Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам"

Уже вернувшись на родину, Маяковский опубликовал в шестом номере журнала «Новый Леф» очерк, озаглавленный «Ездил я так». Вот его начало:

«Я выехал из Москвы 15 апреля. Первый город Варшава. <…> В Польше решаю не задерживаться. Скоро польские писатели будут принимать Бальмонта. Хотя Бальмонт и написал незадолго до отъезда из СССР почтительные строки, обращённые ко мне:

"И вот ты написал блестящие страницы.

Ты между нас возник, как некий острозуб…" и т. д. —

я всё же предпочёл не сталкиваться в Варшаве с этим блестящим поэтом, выродившимся в злобного меланхолика.

Я хотел ездить тихо даже без острозубия».

Как видим, турне только-только началось, ещё никаких особо ярких впечатлений не появилось, а Бальмонт (тот самый, кого в 1913 году Маяковский встречал «от имени врагов»), уже назван «злобным меланхоликом».

Интересно, а как Маяковский назвал бы самого себя, если бы ему показали фразы из его собственных писем из-за границы:

«Основное моё чувство – тревога, тревога до слёз и полное отсутствие интереса ко всему здешнему» (3 мая 1924 года).

«Здесь мне очень надоело» (6 декабря 1924 года).

«Я живу здесь ещё скучнее, чем всегда» (9 июля 1925 года).

Разве это не точно такая же меланхолия, за которую Маяковский корил Бальмонта?

В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» Василий Абгарович Катанян приводит воспоминания польского поэта Витольда Вандурского о встрече советского поэта с польскими стихотворцами, в частности, с Владиславом Броневским:

«Броневскому Маяковский не понравился. Во время встречи Маяковский прочёл наряду с другими произведениями своё излюбленное «Сергею Есенину». Броневский, близкий Есенину, блестящий переводчик его «Пугачёва» и печальной лирики, был уязвлён, когда Маяковский декламировал звонким баритоном со свойственной только ему нотой глубокой убеждённости:

"Вы ушли, / как говорится, / в мир иной.

Пустота… / Летите, в звёзды врезываясь.

Ни тебе аванса, / ни пивной.

Трезвость".

Владек запротестовал, произнося русские слова на польский лад:

– Позвольте, ведь Есенин писал кровью…

На что Маяковский спокойно:

– Зачем же кровью? Кровь жидкость дорогая.

Он вынул из кармана ватермановское вечное перо:

– Я пишу вот этим.

Маяковский обещал приехать через месяц».

В очерке «Ездил я так» описаны дальнейшие события:

«На другой день… выехали в Прагу.

На Пражском вокзале – Рома Якобсон. <…> Работа в отделе солидного пражского полпредства прибавила ему некоторую солидность и дипломатическую осмотрительность в речах».

Как видим, Роман Якобсон стал сотрудником советского полпредства в Праге, куда брали на работу только сотрудников ОГПУ.

В Чехословакии советского поэта встречали восторженно. Роман Якобсон в письме, посланном вдогонку уже уехавшему Маяковскому, привёл некоторые отклики местной прессы на его вечера:

«В газете социалистических легионеров… «Narodni osvobozrni» от 29/IV сообщается, что было свыше тысячи человек, что голос сотрясал, и что такого успеха в Праге не имел ещё никто».

Сотрудник газеты «Прагер пресс», бравший интервью у Маяковского, написал:

«Можно много подобрать прилагательных для описания лица Владимира Владимировича: волевое, мужественно красивое, умное, вдохновенное. Все эти слова подходят, не льстят и не лгут, когда говоришь о Маяковском. Но они не выражают основного, что делало лицо поэта незабываемым. В нём жила та внутренняя сила, которая редко встречается во внешнем проявлении. Неоспоримая сила таланта, его душа».

Интервьюер вспомнил и про стихотворение «Письмо Горькому», спросив:

«– За это «Письмо» на вас, кажется, сильно нападали?»

Поэт ответил:

«– Это потому, что Горький – это традиция. Я был совершенно объективен и не касался его личности, однако мне ставили в вину тот факт, что я осмелился нарушить эту традицию. Впрочем, я не гарантирую, что не могу писать плохих стихов».

Этот ответ Маяковского Александр Михайлов прокомментировал так:

«Последняя фраза имеет двойной смысл – частный и общий. Частный состоит в том, что он не настаивает на этической безупречности «Письма» к Горькому. Общий – о, это особый случай! Где ещё вы найдёте у Маяковского признание, что он не гарантирует вам качество – стихов ли, поэм, агиток, рекламы?!»

