Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам"

В Севастополе, где было запланировано первое выступление в Крыму (6 июля в клубе имени Шмидта), местные организаторы не сделали ничего для его подготовки.

Павел Лавут потом вспоминал (в книге «Маяковский едет по Союзу»):

«Владимир Владимирович, узнав об этом, отказался от гонорара и готов был сам возместить все убытки. Он сказал: «Пусть вернут публике деньги за билеты, я выступлю бесплатно». Но слух, дискредитирующий Маяковского, уже дошёл и до публики. И скандал не удалось предотвратить.

В зале собралось менее ста человек. Когда Маяковский вышел на сцену, ему не дали говорить: свистели и топали. Публика демонстративно хлынула в фойе.

Оскорблённый и возмущённый, Маяковский взобрался на стол в фойе и, нервно размахивая палкой, пытался говорить».

Через два дня он написал Лили Брик в Москву:

«В Севастополе не только отказались платить по договору, а ещё сорвали лекцию, отменили и крыли меня публично разными, по-моему, нехорошими словами. Пришлось целый день тратить на эту бузу, собирать заседание секретариата райкома, и секретарь райкома отчитывал в лоск зарвавшегося держиморду. Моральное удовлетворение полное, а карман пустой. Да ещё вместо стихов приходится писать одни письма в редакцию…»

Вот когда понадобилась помощь хваткого и умелого Лавута! Явно по его предложению Маяковский написал письмо в местную газету «Маяк коммуны»:

«Приношу большое извинение всем собравшимся 6 июля на мою несостоявшуюся лекцию. Причина срыва лекции – неумелость организаторов и их нежелание не только выполнять заключённый договор, но даже входить в какое-нибудь обсуждение по этому поводу».

По дороге из Севастополя в Симферополь Лавут стал излагать Маяковскому, как, по его мнению, следует организовывать поэтические выступления. Владимир Владимирович отнёсся к его предложениям с воодушевлением. О том, как всё это удалось осуществить, Павел Лавут рассказал:

«В Симферополе с вокзала на линейке мы направились к центру. Недалеко от Пушкинской у афиши стояла девушка. Маяковский остановил линейку и мгновенно очутился на тротуаре. Указывая на афишу, он стал уговаривать девушку непременно пойти сегодня на вечер:

– Будет очень интересно! Обязательно воспользуйтесь случаем! Я тоже приду. Пока! До свидания, до вечера!

И, откланявшись, вернулся к линейке.

Озорство? Да, оно было ему иногда свойственно, особенно в минуты повышенного настроения».

Но это было только начало нового отношения к организации вечеров. Наскоро приведя себя в порядок с дороги, Маяковский прямо из гостиницы отправился в Дом просвещения, где вечером ему предстояло выступать.

Павел Лавут:

«– Как дела? – обратился Маяковский к кассирше Дома просвещения. – Разрешите помочь?

Та сперва не поверила, что перед ней сам Маяковский, а убедившись, уступила своё место у крохотного окошечка. Маяковский стал продавать остатки билетов «сам на себя». Он вступал в разговоры с подходившими к кассе, давал пояснения к афише, уговаривал их, острил:

– Кому дорого рубль – пятьдесят процентов плачу сам.

Зал полон. Контрамарочники и «зайцы» заняли все проходы.

Настроение Владимира Владимировича праздничное.

– Вот в такой обстановке можно сказать несколько слов! Так сказать, подарок ко дню рождения, хотя и по старому стилю. Сегодня мне тридцать три».

Но даже на этом достаточно хорошо организованном вечере публика была очень разная, так что «празднично» настроенному поэту приходилось отбиваться. В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» приводится рассказ симферопольца В.Калашникова о том выступлении:

«В зале – то мёртвый штиль напряжённого слушания, то волнующаяся рябь негодования, то бурные всплески аплодисментов и дружеское перекатывание волн восторга…

Маяковскому бросили несколько записок.

– Тут спрашивают, – сказал он, не отрываясь от записки, – зачем я подкрашиваю мой доклад дешёвой агитацией за коммунизм.

И сейчас же бросил ответ:

– Это не дешёвая агитация, а совсем даровая.

