она поднялась вместе с Первюсом, когда еще не было четырех, и с радостью покинула душную комнатенку с запачканными и потрепанными зелеными обоями, шаткими кроватью и стулом. В закусочной на первом этаже они выпили по чашечке кофе и съели по кусочку хлеба. Селина ждала, пока муж сходит на конюшню. Ночному сторожу было заплачено еще двадцать пять центов, чтобы он присмотрел за телегой с товаром, которая стояла в одном ряду с сотней других. Едва наступил рассвет, началась торговля. Селина следила за ней с сиденья телеги и решила, что способ продажи еды, добытой Первюсом столь тяжким трудом, когда у него уже не разгибалась спина и немели руки, до нелепости не продуман и пагубен. Но мужу ничего не сказала.

В силу сложившихся обстоятельств она в первый и второй год замужества занималась только хозяйством. Первюс объявил, что его жена никогда не будет работать в поле, как многие жены и дочери Верхней Прерии. Живых денег в доме практически не было. В мае, июне, июле и августе Первюс за работу на своих полях еле-еле выплачивал Яну Стену ежемесячное жалованье, хотя тому причиталось совсем немного, поскольку всем было известно, что работник он никудышный и, кроме того, «дурачок». За эти два года Селина многое поняла, но говорила мало. Дом она содержала в чистоте и порядке – ни конца ни краю не было этой тяжелой работе, – но при всем том она удивительным образом умудрялась выглядеть свежо и опрятно. Теперь она понимала, почему у Мартье такая поношенная одежда, измученное лицо, тяжелая быстрая поступь и ни минуты покоя. В июле она отказалась от идеи горшков с цветами. Если бы верный Рульф не ухаживал за теми, что они с такими большими надеждами высаживали вместе на клумбах перед домом, то и они зачахли бы из-за небрежения.

Рульф приходил к ним часто. В доме Селины он находил спокойствие и тишину, чего никогда не было у Полов с их вечным шумом и гамом. Чтобы сделать жилище уютным, Селине пришлось пощипать свой небольшой, но ценный банковский счет – те четыреста девяносто семь долларов, что оставил ей отец. Но у нее все еще хранился бриллиант чистой воды, зашитый в подол старой фланелевой нижней юбки. Однажды она показала его Первюсу.