В этой поездке спутницей Маяковского была писательница Лидия Николаевна Сейфуллина (входила в состав одной с поэтом делегации ВОКСа). Вот что ей запомнилось:

«Из чехословацких воспоминаний наиболее яркими сохранились в моей памяти пение чешскими крестьянами «Левого марша» и выступление коллектива «Синей блузы» в Праге.

Прекрасно звучали на чешском языке не только стихи поэта, но и вся программа выступления, проникнутая его ритмом, его духом».

Маяковский в Праге, 1927 год

О дальнейшем маршруте Маяковского в очерке «Ездил я так» сказано:

«Из Праги я переехал в Германию».

Лидия Сейфуллина:

«В Берлине я узнала, каким изумительным товарищем, весёлым и простым, был на чужбине в отношении к своим, советским людям этот знаменитый и великодушный человек».

Узнала Сейфуллина и ещё одну черту характера стихотворца:

«Этот грозный поэт-трибун любил неожиданно сошкольничать…

Я очень маленького роста. Когда мы стояли рядом, моя голова была чуть повыше его локтя».

И Маяковский принялся «от скуки» подтрунивать над Сейфуллиной:

«Возьмёт и догонит меня неожиданно на улице, пройдёт несколько шагов рядышком, старательно вытянувшись во весь свой высокий рост, потом улыбнётся и быстро скроется в каком-нибудь подъезде. Долго сердиться на него, когда он школьничал, было невозможно. Очень непосредственно это у него выходило: внезапно и по-детски».

Но когда Сейфуллина потеряла ключи (от пансиона Анны Кербер на окраине города, где она остановилась), а затем потеряла вторично, Маяковский, встретив её, спросил:

«– Когда день вашего рождения?

– А что? Вам зачем?

– Пусть будет сегодня. Я привёз вам подарок.

Достав из кармана кольцо с ключами, он побренчал ими:

– Фрау Анна Кербер по моей просьбе заказала запасные. Я вам их дарю, но до вашего отъезда из Берлина они будут у меня. Подарок дорогой, вы можете не благодарить: не люблю.

И снова его чудесная улыбка. Для меня такие шутки были действительно дороги. В них таилась большая дружеская теплота, на излучение которой Маяковский расточительным не был».

29 апреля Маяковский приехал в Париж.

Поселился всё в том же отеле «Истрия», где сразу же получил весточку из Москвы (от Лили Брик). Но ответ писать не торопился.

Первомай встречал в нашем полпредстве, почувствовав себя как бы оказавшимся в родной стране. Об этом – Лидия Сейфуллина:

«Ещё накануне, 30 апреля, в полпредстве, на внутренней стене, появилось отпечатанное на пишущей машинке обращение. Всем общественно-известным во Франции советским подданным предлагалось находиться с очень ранних утренних часов в день Первого мая в стенах полпредства.

Когда нас проверяли, все ли мы находимся в стенах полпредства, Владимир Владимирович глухо, сердито, как на тюремной перекличке, отозвался:

– Здесь.

Плотно заперты ворота старинного особняка. Все привратники внутри двора. На улице, за воротами, дежурят французские полицейские в увеличенном для улицы Гренель составе…

Они всех нас знали, мы – их. Одного из них мы запомнили хорошо. Маленький, длиннорукий, вертлявый, он был похож на обезьяну. Кто-то назвал его «маго» (бесхвостая обезьянка)…

И вот как сейчас вижу я высокую фигуру Маяковского. Непривычно сжав свои широкие плечи, непривычно повторяясь, он бубнил:

– Хоть бы паршивого «магошку» дали мне распропагандировать… Товарищ полпред, одного «магошку» можно? А?»

Только 7 мая Маяковский сел писать ответное письмо Лили Юрьевне:

«Мой изумительный, дорогой и любимый Лилик.

Как только я ввалился в «Истрию», сейчас же принесли твоё письмо – даже не успел снять шляпу. Я дико обрадовался и уже дальнейшую жизнь вёл сообразно твоим начертаниям – заботился об Эльзе, думал о машине и т. д. и т. д.».

В комментариях к этому письму в 13-томном собрании сочинений Маяковского говорится:

«Письмо не окончено и не было отправлено. Сохранилось в бумагах поэта, находящихся у адресата».

По поводу «раздумий» поэта «о машине» в комментариях сказано:

«… это удалось осуществить только в следующую поездку – полтора года спустя».

Что же касается самого письма, то на первый взгляд оно выглядит самым обычным письмом, написанным человеком, который, путешествуя по разным странам, соскучился по своим.

