Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам"

23 марта в Большой аудитории Политехнического музея состоялся диспут «Леф или блеф?». Афиши сообщали:

«Выступают от Лефа: Н.Асеев, О.Брик, В.Жемчужный, М.Левидов, А.Лавинский, В.Маяковский, В.Перцов, А.Родченко, В.Степанова, В.Шкловский. Против: Л.Авербах, А.К.Воронский, О.Бескин, И.Гроссман-Рощин, В.Ермилов, И.Нусинов. Приглашён В.П.Полонский и все желающие из аудитории.

Вечер иллюстрируется новыми стихами Лефов».

Обратим внимание, что против Лефа (а стало быть, и против Маяковского) готовились выступить Осип Бескин и Гроссман-Рощин. Первый был лефовцем, а второй ещё не так давно считался закадычным другом Маяковского. Видимо, бывшие друзья чего-то не поделили и на диспуте в Политехническом оказались по разные стороны баррикад.

Павел Лавут:

«Выступали не все перечисленные на афише, а Маяковский и Полонский (два основных полемиста), затем Асеев, Шкловский, Нусинов, Авербах, Левидов, Бескин.

Аудитория не вместила всех желающих.

Бой разгорелся жаркий…

Маяковский произнёс вступительное слово. Он же заключил».

Вступительное слово Маяковского было довольно продолжительным (двадцать страниц в двенадцатом томе 13-томного собрания сочинений поэта). Владимир Владимирович начал с определения существа самого диспута:

«Тема сегодняшнего дня – “Леф или блеф?”. Прежде всего нужно выяснить, что такое слова “Леф” и “блеф”, ибо оба слова в обиходе не встречаются.

“Леф” – это слово на сто процентов советское, то есть оно не могло быть составлено иначе, как только после Октябрьской революции, когда было узаконено слово “левый”, когда после войны и революции вступило в свои права слово “фронт”, и когда получило узаконенное составление слов посредством складывания первых букв нескольких входящих в него слов. “Леф” – это “Левый фронт искусств”, слово советское.

В противовес ему слово “блеф” – типично карточное… “Блеф” – это слово английских покеристов, которое показывает, что человек, не имеющий карты, запугивает, блефирует своего противника, своего партнёра. “Блеф” предполагает полную пустоту за этим словом…

Третье слагаемое этого диспута – Полонский. Перейдём к нему.

Кто такой Полонский, и почему он пишет о Лефе?»

И Маяковский решил сразу же расправиться с критиком Лефа, напомнив о той борьбе, которая существовала в середине 20-х годов между литературными группами (ВАППом, литераторами, вернувшимися из эмиграции, и Лефом). Он спросил:

«Полонский принимал участие в этой борьбе? Какая-нибудь крупица его литературной мысли на весах, перевешивающих в ту или другую сторону, была? Какой-нибудь не то что фронт, не то что фронтик, – двух гимназистов он представлял в то время? Нет, товарищи, в то время имя Полонского в литературных кругах не произносилось. И понятно: его незачем было произносить».

Низвергнув (как ему казалось) Вячеслава Полонского, Маяковский обратился к его статье о Лефе:

«Чем же вредна эта статья? Тем, что она идёт против всей современной литературной линии, которой после резолюции ЦК за художественными группировками признано право на максимальное художественное оформление и самоопределение.

Товарищ Полонский вместо этого пытается взвалить на нас вину в несуществующем комплоте…

На нас указывают, что Лефы – эпоха старая, что они не могут быть мерилом молодой советской поэзии и потому не пускают её вперёд. Есть действительно один молодой человечек, которого Леф создал, этот молодой человечек – Кирсанов».

И глава лефовцев с гордостью продекламировал посвящённые ему строки из недавно вышедшей книги молодого поэта:

«Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос,

я радостью скручен, как вьюгой, —

что мне с капитаном таким довелось

шаландаться пó морю юнгой».