– Затем, – продолжал Маяковский, – записка интимного свойства: «Почти все поэты – говорится в ней – умирают неестественно. Пушкина и Лермонтова убили, Есенин удавился, Соболь застрелился. Когда ваша очередь?». Я ещё думаю, – ответил Маяковский, – прожить лет сорок. Но, получая такие записки, немудрено застрелиться».

Из Симферополя Маяковский с Лавутом поехали в Евпаторию, где предстояло два выступления. Одно из них – 9 июля 1926 года – по просьбе Курортного управления проходило в санатории «Таласса» для костнотуберкулёзных больных.

Маяковский выступает в санатории «Таласса». Евпатория, 9 июля 1926 г. Фото: А.Н. Болтянский.

Павел Лавут:

«Эстрадой служила терраса главного корпуса. Перед ней расположились больные. Наиболее тяжёлых вынесли на кроватях. Других ввели под руки и уложили на шезлонгах. Весь медицинский персонал налицо. Всего собралось около 400 человек…

Обычно никогда не терявшийся, на этот раз Маяковский, выйдя на импровизированную эстраду, несколько смутился. Хотя он и знал, перед кем ему придётся выступать, но на несколько секунд он, видимо, задумался над тем, с чего начать доклад и как овладеть вниманием необычных слушателей. Он начал особенно громко:

– Товарищи! Долго я вас томить не буду. Расскажу вам в двух словах о моём путешествии в Америку, а потом прочту несколько самых лучших стихов.

В его голосе и в улыбке, с которой он произнёс «самых лучших», было что-то настолько ободряющее и радостное, что по аудитории прокатился смех и раздались аплодисменты и одобрительные возгласы. Он сразу расположил к себе больных…

Выступление длилось часа полтора, без всякого перерыва. Больные проводили его, как близкого человека».

Кроме Евпатории предстояло выступить ещё и в Севастополе.

15 июля Владимир Владимирович завершил стихотворение «Товарищу Нетте – пароходу и человеку» и отправил письмо Лили Брик:

«Милый и родной Детик.

Я живу совсем как потерпевший кораблекрушение Робинзон: спасаюсь на обломке (червонца), кругом необитаемая (тобой и Оськой) Евпатория…

…застрял тут на целую неделю, потому что у меня был страшенный грипп. Я только сегодня встал, завтра во что бы то ни стало уеду в Ялту…

Три лекции, с таким трудом налаженные опять в Севастополе и Евпатории, пришлось отменить.

Весёленькая историйка! Ну да бис (по-украински – чёрт, а не то что бис – «браво») с ней…

Как дела с Оськиным отдыхом?

Ехал бы он в Ялту.

Я получил за чтение перед санаторными больными комнату и стол в Ялте на две недели. Оське можно было бы устроить то же самое.

Ослепительно было бы, конечно, увидеть Кису на ялтинском балкончике!.. Но обломок червонца крошится, а других обломков нет и неизвестно.

По моим наблюдениям я стал ужасно пролетарский поэт: и денег нет, и стихов не пишу…

Целую и обнимаю тебя, родненькая, и люблю.

Весь твой

СЧЕН

Ужасно целую Осика».

Лили Брик:

«В те годы Маяковский был насквозь пропитан Пастернаком, не переставал говорить о том, какой он изумительный, «заморский» поэт. <…> В завлекательного, чуть загадочного Пастернака Маяковский был влюблён, он знал его наизусть…»

А что в тот момент поделывал вышедший на свободу Александр Краснощёков?

Янгфельдт пишет, что он…

«… летом 1926-го занял должность экономиста-консультанта по финансовым вопросам в Главном хлопковом комитете Наркомзема. В этом же году из США приехали его жена с сыном, однако надежды на воссоединение семьи не оправдались – спустя всего лишь полтора месяца они снова отбыли в Нью-Йорк, где Гертруда получила работу в Амторге. В связи с новой должностью Краснощёкову предоставили квартиру в Москве, куда он переехал вместе с дочкой Луэллой».

Последняя фраза требует уточнения. Квартиру Краснощёков должен был получить ещё в прошлом (1925 году), когда вышел из правительственной клиники. Ведь об этом было специальное распоряжение политбюро, которое обязывало лично Дзержинского обеспечить жильём амнистированного заключённого. Вряд ли в ОГПУ ждали поступления Краснощёкова на работу, чтобы обеспечить его местом проживания.

