Текст книги "Страна коров"

– Они практикуют суровую форму любви к математике, – заключила Гуэн.

– Все это здорово и прекрасно. Но мне бы просто хотелось, чтобы они свои любовные радения ограничивали более подобающим временем. Я не сплю уже двое суток!

– Не беспокойтесь. Как только начнется семестр, поутихнет.

– Любовь к математике?

– О нет, она-то никогда не исчезнет! Я имела в виду буйное веселье.

– Надеюсь. Мне нужно спать. Аккредитационные документы читать и без того трудно!

Гуэн рассмеялась.

– Уверена, сегодня вы хорошенько выспитесь. Возможно, вы еще не привыкли к смене часовых поясов. Кроме того, я слышала, вчера вы поздно вернулись со своего мероприятия по сплочению коллектива. Этел мне рассказывала, как у вас на обратном пути в кампус сломался автобус и вам пришлось лишний час ждать на обочине. Она говорила, само мероприятие было, гм, интересным, если это слово в данном контексте подходит лучше прочих?..

– Его определенно можно так назвать.

– Она сказала, вы посеяли кое-какие семена цивилизации.

– Ну еще бы.

– И поделились постыдными и даже унизительными тайнами.

– Да, и это тоже.

– Она говорила, у вас он особенно нелогичен, поскольку, с одной стороны, вам не очень нравится быть с людьми, однако с другой – вы в равной же мере боитесь остаться один. Говорит, вы – много всякого, но ничто из этого не целиком.

– Тут она права.

– И еще она мне сказала, как Фелч все время прикуривал одну сигарету от другой. А Смиткоут отключился на столе с сигарой во рту, опьяненный прошлым, как обычно!

– Этел все это вам доложила? А что еще ей было сказать?

– Ну, еще она говорила, что они со Стэном движутся в разные стороны – и не только из-за оргазма. Она-де готова простить и забыть. Но я ей напомнила, что отношения мимолетны, а оргазмы – долг супруга, и это даже не обсуждается. Поэтому, наверно, можно было бы сказать, что у нас состоялась обоюдно просветительная наставническая встреча!

– Наставническая встреча? Так назначения уже распределили?

– Конечно. У вас – Длинная Река.

– Учитель культуры речи, который не говорит? И он – мой наставник?!

– Верно. Должно быть интересно, а! Но слушайте, вам хоть не Смиткоут достался!.. – Гуэн снова рассмеялась. Она проезжала мимо Центра здоровья и благосостояния имени Хэрриет Бауэрз Димуиддл. – Ну, Чарли, мне любопытно услышать еще что-нибудь о вашем вчерашнем упражнении по сплочению коллектива. Как все было? Сомнений нет, это вас очень развлекло. Но было ли оно по-настоящему поучительным? В смысле, как работник образования вы, разумеется, понимаете разницу между одним и другим, верно?

– Хотелось бы надеяться, что да.

– Так после этого упражнения по сплочению коллектива готовы ли вы вшестером работать вместе как команда?

– Абсолютно.

– Рука об руку ради вящей студенческой успеваемости?

– Думается, да.

– И совершенствования всего нашего сообщества?

– Да.

– И процветания американского образа жизни?

– Вполне.

– Они больны, Чарли.

– Что? Кто болен?

– Все они – больные люди. Фелч. Смиткоут. Стоукс. В смысле, назовите мне еще хоть один общинный колледж в стране – общинный колледж в какой угодно исторический период или какой угодно культуры на свете, – где было бы принято сгонять впечатлительных новых преподавателей, заталкивать их в школьный автобус, везти мимо заброшенных зданий и разлагающейся туши бизона, а затем вынуждать их всех… всех их – даже женщин! – и затем их вынуждать… боже мой, я от одной мысли об этом содрогаюсь… и затем их всех вынуждать…

– Все в порядке, Гуэн, говорите-говорите…

– …И затем их всех вынуждать беседовать о любви! Как это унизительно!

– Но, Гуэн, было не так уж плохо. Вообще-то мне кажется, мы получили из этого опыта все, что и должны были получить.

– Вы имеете в виду – метафорически? Или буквально?

– Понемногу того и другого.

– Сомневаюсь. Но, так или иначе, любовь не должна быть темой для смешанного общества.

– Не должна?