В заключительном слове Маяковский заявил:

«Леф прежде всего есть объединение одинаково мыслящих, одинаково думающих людей и никогда на монопольное руководство не претендующих…

У нас существует очень простой способ разговора, его применил Полонский. “Меня, – говорит он, – назначил ЦК на должность редактора журнала”. Получается такая вещь: меня назначил ЦК, вы против меня, значит, вы против партии… А вы думаете, что партия нас, поэтов, как игрушек рассматривает, думаете, что нам не даются директивы? А мы кем представлены? Что же, нас Врангель придумал?»

И поэт подвёл итоги дискуссии:

«Но этот разговор о Лефе мы считаем незаконченным. Леф будет проводить свою линию ненависти к старой культуре, линию спайки с пролетарскими группировками, с пролетарскими писателями и линию обновления и новаторства на всех участках нашего культурного фронта…

На левом фронте искусства будем продолжать борьбу как один из отрядов советской культуры».

Таким образом, обе конфликтовавшие стороны обменялись ударами, но каждая осталась при своём мнении. И ещё в журнале «Новый Леф» была опубликована стенограмма обсуждения лефовцами газетных статей о них под названием «Протокол о Полонском» (фрагменты из неё мы и привели в предыдущей главе).

В автобиографических заметках «Я сам» в главке «1927 ГОД» Маяковский написал:

«Восстанавливаю (была проба “сократить”) “Леф”, уже “Новый”. Основная позиция: против выдумки, эстетизации и психоложества искусством – за агит, за квалифицированную публицистику и хронику».

Критики лефовцам тоже ответили. Об этом – Павел Лавут:

«Спустя два месяца Полонский в “Новом мире”, как бы продолжая диспут, опубликовал статью “Блеф продолжается”».

В этой статье, появившейся в пятом номере журнала «Новый мир», который выпускало тогда всё то же издательство «Известий ЦИК», говорилось:

«Я не хочу сказать, будто Маяковский – Хлестаков русской поэзии. Это было бы чудовищной недооценкой поэтической роли, сыгранной Маяковским. Я нисколько её не преуменьшаю, она очень велика. <…> Я предлагаю лишь отделить в поэзии Маяковского то, что есть в ней лучшего и настоящего от «маяковщины», т. е. от всех тех отвратительных и смешных богемских черт…»

Павел Лавут добавляет:

«… а в журнале “Красная новь” появилось “сочинение” А.Лежнева с уничтожающим заголовком “Дело о трупе”. Автор в недостойном тоне нещадно громил “Леф”».

И вновь возникают всё те же вопросы: эти антилефовские статьи появились сами по себе или они были написаны по чьему-то указанию? Например, ОГПУ? Не создавали ли гепеушники образ поэта, преследуемого властью? И не был ли Маяковский в курсе готовившихся на него нападок, заранее предупреждённый о них Меером Трилиссером или тем же Яковом Аграновым?

Владимир Маяковский громогласно ответил всем своим критикам, разносившим в пух и прах его стихи, которые воспевали советскую власть, и статьи, в которых отдельные промахи этой власти критиковались. Ответил в стихотворении «Не всё то золото, что хозрасчёт». Оно начинается так:

«Рынок / требует / любовные стихозы.

Стихи о революции? / На кой они чёрт!

Их смотрит / какой-то / испанец “Хозе”

– Дон Хоз-Расчёт».

Затем, приводя доводы своих недоброжелателей, поэт решительно отвечает:

«Певице, / балерине / хлоп да хлоп.

Чуть ли / не над ЦИКом / ножкой машет.

– Дескать, / уберите / левое барахло,

разные / ваши / левые марши. —

Большое-де искусство / во все артерии

влазит, / любые классы покоря.

Довольно! / В совмещанском партере

Леф / не раскидает свои якоря.

Время! – / Судья единственный ты мне…

Я чту / искусство, / наполняющее кассы.

Но стих / раструбливающий / октябрьский гул,

но стих, / бывший / оружием класса,

мы не продадим / ни за какую деньгу».