Но вслед за простыми (дежурными) фразами тут же зазвучала нудьга, знакомая нам по предыдущим письмам:

«Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я всё делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах».

И это всё писалось в тот момент, когда вот-вот должно было состояться торжественное мероприятие в его честь. Поэт сообщал Лили:

«Сегодня у меня большой вечер в Париже».

7 мая обучавшиеся во Франции советские студенты организовали большой поэтический вечер, посвящённый Маяковскому, в кафе «Вольтер».

Лидия Сейфуллина:

«… одним рядом окон оно выходит на площадь. Задолго до начала вечера на этой площадке встал на дежурство отряд конной полиции. Но не мог помешать скопиться на площади плотной людской толпе, не имеющей возможности проникнуть в кафе, ещё днём заполненное людьми, желающими слышать Маяковского».

Послушать советскую знаменитость пришли и русские поэты-эмигранты. В очерке «Ездил я так» Маяковский упомянул и их:

«Странно смотреть на потусторонние, забытые с времён «Бродячих собак» лица. Насколько, например, противен хотя бы один Георгий Иванов со своим моноклем. Набалдашник в чёлке. Сначала такие Ивановы свистели. Пришлось перекрывать голосом. Стихли. Во Франции к этому привыкли. Полицейские, в большом количестве стоявшие под окнами, радовались – сочувствовали. И даже вслух завидовали: «Эх, нам бы такой голос».

Приблизительно такой же отзыв был помещён и в парижских «Последних новостях».

Было около 1200 человек».

Лидия Сейфуллина:

«В открытые окна на площадь и прилегающую к другой стороне здания улицу достаточно ясно доносилось каждое слово поэта, благодаря замечательной его дикции и сильному голосу.

Среди собравшихся были и злостные эмигранты, ненавистники Советской России. Ярыми выкриками они требовали, чтобы Маяковский читал свои дореволюционные стихи. Но поэт упрямо читал свои произведения, созданные уже после Октябрьской революции. Тогда усилились враждебные выкрики. За всю мою жизнь я знала только одного человека, который под яростные крики враждебной толпы, под натиском множества таких криков, внешне сохранял полное достоинства спокойствие.

Реплики он ловил на лету, отвечал на них быстро, но хладнокровно и умно».

Вполне возможно, что среди тех, кто пришёл послушать советского поэта, был и Нестор Махно, живший тогда в Париже.

Не забывал Маяковский и своих друзей, сопровождавших его на том вечере.

Лидия Сейфуллина:

«Мы, советские товарищи, в тот вечер сидели около Маяковского, за его спиной. Перед Владимиром Владимировичем стоял маленький стол. На нём – графин с водой и стакан…

У меня от волнения пересохло в горле. Я протянула руку, чтобы налить себе воды. Владимир Владимирович быстро, слегка отстранив меня, налил воду в стакан и, подавая его мне, сказал:

– Я подаю воду замечательной советской писательнице. Приветствуйте её!

Я уверена, что во всём многолюдном собрании о моём творческом существовании знали только представители редакции «Юманите», где начался печатанием перевод моей повести «Перегной». Но так властен был голос, приказавший меня приветствовать, так силён авторитет приказавшего, что раздались аплодисменты. Но тут же послышался смех и какой-то женский возглас:

– А где она? Её не видно!.. Пусть встанет повыше!..

Маяковский ответил:

– Сейфуллина достаточно высоко стоит на собрании своих сочинений.

Снова аплодисменты, смех, шум отдельных восклицаний. Едва сдерживая слёзы, я сказала:

– Владимир Владимирович, как вам не стыдно…

– Оставьте, Сейфулинка!.. Мне так надо.

«Сейфулинкой» он стал меня звать ещё в Берлине, находя, что это слово короче моей фамилии и больше подходит к моему маленькому росту. В его устах это слово звучало для меня ласкательно, как «ягодка». Но в описываемый момент я подняла на него огорчённые и недружелюбные глаза. И встретила его взгляд.

Я никогда не видела замученного людьми орла. Но мне кажется, что у него должны быть именно такие глаза. Маяковский устал от любовного и враждебного внимания. Ему было необходимо хоть короткое переключение такого острого внимания на кого-нибудь другого…

Вечер продолжался. Всё менее слышным становился враждебный ропот, всё громче звучали голоса друзей.

Из кафе Маяковский вышел, окружённый такой восторженной охраной, что немедленно отступил с площади отряд конной полиции. И на площади Парижа я услышала такую же громкую хоровую декламацию, в которой когда-то, в Москве эпохи военного коммунизма, участвовала сама:

– Кто там шагает правой?