– Нет, не должна. Не о таких вещах следует разговаривать в жарком школьном автобусе или под чахлым деревом. Любовь не должна быть орудием манипуляции или подчинения. Она не должна быть транспортным средством без возвышенной точки назначения. Или инструментом, применяемым в чьих-либо личных целях. Любовью никогда не следует размахивать, как морковкой или палкой. Она не должна быть ни мучительной, ни натужной. Ни трудной. И, разумеется, она не должна быть способом достижения высшей цели, задачи или итога. По очевидным причинам ее никогда не следует рассматривать как нечто риторическое, метафорическое или аллегорическое. Любовь вообще не должна быть совсем ничем, кроме того, что она действительно есть. Чем бы ни была…

Гуэн притормозила и засветила свою карточку охраннику в будке. Тимми улыбнулся и махнул ей, пропуская.

– Спасибо, мисс Дюпюи! – крикнул он, но Гуэн, похоже, не заметила и проехала, никак ему не ответив.

– Знаете, – сказала она, когда мы в очередной раз проскакали через железнодорожные пути, – вот такое вот – это фиаско со сплочением коллектива, к примеру, – начинается с самой верхушки. Все идет оттуда. То есть, вот посмотрите, кто руководит нашим учебным заведением…

– Президент Фелч? Да он вроде приличный малый…

– Фелч? Вы смеетесь? Этого человека уже давно пора отправить на выпас. После всего, что он сотворил с нашим колледжем! И что творит с преподавательским составом. А в особенности – после того, что он сделал в прошлом году с вашей предшественницей… – Гуэн стиснула руль и покачала головой. – После того, что он сделал с ней, его самого надо бы охолостить!..

Тут я опять навострил уши.

– Почему? Что случилось с моей предшественницей? Что с ней такого плохого сделал доктор Фелч?

– Это некрасивая история… – Гуэн вдруг резко остановилась, чтобы пропустить через дорогу броненосца. Животное никуда не спешило и не торопясь переходило дорогу, а мы вдвоем терпеливо ждали. Без всякой спешки броненосец перемещался с одной обочины на другую, но, едва дойдя до противоположной стороны, остановился, развернулся и направился обратно, туда, откуда пришел, точно так же медленно и точно так же неспешно.

– Я отмечаю здесь некоторое сомнение, – заметила Гуэн. – Такая нерешительность вас всякий раз и приканчивает, мистер Броненосец!

Когда нерешительный броненосец достиг той же точки, с которой в самом начале и отправился в свое путешествие, Гуэн отпустила тормоз, и машина тронулась вперед, мимо броненосца, мимо заколоченного остова единственной городской типографии и прямиком – в темную повесть о том, как доктор Фелч совершил ужасную несправедливость с моей предшественницей во время ее преждевременно прерванной работы в штате в должности координатора особых проектов.

– В конце концов, виноват здесь Стоукс, – начала Гуэн. – Поскольку именно он решил, что здорово будет построить в кампусе плавательный бассейн, и тот должен быть в точности по форме американского флага…

Вновь пейзаж за окном изменился – от листвы нашего пышного кампуса до жаркого опустошенья всей окружающей местности. Ветер исчез. Воздух был мертв. Трава побурела и стала хрупкой под гаснущим солнцем раннего вечера. Я уже совершал путешествия в обе стороны, и такая перемена больше меня не удивляла так, как раньше.

– Случилось это лет десять назад, – продолжала Гуэн, пока мы ехали мимо рощицы высохших мескитовых деревьев, – когда наш кампус лишь начинал пожинать плоды щедрых вложений Димуиддла. Мы только что построили Обсерваторию и Концертный зал, уже планировались Стадион и Стрелковый тир (его должны были закончить раньше, но пришлось переместить подальше от библиотеки из-за опасений об избыточном шуме). То было особенно изменчивое время в мире, поэтому для нас все шло очень хорошо…

(Пока Гуэн говорила, я не мог не заметить некоторой идиосинкразии ее вождения. У ее машины была автоматическая коробка передач, и казалось, что в любой данный миг Гуэн либо сильно жала на педаль газа, либо сильно жала на педаль тормоза; ничего промежуточного у нее там не было – будто ноги, которые она применяла к педалям, были конфликтующими тенденциями, сокрытыми в глубине ее сердца, и она ежемгновенно с ними боролась. Пока она вела машину, желудок у меня дергался то вперед, то назад – с этим ее постоянным разгоном и торможеньем.)