16 апреля 1927 года в стране отмечалось десятилетие с того дня, как в Петроград из эмиграции вернулся Ленин. И газета «Труд» поместила на своих страницах стихотворение Маяковского «Ленин с нами». Начиналось оно так:

«Бывают события: / случатся раз,

из сердца / высекут фразу.

И годы / не выдумать / лучших фраз,

чем сказанная / сразу.

Таков / и в Питер / ленинский въезд

на башне / броневика.

С тех пор / слова / и восторг мой / не ест

ни день, / ни год, / ни века».

Заканчивалось стихотворение напоминанием о том, что не за горами и десятилетний юбилей октябрьской революции:

«Коммуна – / ещё / не дело дней,

и мы / ещё / в окруженье врагов,

но мы / прошли / по дороге к ней

десять / самых трудных шагов».

В это же время политический заключённый Борис Глубоковский, проходивший по одному делу с расстрелянным поэтом Алексеем Ганиным, принял участие самодеятельном театре, который был в Соловках. Он назвался «ХЛАМ», так как этот коллектив состоял из Художников, Литераторов, Актёров и Музыкантов. Зек Глубоковский участвовал в создании спектакля «Соловецкое обозрение», которое местное начальство стало показывать приезжавшему начальству как пример успешной работы по перековке непримиримых врагов советской власти в её верных друзей.

А Яков Серебрянский вместе с женой Полиной весной 1927 года отправился в Париж, где заступил на пост нелегального резидента ИНО ОГПУ.

Впрочем, мы, пожалуй, слишком увлеклись вопросами политическими и литературными, в то время как обещали рассказать о новом романе Лили Брик.

Но сначала – совсем немного о том, что в тот момент происходило в Лефе.

Бенгт Янгфельдт:

«Осенью и зимой 1926–1927 годов квартира в Гендриковом переулке уже превратилась в «штаб» Лефа. Еженедельно устраивались «лефовские вторники», которые посещали все, кто был близок к группе: Николай Асеев, Сергей Третьяков, Борис Пастернак, молодой Семён Кирсанов, Виктор Шкловский, Всеволод Мейерхольд, Сергей Эйзенштейн, Виталий Жемчужный и Лев Кулешов. Если бы не размер гостиной, это явление можно было бы назвать «салоном»».

Среди этих «посетителей» Лили Брик и наметила себе очередную «жертву».

Биографы Маяковского считали (а многие продолжают считать), что между Лили Брик и Владимиром Маяковским тогда всё ещё существовало некое невероятнейшей силы чувство, связывавшее их крепчайшими узами. Янгфельдт об этом даже написал книгу, назвав её «Любовь – это сердце всего».

Но это необыкновенное чувство не мешало Лили Юрьевне (да и Маяковскому тоже) постоянно иметь увлечения на стороне, иногда – сильные, но чаще – не очень.

Янгфельдт в своих книгах не пропустил, пожалуй, ни одного Лилиного увлечения, подробно описывая все обстоятельства и называя имена и фамилии её многочисленных возлюбленных. Поэтому всех, кто интересуется этими подробностями, отсылаем к книгам этого автора.

Но роман Лили Юрьевны, вспыхнувший в 1927 году, особенный. О нём нельзя не рассказать. Поэтому предоставим слово тем биографам поэта, для которых «любовь – это сердце всего».

Начнём с Аркадия Ваксберга. Об этом увлечении Лили Брик он сказал следующее:

«Очередным объектом её внезапно вспыхнувшего чувства стал очень известный в ту пору кинорежиссёр Лев Кулешов, активный лефовец, друг Маяковского и Осипа Брика.