А тут из Соединённых Штатов пришло известие, что 15 июня Элли Джонс родила девочку, которую назвали Хелен-Патрицией.

Как отнёсся Маяковский к самому факту появления на свет дочери?

С одной стороны, Аркадий Ваксберг пишет, что Владимир Владимирович…

«… выполнил свой первейший долг – оплатил все расходы по родам, переведя в американский госпиталь сумму, которую ему назвала Элли».

С другой стороны, тот же Ваксберг заявляет:

«… никакой тяги к новорождённой дочери, и будущее с непреложностью это докажет, у него не было».

У Янгфельдта мнение прямо противоположное:

«… он давал выход отцовским чувствам, сочиняя стихи для детей, и к этому занятию, по собственным словам, относился «с особым увлечением». Вскоре после рождения дочери он написал киносценарий «Дети» – о голодающей семье американских шахтёров, в которой мать звали Элли Джонс, а дочь – Ирмой, возможно, он ещё не знал настоящего имени дочери. Сценарий полон штампов о бесчеловечности капитализма, но в эпизоде с приглашением Ирмы в Советский Союз на встречу с пионерами слышен голос не идеологии, а отца, мечтающего увидеть своего ребёнка».

Элли Джонс во время работы в американской гуманитарной организации A.R.A. Уфа, 1924 год.

Сценарий этого фильма Маяковский, надо полагать, написал ещё в Москве, и 6 августа 1926 года заключил договор с Всеукраинским фотокиноуправлением (ВУФКУ) на его постановку. В комментариях к 11 тому собрания сочинений поэта сказано:

«Сценарий “Дети” с рядом дополнений и переделок, внесённых режиссёром А.Соловьёвым, под названием “Трое” был поставлен на ялтинской кинофабрике ВУФКУ. Фильм “Трое” появился на экране в Киеве 6 апреля 1928 года, в Москве – 28 августа того же года».

В тот момент, когда родилась Хелен-Патриция, лекционное турне Маяковского было в самом разгаре.

Александр Михайлов:

«…на вечере в Симферополе отвечая на вопрос публики: "Почему вы так хвалите себя? " – Маяковский ответил: «Я говорю о себе как о производстве. Я рекламирую и продвигаю свою продукцию, как это должен делать хороший директор завода». Ответ в духе ЛЕФа. Раньше он отвечал на такие вопросы шуткой, что больше импонировало публике.

Однажды его спросили: «Товарищ Маяковский, чем объяснить, что вы в центре всего ставите своё я?». Прочитав записку, он с улыбкой ответил: «В центре как-то заметнее»».

Глава вторая
Конфронтация вождей

С 14 по 23 июля 1926 года в Москве проходила работа Объединённого пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором были оглашены выводы, сделанные следственной комиссией ЦКК по поводу тайного собрания фракционеров в подмосковном лесу.

20 июля слово предоставили Феликсу Дзержинскому, который обрушился с жесточайшей критикой на Льва Каменева, возглавлявшего тогда наркомат торговли. Закончив своё выступление, Дзержинский внезапно почувствовал себя очень плохо, а придя домой, скоропостижно скончался.

Этот стремительный уход из жизни главы ОГПУ и ВСНХ до сих пор выглядит столь же загадочным, как и кончины Склянского и Фрунзе.

После похорон Дзержинского участники пленума вернулись к обсуждению вопроса о фракционерах. В решениях пленума говорилось:

«Особо должно быть отмечено нелегальное фракционное собрание в лесу, близ Москвы, устроенное работником ИККИ Гр. Беленьким… по всем правилам конспирации… На этом тайном от партии собрании с докладом выступает кандидат в члены ЦК ВКП(б) Лашевич, призывая собравшихся организовываться для борьбы».

Выступивший на пленуме председатель ЦКК Валериан Владимирович Куйбышев назвал фамилию ещё более высокопоставленного оппозиционера – Зиновьева, обвинив его в том, что, используя аппарат Исполкома Коминтерна (ИККИ), он руководит созданием второй большевистской партии.