– …Денег у колледжа тогда было хоть залейся на всякие блистательные проекты, и Стоукс в какой-то момент вбил себе в голову, что кампусу очень нужен плавательный бассейн и он должен быть в форме американского флага, поэтому Стоукс предложил это Фелчу, и они вдвоем продавили разрешение – у Фелча хорошие связи в местном правительстве, и планировщикам понравилась эта мысль: тринадцать полос и двадцать четыре звезды, нарисованные на дне бассейна, – и за год или около того выстроили олимпийских габаритов помещение, которое окрестили Акватическим комплексом Алберта Росса Димуиддла. Стоукс получил, чего хотел, а в Коровьем Мыке теперь был свой бассейн…

Тут Гуэн решительно дала по тормозам, после чего так же решительно – по газам. В ответ желудок у меня дернулся вперед и взад соответственно. Меня уже немного укачало, но от этой новой истории о появляющейся воде я изо всех сил старался не отвлекаться:

– Я не вполне уверен, к чему вы тут клоните, Гуэн. Бассейн – это же хорошо, нет? То есть, если где-то в мире будет литься кровь – а она неизбежно будет литься, – ну так на ней вы себе хотя бы бассейн построили, верно? А кроме того, я не очень понимаю, какое отношение это имеет к холощенью доктора Фелча или моей бессчастной предшественнице, чей мятник по-прежнему щелкает у меня в кабинете…

– Я ко всему этому подхожу.

Она уже опять разгонялась в свою историю, а мой желудок мчался с нею вместе.

– …Ладно, перемотаем вперед на десять лет, к найму нашего второго координатора особых проектов. (А вы помните, что первый продержался всего месяц?) Поверьте, Чарли, женщина эта не была заурядным координатором особых проектов. Она пришла к нам с многочисленными лигоплющевыми образованиями и предыдущим административным опытом после работы в Лиге наций и ООН. Она помогала заключить мирное соглашение между враждующими кланами в Сомали, а однажды преуспела в том, чтобы усадить делегацию израильтян рядом с делегацией палестинцев на импровизированной пасхальной службе. Характеристики у нее безупречные. Чувство приличия – непревзойденное. Она приехала с рекомендациями Генерального секретаря и его верховного помощника. И завоевала несколько наград за вклад в управление образованием. Поэтому можно было даже сказать, нисколько не греша против истины, что она была не просто администратором, но администратором – лауреатом премий…

– С виду-то здорово… Но какое отношение это имеет к…

– …Судебному разбирательству? Ну да. В общем, бассейн построили на крови страданий других стран, и открыли его на церемонии с разрезанием ленточки, и семейство Димуиддлов даже прилетело аж из Миссури на эту церемонию, чтобы макнуть пальчики в хрустально чистые воды. Какое-то время все было хорошо. Но можете себе представить: стоимость содержания бассейна в таком месте, как Разъезд Коровий Мык, довольно высока. И за годы на оплату этого непродуманного плавательного бассейна из нашего операционного бюджета были перенаправлены многие ресурсы. А это означало, что нам пришлось урезать некоторые жалованья, которые иначе оплачивали бы работу наших учителей. Все эти расходы на хлорку, насосы и спасателей, на страховку от претензий и все прочее, требуемое для работы бассейна, устроенного ради 987 студентов (из которых, может, всего человек десять этим бассейном пользуются) и 161 преподавателя и сотрудника (из которых всего пять умеют плавать)… все это были ресурсы, которые можно было бы пустить на что-то другое. Например, нанять больше преподавателей логики… или дать прибавку к жалованью в высшей степени ее заслуживающему координатору особых проектов в знак признания ее выдающихся заслуг перед нашим колледжем…

Гуэн теперь опять жала на тормоз. Нет, разгонялась. Мой желудок никак не мог вычислить, что именно она делала, поэтому дергался во все стороны разом.

– Так вы утверждаете, что моя предшественница действительно внесла свою лепту в жизнь колледжа? Потому что я слышал совершенно иное.

– Вы не с теми людьми разговаривали, Чарли: с не той половиной кампусного мнения. Она была изумительна! Нужно помнить: когда она у нас появилась, нам, по сути, дальше падать было некуда. Колледж уже стоял на грани потери аккредитации. Декларация миссии не пересматривалась много лет. В кампусе имелось две фракции, разделившиеся по философскому рубежу: одни вопили и требовали перемен, другие отчаянно цеплялись за надоевший статус-кво. Кампус был настолько поляризован, что некоторые преподаватели даже начали получать вздутые мошонки по средам. Хуже и быть не могло, Чарли. Поверьте. Вот тогда-то и прибыла она на временную автобусную остановку – знаете же, ту самую, куда в прошлую субботу прибыли и вы…

– Рядом с продмагом. Где играл человек с губной гармошкой.

– Верно. Хотя продмаг там уже некоторое время закрыт…

– В каком смысле? Я же там был всего четыре дня назад!