Льву Владимировичу Кулешову, которого позже справедливо назовут патриархом советского кино, было тогда двадцать семь лет (Лиле – тридцать пять), он был мужественно красив и поражал женщин не только талантом, но и привлекательной внешностью: серо-синие глаза, каштановые волосы, белозубая улыбка в сочетании с благородной спортивностью (он увлекался охотой, мотоциклом, пластикой движений) заставляли трепетать не только Лилино сердце…»

Бенгт Янгфельдт (с более точным представлением о возрасте героя этой истории) добавил к портрету, нарисованному Ваксбергом, следующее:

«Двадцативосьмилетний Лев Кулешов был на восемь лет младше Лили. Несмотря на молодость, он уже много лет занимался кино и считался одним из тех, кто способствовал революционному развитию советской кинематографии в двадцатые годы. Среди его учеников были Дзига Вертов («Киноглаз»), Сергей Эйзенштейн («Стачка», «Броненосец „Потёмкин“») и Всеволод Пудовкин («Мать»). Сам Кулешов заявил себя в 1924 году фильмом по сценарию Николая Асеева «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков», где в одной из ролей снялась его жена».

Лев Кулешов, надо полагать, очень напоминал Лили Брик молодого Владимира Маяковского. Ведь родился Кулешов тоже в тихом провинциальном российском городке (в Тамбове). Так же, как и Маяковский, рано (в пятнадцать лет) потерял отца, после чего (вновь так же, как когда-то Маяковский) вместе с матерью переехал в Москву. В 1915 году поступил в Императорское Строгановское Центральное художественно-промышленное училище и стал заниматься в студии художника Ивана Фёдоровича Смирнова, что тоже очень напоминает студию Келина, в которой постигал азы рисования молодой Маяковский. Впоследствии Кулешов написал:

«Школа Смирнова помогла мне легко поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества, ибо там умение рисовать очень ценилось».

Поступление в Училище произошло в 1916 году – ровно через два года после того, как из него исключили Маяковского. И здесь Кулешов проучился столько же, сколько и Маяковский – три года.

Но Лев Кулешов не только с увлечением рисовал, он ещё сочинял стихи, играл на гитаре и увлекался кинематографом. В 1916 году он устроился ни кинофабрику Александра Алексеевича Ханжонкова, где начал работать вместе с известным тогда актёром и режиссёром Витольдом Альфонсовичем Полонским (отцом актрисы Вероники Полонской, которую снимала Лили Брик). В «Журнале для дам» Кулешов публиковал иллюстрации, подписывая их Лео Клер.

О том, как он относился к стихотворцам, Кулешов впоследствии высказался так:

«Особенно мне импонировала фигура Маяковского. Его стихи затрагивали во мне те чувства, которые не мог затронуть другой поэт. Поражала невиданная до этого, ещё никем не высказанная, понятная мне правда, ритм».

Во время Гражданской войны Кулешов был кинооператором, снимая красноармейцев, митинги, беспризорных, бездомных и прочие признаки новой жизни. Когда в 1919-ом в Москве организовали Государственную киношколу, двадцатилетний Лев Владимирович стал преподавать в ней актёрское мастерство и кинорежиссуру.

Среди его учеников была и молодая актриса Александра Сергеевна Хохлова (Шура, как называли её друзья и подруги). Она была внучкой выдающегося русского врача и общественного деятеля Сергея Петровича Боткина (по отцовской линии) и внучкой (по линии материнской) известного мецената, основателя Третьяковской галереи Павла Михайловича Третьякова. В кино Хохлова снималась с 1916 года и в том же году познакомилась с Маяковским. На этой своей ученице Кулешов вскоре женился.

Написанному Николаем Асеевым сценарию фильма «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков» Кулешов дал потом такую оценку:

«… осуществить на экране то, что написал поэт, было нельзя, …настолько автору были незнакомы технические возможности кинематографа того времени, и настолько он представлял себе наше искусство изобразительно-плакатным».

Творческий коллектив Льва Кулешова переписал этот сценарий заново…

«… оставив в нём от асеевского только имена действующих лиц».

Фильм, поставленный в 1924 году, имел шумный успех. Кулешова пригласили на кинофабрику «Межрабпром-Русь», где ему (по договору) предоставили подержанный мотоцикл «BSA» c коляской.