Пленум постановил: вывести Григория Зиновьева из состава политбюро и снять его с поста председателя исполнительного комитета Коминтерна. Новым главой Коминтерна назначили Николая Бухарина. Григорий Беленький был уволен из ИККИ, а Михаил Лашевич лишён всех своих ответственных должностей: кандидата в члены ЦК ВКП(б), первого заместителя председателя Реввоенсовета и первого заместителя наркомвоенмора.

В том же июле, сразу после опубликования в газетах решений пленума, Маяковский написал стихотворение «МЮД», которое посвящалось Международному коммунистическому юношескому дню (МКЮД). Цензоры почему-то не обратили внимания на то, что буква «к» («коммунистический») в названии стиха отсутствует. А произошло это, видимо, потому, что второе четверостишие поддерживало решения Объединённого пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), которые карали тех, кто пытался создать вторую коммунистическую партию:

«Нам / дорога / указана Лениным,

все другие — / кривы и грязны.

Будем / только годами зелены,

а делами и жизнью / красны».

И ещё в этом стихотворении была фраза, которой предстояло стать крылатой – её часто повторяли потом докладчики, обращаясь к молодёжи:

«Коммунизм – / это молодость мира,

и его / возводить / молодым».

5 сентября 1926 года «МЮД» был опубликован газетой «Известия ЦИК».

Примерно в тех же числах (в конце августа или в начале сентября) Маяковский и его соратники-лефовцы подали заявление:

«В Отдел печати ЦК ВКП(б)

Копия Госиздату

От имени работников Левого фронта искусств обращаемся к вам за содействием по изданию в Госиздате ежемесячного журнала под названием “Новый Леф”.

Задача журнала – продолжить работу, начатую газетой “Искусство коммуны” в 1918–1919 гг. и журналом “Леф” 1923-24 гг…

Лозунги наши достаточно известны по нашей прежней работе и стали в настоящее время особенно актуальными в связи с очередными задачами, выдвинутыми партией и советской властью.

Ответственным редактором предлагается В.Маяковский».

Главным наставником Владимира Маяковского в тот момент по-прежнему был всё тот же Осип Максимович Брик. Лили Юрьевна часто повторяла:

«Единственным советчиком Маяковского, которому он доверял больше, чем себе, был О.М.Брик».

Виктор Шкловский:

«Маяковского многие поправляли, руководили, много ему объясняли, что надо и что не надо. <…> Осип Брик всё это оформлял теоретически, всё, что происходило, – необходимость писать слишком много строк и не писать поэмы, всё находило точное оправдание…»

Пожалуй, нет биографа Маяковского, который не написал бы, что именно Осип Брик считал строчку «Нигде кроме как в Моссельпроме» высшим поэтическим достижением и предлагал поэту вообще бросить писать поэмы и целиком переключиться на рекламу, воспевающую «производство вещей». Странно, что никто из маяковсковедов не задумался над тем, почему Осип Максимович дал Владимиру Владимировичу именно такой совет. Разве у рекламы было какое-то преимущество перед стихами и поэмами? Почему надо было отдать ей предпочтение?

Ответ тут напрашивается один. И связан он с тем, что исключённый из партии большевиков Осип Брик к концу 1925 года стал оппозиционером – «примкнул к оппозиции», потому что «не выдержал», как написал в своей книге Бенгт Янгфельдт. Чего именно «не выдержал» Осип Максимович, Янгфельдт, к сожалению, не уточнил. Но ведь известно, что Брик (в отличие от Маяковского) много читал. Со всем, что издавалось большевиками (газетами, брошюрами, книгами), он ознакамливался весьма основательно, продолжая при этом общаться с бывшими коллегами из ГПУ (с тем же Аграновым, например). Поэтому то, что происходило тогда в большевистской партии, говорило ему об очень многом. Вот он и посоветовал Маяковскому перестать в своих стихах и поэмах славить советскую власть и её вождей, так как эти вожди сражались друг с другом, и было неизвестно, кто победит. Поэту был дан дельный совет: переключиться на рекламу, то есть воспевать «производство вещей» и сами «вещи». Это обеспечит хороший заработок и даст возможность жить и творить, независимо от того, кто во внутрипартийной борьбе окажется победителем.