– Будьте уверены, его там больше нет.

– А женщины, читающей газету?

– И ее нет. Ни того, ни другого. Особенно газеты…

Снаружи перед нашей машиной пролетела первая полоса отпечатанной газеты. Гуэн подбавила газу мимо нее и продолжила:

– В общем, я и говорю… колледж наш уже и так был в глубокой яме, и мы наняли эту поразительную даму, и она приехала в Коровий Мык, и не успела через полстраны добраться до городка, как Фелч выезжает ее встречать ко временной автобусной остановке на… том своем грузовике!.. – Лицо Гуэн исказилось, точно она вспоминала отрезанную телячью мошонку или окровавленный эмаскулятор. – У нее, бедняжки, аллергия на пыль, поэтому ей приходится ехать с учителем истории искусства, у которой «сааб» чистый, и в нем есть пассажирский ремень безопасности, а на следующий день Фелч приводит ее к себе в кабинет и говорит: «Слышьте, мисс, я знаю, вы – девка неглупая…» – Стоило ей произнести слова «мисс» и «девка», лицо Гуэн еще больше сморщилось – так, словно теперь ей вручили отрезанную телячью мошонку или окровавленный эмаскулятор. – «…Короче, я знаю, девка вы неглупая, – говорит он, – и это-то ладно, но вам придется разбираться с расколотым кампусом, и потому вам нужно делать сё и не следует делать то, а также внимательно глядеть под ноги. Следите за тем, чтоб ходить осторожно, – не топтать ни ту фракцию кампуса, ни другую…» Но тут наша дама ему напомнила, что у нее два лигоплющевых образования и богатый опыт в улаживании конфликтов, Коровий Мык ничем не отличается от любого другого места, а женщин более не удовлетворяет быть просто объектами мужской фантазии, и если она увидит, что здесь нужно что-то менять, она это поменяет, даже если для этого придется наступать кому-нибудь на ноги! Чарли, она бы могла просто сидеть себе, любуясь на неизменное качанье своего маятника и получая зарплату в тихом своем соглашательстве. Но она не стала. Она действительно решила взять быка за рога, так сказать, и сражаться за осмысленные перемены в колледже. Но с чего же лучше начать? Думала она долго и упорно и после тщательнейшего – и стратегического – обдумывания решила начать с Рождественской комиссии…

– Почему с нее?

– А что тут может быть лучше? Ее богатый теоретический опыт подсказывал, что общая концепция вечеринки – сама основа ее – устарела и ее требуется пересмотреть. Поэтому она поговорила с Уиллом Смиткоутом о том, чтобы ввести в работу комиссии кое-какие мелкие улучшения. Предлагались простые, однако продуманные инновации – например, сменить название сборища с «Рождественской вечеринки» на «Зимнюю экстраваганцу» и добавить в меню больше овощей, а также передвинуть эстраду на другую сторону зала и запретить на мероприятии употребление алкогольных напитков. Также она сочла, что посещаемость мероприятия повысится, если проводить его на выходных, что оно должно быть внеконфессиональным, салфетки – красновато– и розовато-лиловыми, а не красными и зелеными, а музыка – посовременнее: не старые рождественские мелодии, исполняемые из года в год самими преподавателями и сотрудниками, а более пестрое попурри из предварительно записанной мировой музыки, что лучше отразит меняющиеся демографические показатели окружающего сообщества, равно как и неуклонно возрастающее многообразие нашего персонала. Она предложила международную тему и отметила, что большой флаг на стене с его тринадцатью полосами и двадцатью пятью звездами можно перевесить, чтобы лучше поместились равно привлекательные флаги других стран мира; на стене много места и для других наций, говорила она, и нет никакой причины, чтобы стену таких размеров не сделать более флагоприимной…

– Дерзкое предложение, по-моему…

– Таким оно и было. Но Смиткоут был против каждого пункта. А когда она выдвинула свои предложения, он уперся. Она принялась на них настаивать – он начал сопротивляться. Она побудила прогрессивную фракцию комиссии взбунтоваться – он склонил реакционную фракцию стоять насмерть. Как Клейбёрн в Арканзасе[14]14
  Патрик Ронейн Клейбёрн (1828–1864) – американский фармацевт и военный ирландского происхождения, генерал армии Конфедерации во время американской Гражданской войны. Получил прозвище «Каменная Стена Запада».