– Левой!

– Левой!

– Левой!»

Аркадий Ваксберг:

«После вечера вместе с Эльзой, Эренбургом и ещё несколькими друзьями все отправились в ночное кафе, где играл оркестр, и где его снова чествовали, теперь уже в узком кругу».

О том чествовании поэта «в ночном кафе» свидетельств почти не сохранилось, поэтому трудно сказать, кто именно входил в круг тех «нескольких друзей», которые «вместе с Эльзой и Эренбургом» завершали там вечер. Но среди них наверняка был бывший финансовый директор РОСТА Лев Гринкруг, давний приятель Бриков и Маяковского. Он, как мы помним, в конце 1925 года уехал во Францию и стал заниматься банковскими операциями. Как сообщается в его биографиях, вскоре он принял решение в Советскую Россию не возвращаться. Но это не могло помешать встрече с ним Владимира Маяковского – слишком давней и слишком крепкой была их дружба.

На этом в рассказе о том поэтическом вечере можно было бы поставить точку. Но Александр Михайлов обратил внимание на событие, которое произошло на следующее утро:

«В воспоминаниях И.Эренбурга, который тоже был в этот вечер в кафе «Вольтер», есть момент, чуть-чуть приоткрывающий внутренние сомнения Маяковского по поводу его лефовских увлечений. Во время выступления Маяковского кто-то из присутствовавших в зале попросил:

– Прочитайте теперь ваши старые стихи!

Тогда он отшутился, не стал читать дореволюционное. А когда на следующий день, утром рано Эренбург зашёл к Маяковскому в номер отеля «Истрия», то увидел, что постель была не разобрана – он не ложился. Маяковский был мрачен и, даже не поздоровавшись, сразу спросил:

– Вы тоже думаете, что я раньше писал лучше?

Просьбу насчёт «старых стихов» он воспринял как намёк потому, что и сам в перерывах между сражениями за Леф, в периоды затишья, задумывался о своём истинном призвании, о своём месте в русской поэзии. Намёк указал на больное место – под сомнение ставилось не только всё направление его литературной деятельности, но и творчество».

Как видим, Маяковский очень переживал из-за того, что ему всё чаще говорили о том, что до революции он писал лучше, что до революции поэзия у него была настоящая, а после Октября…

Валентин Катаев (в романе «Трава забвения») привёл слова Маяковского, которые поэт высказал «разъярённым голосом»:

«Никогда не смейте просить поэта прочесть что-нибудь старое, вчерашнее. Нет хуже оскорбления. Потому что у настоящего мастера каждая новая вещь должна быть лучше прежних. А если она хуже, то, значит, поэт кончился. Или во всяком случае – кончается. И говорить ему об этом – феерическая бестактность. Зарубите себе на носу. Фе-е-ри-чес-кая!..»

Вероятно, и поэтому тоже (как пишет о Маяковском Александр Михайлов):

«… покидал он Париж без сожаления».

Однако в неотправленном письме Лили Юрьевне об оставленном Париже уже вообще не говорится, а всё дальнейшее описано в приподнято-деловом тоне:

«Девятого еду Берлин (на восьмое не было билетов), десятого читаю в Берлине и оттуда в Москву через Варшаву (пока не дают визы – только транзитную)».

Маяковскому зачем-то очень нужна была остановка в Варшаве. Какие именно неотложные дела ждали его в Польше, в письме он не сообщил. Но попытки получить желанную визу всё же продолжил.

Александр Михайлов:

«Скучал Маяковский и в Берлине. И встретив здесь актрису Нино Вачнадзе, вцепился в неё и не отпускал от себя. <…> Водил по магазинам, просил помочь выбрать подарки знакомым и непременно – оригинальные. И повторял: «Надоел Париж, надоел Берлин! Задыхаюсь я здесь, в Москву скорее, домой!»»

Сразу вспоминаются слова из его письма, написанного в Париже 6 декабря 1924 года:

«Здесь мне очень надоело – не могу без дела».

Не потому ли так скучал Маяковский, что настоящим «делом», ради которого его и отправили за границу, ему предстояло заняться только под самый занавес поездки?

В очерке «Ездил я так» про свой приезд в столицу Польши Маяковский написал:

«В Варшаве на вокзале встретил чиновник министерства иностранных дел и писатели «Блока» (левое объединение)».

Сразу с вокзала Владимир Владимирович направился в гостиницу, где снял недорогой номер.

О том, что произошло на следующий день, в том же очерке сказано:

«На другой день начались вопли газет:

– Милюкову нельзя – Маяковскому можно!