Владимир Маяковский своего наставника и советчика послушал. И стал сочинять рекламу. И не только её.

Иосиф Сталин в отпуск уходил, как правило, осенью. В 1926 году он своей привычке не изменил и уехал отдыхать на Кавказ. И вскоре в Москву прилетела тревожная весть: генеральный секретарь отравился. Причём случившееся очень напоминало то, что произошло с Лениным в мае 1922 года, когда он в Горках, поужинав рыбой, почувствовал себя плохо, и на следующее утро врачи поставили диагноз: инсульт. Поскольку Сталин тоже ел в этот день рыбу, случившееся очень походило на отравление. И встревоженная жена генсека, Надежда Аллилуева, бросив шестимесячную дочь Светлану, поехала на Кавказ, где её встретил муж, живой и от отравления оправившийся.

А Владимир Маяковский и Осип Брик 6 сентября подписали договор с Московским театральным издательством на написание пьесы к девятилетию Октябрьской революции. В октябре пьеса была готова. Её название – «Радио-Октябрь». Осип Максимович был автором прозаической части, Владимир Владимирович создал стихотворную. В 11 томе собрания сочинений Маяковского об этой пьесе говорится:

«Постановки “Радио-Октября” подготовил к девятой годовщине Октябрьской революции ряд групп (эстрадных коллективов) “Синей блузы”, выступавших в рабочих клубах и на концертных площадках».

Напомним, что «Синей блузой» назывались тогда самодеятельные коллективы, участники которых выступали обычно в синих рабочих блузах, сопровождая свой показ коллективной декламацией, а иногда и гимнастическими номерами.

Что же за пьесу написали Брик и Маяковский? Биографы поэта о ней почему-то не упоминают. Полное название этого произведения такое:

«“Радио-Октябрь”. Революционный гротеск в трёх картинах».

Перескажем вкратце содержание пьесы:

«Д е й с т в и е   п е р в о е

Кресло. На столе с одной стороны огромный календарь, на верхнем листке “7 ноября”. С другой – колокол, как на вокзале.

С ц е н а   п е р в а я

В кресле сидит  Б а н к и р.  Перед ним, склонившись, стоит  м о н а р х  в короне, мантии, со скипетром и державой.

Б а н к и р

Осточертела мне ваша монархия! Никакого от неё толку… Вы зашились с вашими парадами, приёмами, коронациями. Каждый день балы, реверансы. Дамы, кавалеры, придворные. Вам некогда делом заниматься. Безобразие!

(Монарх хочет сказать.)

Знаю, знаю!.. Главное ваше занятие – в теннис играть… Но когда вы приходите клянчить лишний миллиончик на то, на сё, на ремонт мантии, на починку коронки то на зуб, то на голову, тогда вы – монарх. А когда дело делать, так вы – теннисист. Хорошенькие штучки!.. Вот сегодня: годовщина Октября. А что сделано? Какие приняты меры? Никаких!.. Рабочие все на свободе… Срам! (Встаёт.) Сейчас же принять меры! И никаких коронаций! (Уходит.)

С ц е н а   в т о р а я

Монарх выпрямляется. Садится в кресло. Звонит в колокол 1 раз. Входит  п р е м ь е р.

М о н а р х

Осточертело мне ваше ответственное министерство, все эти ваши палаты и парламенты. Никакого от них толку… Партии, фракции, лидеры, комиссии, пленумы. Чепуха! А дело не делается.

(Премьер хочет сказать.)

Как сверхурочные клянчить, так вы – представитель власти, премьер. А как дело делать – так “конституция”. Безобразие! Сегодня годовщина Октября. Какие приняты меры? Никаких! Рабочие гуляют на свободе… (Встаёт.) Сейчас же принять меры! И никаких конституций! (Уходит.)

С ц е н а   т р е т ь я

Премьер садится в кресло. Звонит 2 раза. Входит  п р о к у р о р.

П р е м ь е р

Осточертели мне ваши законы и прочие юридические фигли-мигли!.. Копаетесь в циркулярах, а дело стоит.

(Прокурор хочет сказать.)