[Закрыть]. Она делала выпад – он парировал. Она запрещала – он отменял. Через некоторое время ни одна сторона уже не могла встречаться с другой, если в комнате также не присутствовали их адвокаты. И в итоге наша дама наконец сдалась. Все ее добрые намерения пропали втуне. Для нее это было чересчур. А кроме того, неуклонно надвигался приезд аккредитационной комиссии, к которому ей по-прежнему следовало подготовиться…

– Ехали аккредиторы?

– Да. На самом деле они уже прибыли и ждали на автобусной остановке, чтобы их кто-нибудь оттуда забрал.

– На солнце?

– Точно. С планшетами.

– Но я думал, что она все это организует? Разве не она сама должна была их оттуда забрать?

– О нет! С чего бы это входило в обязанности координатора спецпроектов? Особенно – с ее образованием и опытом! Нет, там случилось недопонимание между Фелчем и его коллегой из инспекции, тем, которому повезло с местом у окна…

– Забавно, что вы упомянули аккредитацию, потому что я только что сегодня днем дочитал наш самостоятельный отчет. Это был ужас!

– Но она в этом не виновата. Она лишь собирала этот отчет, а не писала его. Писать сами черновики было поручено заведующим кафедрами по разным дисциплинам, и они должны были сдать ей материалы еще за несколько месяцев до этого. Но они этого не смогли. Или не захотели. Некоторые вообще что бы то ни было делать отказались. А те, кто хоть что-то сделал, – не постарались. Стоукс, как обычно, раздул количество коров, которых осеменил. Бухгалтерия не сумела объяснить, сколько на самом деле стоит эксплуатация бассейна олимпийских габаритов (который кое-какие преподаватели уже прозвали «Акватическим комплексом Альбатроса»![15]15
  «Альбатрос» – метафора тяжкого психологического бремени, несомого в наказание, и одновременно зловещего знамения: в поэме «Сказание о старом мореходе» (1798) английского поэта Сэмюэла Тейлора Коулриджа (1772–1834) главному герою вешают на шею труп убитого им альбатроса, от которого он не может избавиться.


[Закрыть]). Комиссия по технологии разрывалась между внедрением новых электрических пишущих машинок и своею верностью старым ручным. И был еще Сэм Миддлтон, учитель английского и специалист по средневековой поэзии, который всячески оттягивал написание своего раздела из соображений личных, профессиональных и эстетических. «Это извращение языка», – сказал он ей как-то раз, а много месяцев спустя, когда наконец сдал ей нечто, оказалось, что это не достоверный отчет для аккредитации, а трактат в стихах, который на одном уровне вроде бы прославлял успехи кафедры английской филологии, а на другом (и гораздо более мрачном) – оплакивал подрыв академических свобод и растление языка поэзии. Прозаического повествования к нему не прилагалось, поэтому за неимением лучшего ей пришлось включить в отчет то, что есть. Окончательное произведение глубокой прозой не было, Чарли, но и в этом нет ее вины. Что бы она могла сделать тут иначе? Она выжала все, что смогла, из того, что ей предоставили для работы…

– Нет, глубоким произведение уж точно не стало. Но я теперь понимаю, как это могло оказаться и не совсем ее рук делом…

– …Меж тем все это происходило, покуда она старалась преодолеть множество противоречий в собственной личной жизни. Бедняжка. Колледж не согласился принимать во внимание ни ее собак, ни ее аллергии, ни ее дилемму незамужней женщины средних лет, уже отчаявшейся отыскать перспективного замечательного партнера в сельской местности, где большинство людей завязывает первые брачные узы уже к двадцати годам…

– Послушайте, Гуэн… Я все жду кульминации. Как все это соотносится с доктором Фелчем? Почему его следует охолостить?

– Потому что из-за него она вчинила иск.

– За что? Я все равно не понимаю. Какой иск? И я до сих пор не сообразил, какое отношение ко всему этому имеет бассейн… и почему во всем виноват Расти Стоукс!..

– Проще простого. Когда эта в высшей степени достойная женщина попросила у Фелча прибавку, он ответил «нет». Вообще-то он сказал: «Черта с два!» А когда она попросила назвать причину, он отказался. Она пригрозила обратиться через его голову – он ответил, что над его головой никакой другой головы нет – как будто он какое-то божество, – а если б даже и была, денег все равно не хватит. Тогда она отказалась принять эти объяснения («Вам придется мне показать!» – настаивала она), он объявил стоимость содержания бассейна, куда вливались все наличные ресурсы, поэтому на что-то другое просто ничего не оставалось – особенно на свеженанятого координатора особых проектов, которому только предстояло внести хоть какую-то значимую лепту в работу колледжа. Чарли, на том бы, вероятно, все и завершилось. Однако после всего этого он сделал еще кое-что, и вот оно уже стало совершенно непростительным…

– Все происходило у него в кабинете?