В 1925 году по сценарию Всеволода Пудовкина Кулешов снял фильм «Луч смерти», не принятый ни критикой, ни зрителями. В 1926-ом по сценарию Виктора Шкловского (вновь основательно его переработав) Кулешов поставил кинокартину «По закону», которая тоже была воспринята без энтузиазма. Во всех этих фильмах Александра Хохлова исполняла главные роли. Она потом вспоминала:

«По примеру Маяковского Кулешов с тех пор подписывает свои письма к близким людям рисунком льва».

А вот воспоминания о Маяковском, оставленные Хохловой и Кулешовым:

«Помним его беседующим с друзьями в столовой за бутылкой полуналивки-полуликёра «Алаша».

– Милости прошу к нашему Алашу! – говорил в таких случаях Владимир Владимирович.

Однажды разговор зашёл о том, что художники должны писать фрески в ресторанах, пивных и т. д. На что Маяковский сразу заметил:

– Сижу под фрескою и пиво трескаю».

Итак, жизнь шла своим чередом, как вдруг на Кулешова, который благодаря Асееву и Шкловскому стал своим человеком в Лефе, «положила глаз» Лили Брик.

Лев Кулешов, 1926 г. Фото: А.Родченко

Аркадий Ваксберг:

«В отличие от романа с Краснощёковым, очередное увлечение Лили развивалось постепенно, вызывая страх перед неизбежным у Шуры и очередной приступ ревности у Маяковского, которому, казалось бы, уже пора было смириться: обычаи Лили ему были хорошо известны, а любовные отношения с ней – прерваны… Но сердцу, как видно, действительно не прикажешь».

И тут (в середине весны 1927 года) поэт решил (или, говоря точнее, подобная надобность возникла у ОГПУ) вновь съездить за рубеж.

Аркадий Ваксберг:

«В очередное заграничное путешествие он отправился как раз тогда, когда отношения между Лилей и Кулешовым стремительно приближались к «высшей фазе»».

На этом нам придётся вновь на время прервать рассказ о новом романтическом увлечении Лили Юрьевны Брик, поскольку жизнь диктовала свой распорядок дням, неделям и месяцам, а людям – свои оттенки отношений.

Как мы уже не раз могли убедиться, в зарубежные турне Маяковского отправляла Лубянка. Если в тот момент проводилась какие-либо гепеушные операции, эти поездки увязывались с ними. Так, как мы помним, в 1922-ом Маяковского из Берлина направили на неделю во Францию, а Бриков срочно отозвали из Германии в Москву (нужно было дать возможность Лили Юрьевне «раскрутить» Краснощёкова). В 1923-ем, напротив, сначала в Москву из Германии вернулся Маяковский, а Бриков задержали в Берлине (арестовывать Краснощёкова было удобнее в их отсутствие). В 1924-ом Лили Брик отправили в Париж и Лондон (судебный процесс по делу Краснощёкова лучше было проводить в её отсутствие).

Складывается впечатление, что и на этот раз тоже была некая «увязка»: как только отношения Лили Брик и Кулешова стали приближаться к «высшей фазе», Маяковского, который этому «приближению» явно мешал, тут же отправили за границу.

Вполне возможно, что это просто случайное совпадение. А если сказать точнее, то очередное случайное совпадение. Но не слишком ли много появлялось этих очередных случайностей?

Как бы там ни было, но в апреле 1927 года Маяковский в седьмой раз отправился за границу.

Бенгт Янгфельдт:

«На этот раз заграничное путешествие привело Маяковского в Варшаву, Прагу, Берлин и Париж. Почти за месяц отсутствия он редко телеграфировал в Москву и написал всего одно письмо…»

Из всего того, что происходило с поэтом в этот месяц, Янгфельдта заинтересовало только одно – весьма настойчивая просьба Лили Юрьевны (изложенная в её письме): купить автомобиль.