Знаю, знаю!.. Как на полицию добавочную ассигновку клянчить, так вы – прокурор, блюститель порядка. А как в тюрьму сажать, так – законное основание. Безобразие!.. Сегодня годовщина Октября. А какие приняты меры? Никаких! Рабочие на свободе гуляют… Стыд! (Встаёт.) Немедленно принять меры! И никаких параграфов! (Уходит.)»

В следующих сценах (четвёртой, пятой и шестой) появляются жандармский генерал, потом – полицмейстер, затем – городовой. И каждый с возмущением заявляет, что ему «осточертели» бездействия нижестоящего чиновника и требует: «Немедленно принять меры!»

Изящный драматургический ход, когда один персонаж отчитывал молчащего второго, затем второй почти что теми же словами и за то же отчитывал третьего, а потом третий повторял то же самое с четвёртым и так далее, должен был с интересом восприниматься публикой.

После первого действия шло второе, в котором полицмейстер и городовой арестовывали рабочих, каждый раз изобретая новую причину ареста, что тоже должно было понравиться зрителям. Оба действия придумал и написал Осип Брик. Написал, прямо скажем, с выдумкой.

Далее следовало действие, созданное Маяковским:

«Д е й с т в и е   т р е т ь е

Площадь в столице. Сзади во всю сцену решётка. За ней набранные во втором действии  з а к л ю ч ё н н ы е.  Посреди площади  р а д и о б а ш н я».

На площади уже находятся жандармский генерал, полицмейстер и городовой. Входят банкир с дочкой, монарх, премьер и прокурор. Теперь все они говорят стихами. Даже радиобашня, голос которой перекрывает всех:

«Р а д и о

Всем примером / наша страна.

Она сильна. / Свободна она.

Девять лет —

нет фабрикантов, / помещиков нет.

Девятый год

нет у нас / ни рабов / ни господ.

Т ю р ь м а

Будем, / такими же будем и мы.

Мы расшатаем / решётки тюрьмы.

Б а н к и р

Господа! / Это он про нас. / Про господ!

Сплю я? /Брежу? / Холодный пот!»

Но радиобашня продолжает вещать, призывая пролетариев к революции:

«Р а д и о

Других государств угнетённые блузники!

Рабы заводов! / Правительства узники!

Долго ли будете / смирны и кротки?

Берите / своих буржуев / за глотки!»

Услышав такие слова, все «буржуи» тут же падали «как карты, друг на друга и на руки городового», а радиобашня торжествующе продолжала:

«И хрустнут / зажатой Европы бока,

а пока —

Пойте, рабочие мира и зала,

чтоб всех / эта песня / сегодня связала!

Вставай, проклятьем заклеймённый,

весь мир голодных и рабов…»

И начинал звучать «Интернационал», который исполняли артисты-синеблузники, а их поддерживала публика в зрительном зале. Это пение было, пожалуй, единственным драматургическим ходом всего третьего действия.

Пьеса, поставленная в ноябре 1926 года, прошла с успехом. Через полгода спектакль был возобновлён. Об этом – в комментариях к 11 тому собрания сочинений Маяковского:

«Редакция журнала “Синяя блуза” переработала пьесу применительно к первомайскому празднику: текст был частично изменён и дополнен стихотворением Маяковского и Н.Н.Асеева “Первый первомай”. В таком виде под названием “Радио-Май” пьеса была напечатана в этом журнале».

В ней зазвучали новые строки:

«Жги границы / стран и наций,

огонь демонстраций.

Выше краснейте, / лучи и знамёна,

вал повернувши / многоремённый.

Го д за годом, / за рядом ряд —

шествуй, / победный / пролетариат!»

Создателей пьесы хвалили и поздравляли. И всё же нельзя не отметить, что Брик (как драматург) здесь явно переиграл своего именитого соавтора. Прозаическая часть получилась интереснее стихотворной. Надо полагать, что об этом говорили и самому Маяковскому. Как он к этому отнёсся, неизвестно. Наверное, ему было не очень приятно, что кто-то ставит под сомнение его статус первого поэта и первого драматурга страны Советов. Но Осипу Максимовичу, своему давнему закадычному другу, Владимир Владимирович продолжал доверять, к его советам прислушивался и с энтузиазмом сочинял двустишия, рекламирующие «производство вещей».

Такое положение дел многим не нравилось.