– Да.

– Рядом с плевательницей?

– Нет, плевательница возникла позже. Видите ли, он не только отказал ей в прибавке, которую она заслуживала, предложив совершить ей половой акт, но и раскрыв перед нею дверь своего кабинета, чтобы ее выпроводить, и когда она уже проходила в двери, он… он протянул руку и похлопал ее по попе. По попе, Чарли! Как распасовщик ведущего блокирующего игрока после успешной защиты линии ворот. Ее, женщину с личными характеристиками помощника министра войны и торговли, на минуточку. А когда в ответ она отпрянула, – в конце концов, никто в Лиге наций никогда не разыгрывал мяч вне игры! – он лишь рассмеялся и напомнил ей, что бассейн – олимпийских габаритов, а также предложил ей сходить и хорошенько там поплавать. И после этого рассмеялся еще раз и закрыл за нею дверь.

– А потом?

– Ну и потом она вчинила ему иск.

– Так быстро?

– Не успела дверь закрыться.

– За что? Домогательства? Гендерную предвзятость? Обманутые ожидания?

– Нет, все догадки, как одна, хороши…

– За что же тогда?

– Она подала на него в суд за запугивание на рабочем месте и профессиональный стресс.

– А?

– Как ни парадоксально, за грань ее подтолкнул отнюдь не хлопок по попе – она выросла в семье с несколькими братьями. И не низкая заработная плата. И не то, что ее завлекли на задворки академического мира ложными обещаньями. И даже не пыль, что подспудно копилась у нее в кабинете с каждым проходящим днем. Вообще говоря, ничто из вышеперечисленного не подтолкнуло ее к столь негативной реакции на ее работу в Коровьем Мыке…

– Так что же тогда?

– Замечание насчет бассейна! Она не умела плавать!..

– Ой!

– Поэтому в том контексте замечание явно было угрозой из неприязни. И потому она вчинила ему иск за создание стрессовой рабочей среды, которая не давала ей выполнять ее обязанности координатора особых проектов. В ретроспективе все это вместе и оказалось для нее чересчур. Замечание про плавание. Неразбериха с аккредитацией. Нескончаемые деленья и группировки. Двуличие рождественской комиссии и ее председателя. По сравнению с работой в Коровьем Мыке, сказала мне она как-то раз, убеждать израильтян и палестинцев вместе посетить пасхальную службу было все равно что убеждать американского ребенка развернуть подарки рождественским утром…

– И во всем этом отчего-то виноват Расти?

– Верно. Если б не этот проклятый бассейн в форме американского флага, у нас, может, сегодня по-прежнему была бы наша изумительная координатор особых проектов!..

– Понятно. Все это очень логично. Но, Гуэн, а как же вы? Вы намекнули на внутренне вам свойственную иррациональную черточку. А я вижу, что вы очень страстно относитесь к своей роли в колледже. Все это замечательно. Но что еще вы бы могли мне рассказать о себе? То есть, помимо того много, чем не должна быть любовь. Что у вас с именем? И как вы оказались в Коровьем Мыке? И где б вы были, если б не стремились поддерживать тут логическое мышление? О и, конечно же… постыдная личная тайна, ваша собственная! Не согласитесь ли поделиться всем этим со мной в этой уютной машине, пахнущей хвоей и корицей?

– Вот честно, Чарли, вы многого просите. Но вы мне нравитесь, и поэтому я расскажу вам немного о себе.

– Спасибо, Гуэн.

– Конечно, кое-что я вам расскажу. Но учтите, пожалуйста, что бы я вам ни рассказала, оно должно остаться в этой машине. Как чешуйница в томике рифмованной поэзии, чтобы никогда не увидеть света дня. Вы меня понимаете?

– Да, разумеется, Гуэн. Я сохраню это между нами двоими и этими мягкими глубокими сиденьями, на которых мы размещаемся последние полчаса, направляясь прямиком в засуху веков.

– Хорошо. Так с чего же мне начать? – Гуэн сняла ногу с педали акселератора и начала жать на тормоз. Затем убрала ногу с педали тормоза и принялась жать на газ. Затем снова включила тормоза. Потом акселератор. – Ну, – произнесла она, – полагаю, начать мне, вероятно, следует недвусмысленно, иными словами – со своего прошлого…

Снаружи нашей машины солнце забралось за горизонт, и небо окрасилось в легкий оттенок лилового. То было охвостье еще одного зрелищного заката; вскоре стемнеет. Гуэн уверенно нажала на тормоз, затем вдруг разогналась, потом затормозила и разогналась снова – всякий раз так быстро, что казалось, она проделывает то и другое одновременно. Однако машина неуклонно перемещалась к Предместью, где уже началось водяное сборище Гуэн.