Аркадий Ваксберг приводит это Лилино послание:

«Очень хочется автомобильчик. Привези, пожалуйста. Мы много думали о том – какой. И решили – лучше всех – Фордик. 1) он для наших дорог лучше всего, 2) для него легче всего достать запасные части, 3) он не шикарный, а рабочий, 4) им легче всего управлять, а я хочу обязательно управлять сама. Только купить надо непременно Форд последнего выпуска на усиленных покрышках-баллонах…»

Прочитав это письмо, Маяковский (как полагал Янгфельдт) вполне мог призадуматься: кто же они такие – эти «мы», которые «много думали» об автомобиле «Форд». И Янгфельдт дал такое разъяснение:

««Мы» – это, разумеется, Лили и Кулешов…»

Ваксберг продолжает:

«Лилина просьба, за которой незримо стоял Кулешов, хотя бы только поэтому не могла вызвать у Маяковского бурного энтузиазма. Во всяком случае, выполнить её он не спешил».

Но Бенгт Янгфельдт с подобным мнением был не согласен категорически, написав:

«…"форд" (спортивной модели) был куплен и доставлен в Москву. Маяковский был очень щедрым и всегда возвращался из заграничных поездок с полным чемоданом подарков».

Откуда у Янгфельдта такие сведения?

Ведь Аркадий Ваксберг заявил прямо противоположное:

«Никаких последствий просьба Лили об «автомобильчике» на этот раз не возымела. Возможно, он воспринял её просто как прихоть».

Иными словами, никакого автомобиля Маяковский из-за границы не привёз. Но перейдём к самой «ездке» за рубеж (по счёту – седьмой).

На этот раз официальную «крышу» путешествующему поэту Лубянка придумала достаточно надёжную. Ваксберг о ней пишет:

«На этот раз Маяковского пригласили для встреч с писателями и для публичных выступлений четыре национальных центра Международного ПЕН-клуба. По такому случаю он получил командировку от Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (ВОКС), которое возглавляла Ольга Каменева, жена ближайшего сотрудника Ленина Льва Каменева и сестра уже впавшего в немилость Льва Троцкого».

Напомним, что ПЕН-клуб – это международная неправительственная организация, образованная в 1921 году. Её название произошло из начальных букв слов: «poet» («поэт»), «essayist» («эссеист») и «novelist» («новеллист» или «романист»), сложившихся в слово «PEN» («авторучка»). ПЕН-клуб, который возглавлял тогда английский писатель Джон Голсуорси, защищал писательские права, боролся против цензуры, а также за свободу слова и личности.

О седьмой «ездке» Владимира Маяковского оставил воспоминания и Борис Бажанов:

«В последний раз я встретился с поэтом в ВОКСе, куда зашёл по какому-то делу к Ольге Давидовне Каменевой. За границу на очередную подкормку поэта выпускали, но, экономя валюту, снабжали его, по его мнению, недостаточно, и поэт высказывал своё неудовольствие в терминах не весьма литературных».

Видимо, напор разгневанного поэта возымел действие. Во всяком случае, в книге Аркадия Ваксберга сказано:

«Впервые при поездке за границу Маяковского снабдили весьма неплохими деньгами. Обеды и ужины в его честь, проходившие с огромным успехом многолюдные поэтические вечера в Праге, Париже, Берлине, Варшаве несколько отвлекли Маяковского от тревожных дум – при полном отсутствии информации о событиях в новом семейном кругу».

«Новый семейный круг» – это всё те же Осип и Лили Брик плюс Лев Кулешов.

Сообщив об этом, Ваксберг тут же переходит от описания турне поэта по Европе, не несущего ничего нового и интересного, к захватывающим событиям нового романтического увлечения Лили Брик.

Но мы торопиться не будем и поищем в «скучных» буднях этого вояжа интересную для нас информацию. Не может быть, чтобы посланный с очередным гепеушным заданием поэт не оставил ни одного «следа», который наводил бы на размышления.