– Вместо Милюкова – Маяковский и т. д.

Оказывается, Милюкову, путешествующему с лекциями по Латвии, Литве и Эстонии, в визе в Польшу отказали. Занятно.

Я попал в Варшаву в разгар политической борьбы: выборы».

Итак, о Павле Николаевиче Милюкове, бывшем министре иностранных дел Временного правительства России, которого не пустили в Польшу, Маяковский написал. И про польские выборы упомянул. Но ни словом не обмолвился о том, что его приезд в Варшаву совпал с гораздо более важными (и поэтому более шумными) политическими событиями.

Сначала (6 апреля 1927 года) китайцы совершили налёт на советское полпредство в Пекине. Было захвачено более ста коробок секретных документов. Их стали публиковать в газетах, сообщая о том, как Советский Союз готовил в Китае восстание, чтобы установить советскую власть.

А в Лондоне с 12 по 15 мая отряд полиции численностью в 200 человек произвёл внезапный обыск в здании, которое занимала Англо-русская торговая компания («Аркос»). На эту чрезвычайную акцию власти Великобритании пошли потому, что имели неопровержимые доказательства кражи сотрудниками этого советского учреждения секретного документа британского министерства воздушных сообщений.

В результате обыска было установлено, что под крылышком «Аркоса» действовал шпионско-диверсионный центр, который вёл активную работу по дестабилизации политической ситуации в Великобритании.

Бенгт Янгфельдт:

«… в списке «опасных коммунистов», которых следовало выслать из Англии, оказалась мать Лили. На допросах в британской службе безопасности Елена Юльевна уверяла, что «не является членом коммунистического кружка Аркоса и совсем не интересуется политикой», что она «из буржуазной семьи, и что её муж поддерживал царский режим», что «в результате русской революции она потеряла всё достояние, оставленное её мужем». Не ясно, что подействовало на следователя – эти аргументы или тот факт, что она «хорошая пианистка и играла на собраниях в клубе Аркоса», но в итоге Елену Юльевну вычеркнули из списка и позволили остаться в стране».

Всех подробностей событий, происходивших в британской столице, Маяковский, конечно же, не знал. Но о том, что случилось в Лондоне, ему было известно из газет, и он откликнулся на это происшествие стихотворением «Осторожный марш»:

«Гляди, товарищ, в оба!

Вовсю раскрой глаза!

Британцы / твердолобые

республике грозят…

Стучат в бюро Аркосовы,

со всех сторон насев:

как ломом, / лбом кокосовым

ломают мирный сейф».

О том, насколько «мирными» были «Аркосовы сейфы», можно судить по воспоминаниям Георгия Сергеевича Агабекова, резидента ОГПУ в Иране:

«Каждое утро, проснувшись, я наскоро одевался и шёл в канцелярию. У входа в коридоры стояли бидоны с быстро воспламеняющимся веществом, на случай, если нужно будет поджечь архивы. Эту предосторожность Москва предписала принять после обысков лондонского “Аркоса” и пекинского посольства».

Польская пресса тоже вовсю трубила о разоблачении очередной бесцеремонной попытки Советского Союза вмешаться в дела суверенного государства. Но в очерке «Ездил я так» Маяковский не упомянул об этом ни словечком. Он сообщил о другом событии (более «важном», с его точки зрения): на следующий день после приезда в столицу Польши советскому поэту пришлось сменить место своего пребывания.

Зачем?

Об этом – в очерке «Поверх Варшавы», опубликованном по возвращении в Москву в июльском номере журнала «Молодая гвардия»:

«Утром я перешёл из крохотного номера в номер за 19 злотых – для представительства. Я начал атаковываться корреспондентами, и карикатуристами, и фотографами. Понятно. Я – первый поэт, приехавший из красной Москвы».

Вряд ли приезд обычного стихотворца – пусть даже большевистской ориентации – мог вызвать такой ажиотаж у пишущей братии Варшавы. И вовсе не из-за отказа в визе Милюкову зачастили к советскому поэту «корреспонденты, карикатуристы и фотографы», а из-за невероятного шума, возникшего в мировой прессе в связи с делом Аркоса. Гепеушные посягательства на жизнь суверенной державы возмутили тогда всю Европу.

А весьма подозрительное поведение свободно разъезжавшего из страны в страну Маяковского давно уже успело привлечь внимание спецслужб Латвии, Франции и Великобритании. Польских журналистов явно кто-то проинформировал о связях поэта с лубянским ведомством, и они устроили ему форменный допрос с пристрастием.