– Да, – говорила она, – полагаю, мне следует начать с моих самых ранних детских воспоминаний. Видите ли, я не всегда была рациональным человеком. На самом деле в моей жизни было время, когда я и в самом деле превратилась в нечто совершенно противоположное. Конечно, все это теперь кажется таким далеким. Однако стоит мне сейчас оглянуться, как выясняется, что эти воспоминания до сих пор радуют меня больше всего, а также мне за них стыднее всего. Но я забегаю вперед. Давайте начнем логически, что скажете? Стало быть – с начала?..

И тут она твердо вдавила ногой педаль акселератора, и машина покатила тихо и непреклонно в отступавший солнечный свет.

* * *

– …Даже когда была маленькой, – начала Гуэн, – я всегда знала, что хочу стать учителем. Другие дети мечтали быть спортсменами, или актрисами, или предпринимателями, я же знала, что для меня все дороги ведут к преподаванию, и из множества путей, что могут меня к нему привести, самый истинный и прямой – тот, что из них всех и самый логичный. Такое осознание пришло ко мне отнюдь не случайно – его воспитало мое любознательное сердце в течение всего не по годам развитого детства. С ранних лет я видела, как мои ровесники пытаются справиться с величайшими вопросами мира и как это неизбежно приводит к скуке, экзистенциальному страху и саморазрушению. Один из моих друзей по колледжу, честолюбивый будущий философ, на свой двадцать седьмой день рождения передозировался; другой предался пьянству и бесцельности; еще один бросил все под бременем множества вопросов, что никогда не могли быть решены; много лет спустя я узнала, что он стал преуспевающим биржевым маклером. Но почему? Почему такой ужас обязательно должен происходить с мыслящими людьми? С людьми, подававшими такие надежды? Неужто не могли они разглядеть, что все это – ну или хотя бы то, что мы способны сколько-нибудь как-то контролировать, – можно категоризировать, изолировать друг от друга и свести к определенным процессам, и что даже самые сложные явления жизни можно объяснить в понятиях их собственной, внутренне им присущей связности, либо, напротив, отбросить их? Для меня в этом и заключалась красота логики, надежность, что она предоставляла. Конечно же, взгляды мои обрели больше нюансов по мере того, как я переходила из средней школы в старшую, затем оттуда в колледж, затем в магистратуру…

(Поначалу, пока Гуэн рассказывала свою историю, я ловил себя на том, что активно киваю, дабы заверить, что слежу за ее словами. Но как только она вошла в повествовательную колею, я вскоре понял, что все мое кивание, все мое слушание – быть может, и само присутствие мое в машине – в данный момент не значат для нее ровно ничего. Словно бы в трансе, Гуэн погрузилась в изложение своей истории, и покуда уходила в нее все глубже и глубже, я откинулся в уютном глубоком сиденье и впитывал ее слова. В моих словах никакой нужды не было – чистейшее состояние блаженства, – и потому я весь отдался слушанию ее истории, а сам глазел в окно на темневшую округу.)

– …Для меня жизнь была доро́гой, – говорила она. – Вообще-то жизнь мне всегда представлялась дорогой, и дорога эта была широка, пряма, и хоть и длинна, но недвусмысленно вела от одной точки к другой, как прямейшая линия между двумя противоположностями. Жизнь для меня была последовательностью конечных точек, вроде координат на оси. И если точка А – мое вхождение в этот мир (а родители назвали меня в честь моей двоюродной сестры, утонувшей, когда ей было два годика); а точка Б – мой аккумулированный опыт в его сумме: мои детские чаепития, учебные подвиги и похвалы, слепленные все воедино; а В – моя нынешняя среда: легкость моего дипломного исследования, жесткая определенность моего каждодневного распорядка; ну, тогда Г, Д и Е – все это мое будущее. Вместе с Ё, Ж, З и всеми остальными точками по расширенному континууму жизни. Ибо на этой прямой Г может оказаться моим заявлением о зачислении в штат, Д станет моим повышением до приглашенного профессора, а Е и Ё наверняка окажутся моей полной профессурой и занятием должности завкафедрой соответственно. И все это достигнет кульминации где-то в конце череды координат моим выходом в отставку уважаемым академиком в каком-нибудь престижном колледже, где стены увиты плющом. Даже тогда я допускала, что по пути могут быть легкие отклонения; однако со всею убежденностью своего логического ума я знала, что стезя эта будет такой прямой, какой я сама смогу ее сделать, и неизбежно и результативно доведет меня до моей точки назначения…

…Наконец окончив вуз, свою первую преподавательскую работу я получила в колледже без кампуса в самом сердце города – в городском колледже, и в первый же день занятий ко мне подошел молодой человек с привлекательным лицом и экзотическим акцентом. Похоже, родом откуда-то из Азии – то были дни, когда студенты из таких стран еще бывали редки и их еще удавалось категоризировать по континентам, – и в глазах его я увидела, что мир, откуда он приехал, какую бы страну, общество или континент он ни представлял, был явно миром обширных возможностей и неохватных горизонтов с бессчетными повтореньями излучения и угасания. Есть нации, у чьих представителей в глазницах размещаются очи всей вечности, и его нация – какой бы и где бы ни была – определенно была как раз такой. Я только что вытерла доску после неуклюжей первой лекции, в ходе которой сама искала ответы на собственные вопросы, и, словно бы почуяв мое внутреннее смятенье и уязвимость, он подошел ко мне после занятия, как раз когда я собирала вещи. В окно сочился осенний свет. Дуло от потолочного вращающегося вентилятора. Остальные студенты гуськом тянулись из класса, а я еще держала в пальцах кусок мела после лекции. Несколько мгновений мальчик – мужчина? – лишь молча стоял, наблюдая за мной, не то чтобы словно не зная, что сказать, но просто не говоря ничего и лишь пристально глядя на меня бесконечными своими глазами. Затем вдруг чистейшим на свете голосом он заговорил: «Профессор», – сказал он, и тут я поразилась твердости его голоса, прозвучавшего, как любовный клич самого желанья. «Профессор, я очень заинтересован научиться всему, что вы можете нам предложить касаемо логики вселенной. Ибо вселенная обширна и внушает страх, а сама логика есть такой же инструмент, как и любые другие. Я буду ходить на все ваши занятия и садиться вон там, в первом ряду, где сидел и сегодня. И буду тщательно все записывать. Но прежде, чем я приступлю, мне хотелось бы задать вам несколько вопросов…» Молодой человек был невысок и, произнося все это, смотрел на меня снизу темными черными глазами, вполне похожими на влажный антрацит или же погасшие звезды в небе, что таинственны, как наша всеобщая душа, и чей свет мы теперь видим, хоть сами они уже давно умерли. «Скажите мне вот что, профессор. Если два соседа живут по разные стороны очень тонкой стены – один сосед очень шумный и всегда предпочитает примирению конфликт, а другой спокойный и почтительный, он всегда выбирает не конфликт, а примирение, – так вот, в таких условиях сосуществования возможно ли этим двум соседям, живущим по разные стороны тонкой стены, хоть когда-нибудь сойтись во мнениях? И если да, то может ли случиться так, что эти два соседа сумеют придерживаться своих соответственных предпочтений, а именно: почтительный сосед и дальше сможет пользоваться благами покоя и тишины, ни разу не вступая в конфликт?» То была логическая ловушка, и потому я сказала: «У вас нечеткая предпосылка. Или же недостаточно четкая. Ибо хорошо известно, что звук распространяется не как абсолют, а в диапазоне, и потому по шкале от нуля до единицы – где единица есть совершенный звук, а нуль совершенная тишина – постижимо, что оба соседа сумеют договориться об уровне шума, который не будет ни нулем, ни единицей. Одно это можно сказать для разрешения вопроса их соответственных предпочтений в отношении шума – что было бы в достаточной мере достаточно, если б не тот факт, о котором вы упомянули: один из соседей также предпочитает примирению конфликт, а другой – примирение конфликту. Что касается сильного желания конфликта (у одного соседа) и в равной степени сильного желания избегать конфликта (у другого соседа) – ну, в данном случае можно было бы доказать, что ни та, ни другая стороны не сумеют в итоге достичь решения, поскольку сторона, стремящаяся к конфликту, всегда будет навязывать конфликт оппоненту, а это значит, что тот, кто желает конфликта избежать, никогда не будет оставаться в покое. Но в то же время сосед, стремящийся к конфликту, сам никогда не останется в покое, поскольку душа его будет постоянно пребывать в состоянии конфликта, а ни единая душа на свете не может быть в покое, пока в ней имеет место конфликт. И потому ответ на ваш вопрос – да. Иными словами, ответ на ваш вопрос с такой же вероятностью – нет».