Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Сошедший сам"

Сама Наталья Александровна Брюханенко впоследствии рассказала:

«Я познакомилась с Маяковским, когда мне было двадцать лет. Ему было тридцать три года.

Я тогда была обыкновенная очень молодая девушка. А Маяковский – удивительный, необыкновенный поэт. Он обратил на меня внимание и познакомился потому, что я была высокая, красивая, приветливая. Я нахально пишу о себе «красивая» потому, что так сказала обо мне Лиля. И, наверное, это правда, так же как правда то, что только благодаря моей внешности Маяковский обратил на меня внимание».

Родители Наташи разошлись, когда ей было всего пять лет. В одиннадцатилетнем возрасте она лишилась матери и попала в детдом. Когда подросла и на «отлично» окончила школу, поступила на литературное отделение факультета общественных наук Первого московского университета и в литературный институт. Впрочем, в литературном институте учиться она не стала.

Вот что сама Наталия писала о своей юности:

«Самыми главными для меня в те годы были проблемы – новый быт и новые стихи…

Мы жили в то время переоценкой ценностей, и поэтому нам было особенно близка новая поэзия Маяковского, крушившая всё старое. <…> «Облако в штанах» мы считали высшим достижением всей мировой литературы. Наше увлечение стихами Маяковского было шумное, в нелепой форме, но очень сильное».

О самом Маяковском Наташа сказала:

«… начиная с девятнадцатого года я видела его очень часто…»

Это была пора, когда на арену жизни вступало новое поколение, которое царского времени почти не знало, и которое выросло, как напишет чуть позднее Маяковский, «в сплошной лихорадке буден». Вот как описала те времена Наталья Брюханенко:

«Нравы между девушками и юношами, правду сказать, были грубоватые и вообще, и в личных взаимоотношениях. Знакомясь, например, или здороваясь, студенты хлопали друг друга по плечу, по спине, и все говорили между собой на «ты».

И вдруг появляется Маяковский.

Он любезен, внимателен, он говорит мне только «вы», ласково переделывает моё имя на «Наталочку». Он пропускает меня вперёд в дверь, подаёт мне пальто. Это было для меня любезности неслыханные и невиданные. Какая девушка осталась бы к этому равнодушной?»

Когда Наталья перешла на второй курс, она устроилась работать – лекции в университете тогда читали по вечерам, и многие студенты днём работали. Местом работы студентки Брюханенко стала библиотека Госиздата. А в Госиздат тогда часто заглядывал Маяковский. Наталье всегда сообщали:

««Маяковский здесь!». И я часто бегаю незаметно посмотреть на него.

Однажды он рассердился на секретаршу приёмной за то, что она не пустила его в кабинет к заведующему, и закричал, что ему «надоела эта политика прифронтовой полосы», и, обозлённый, ударил тростью по столу. Все об этом рассказывали как о скандале и хулиганстве. А мне это как раз очень понравилось».

Надо полагать, что и Маяковскому приглянулась симпатичная библиотекарша. И однажды…

«Как-то я пробегала по лестнице госиздатовского коридора. Навстречу мне Маяковский и обращается ко мне:

– Товарищ девушка!

Я остановилась. Я польщена и, конечно, очень волнуюсь, но прямо смотрю ему в глаза и стою спокойно, как ни в чём не бывало. Маяковский меня спрашивает:

– Кто ваш любимый поэт?

Это было неожиданно. Такой вопрос ошеломил меня, но я мгновенно поняла, что не отвечу ему – «вы», и сказала:

– Уткин.

Тогда он как-то внимательно посмотрел на меня и предложил:

– Хотите, я вам почитаю свои стихи? Пойдёмте со мной по моим делам и по дороге будем разговаривать.

Я согласилась. Забежала в библиотеку, под каким-то предлогом отпросилась с работы и ушла.

Маяковский ждал меня у выхода, и мы пошли по Софийке по направлению к Петровке. На улице было светло, тепло и продавали цветы. Маяковский держит себя красиво и торжественно – он хочет мне понравиться. Я шагаю рядом очень радостная. Я ведь иду с любимым поэтом, знаменитым человеком, очень приветливым, любезным и замечательно одетым. Я горда и счастлива. Это очень приятно вспоминать!..

На Петровке мы зашли в кафе, там Маяковский встретился с Осипом Максимовичем Бриком. Знакомя нас и показывая на меня, Маяковский сказал:

– Вот такая красивая и большая мне очень нужна…»

Так начиналось это знакомство с «большой» и «красивой» библиотекаршей из Госиздата, которая оставила о нём такие воспоминания:

«В кафе Маяковский прочёл Осипу Максимовичу новые стихи, которые должны были завтра напечатать в “Известиях”. Осипу Максимовичу стихотворение очень понравилось, и он ушёл».

Что это были за стихи? В конце весны и в начале лета 1926 года Маяковский напечатал в «Известиях ЦИК» три стихотворения: «Взяточники» (30 мая), «Протекция» (6 июня) и «Любовь» (13 июня). Судя по тому, как описан Натальей тот день, он был явно весенним («было светло, тепло и продавали цветы»). Стало быть, встреча эта происходила 29 мая. А в стихотворении, которое «очень понравилось» Осипу Брику говорилось о тех, кто, занимая ответственный пост («с высоким окладом, высок и гладок»), был виновен «в краже рабочих тыщ»:

«Я / белому / руку, пожалуй, подам,

пожму, не побрезговав ею…

Но если / скравший / этот вот рубль

ладонью / ладонь мою тронет,

я, руку помыв, / кирпичом ототру

поганую кожу с ладони.

Мы белым / едва обломали рога;

хромает / пока что / одна нога, —

для нас, / полусытых и латочных,

страшней / и гаже / любого врага

взяточник».

Мог ли представить себе Маяковский, что пройдёт всего четыре года, и его юный ученик, а потом и соратник напишет стихотворение, в котором откажется пожать руку своему учителю?

Но вернёмся к той майской прогулке поэта и библиотекарши, о которой она написала:

«Маяковский пригласил меня к себе в гости. Мы вышли из кафе и на извозчике поехали в Лубянский проезд. Я боялась Маяковского, боялась встретить кого-нибудь из госиздатовцев или вообще знакомых. На извозчиках в ту пору я не ездила. По дороге Маяковский издевался надо мной и по поводу Уткина, и по поводу моих зачётов. Он говорил:

– Вот кончите свой университет, а в анкетах всё равно должны будете писать: образование низшее – окончила 1-й МГУ.

У меня с собой была книжка “Курс истории древней литературы”, и Маяковский чуть не выбросил её за ненадобностью прямо на мостовую.

Приехали на Лубянский проезд в маленькую комнату, которую Маяковский назвал “Редакция ЛЕФа”.

Маяковский угостил меня конфетами и шампанским и действительно, как обещал, достал свои книжки и стал мне читать по книжке тихо, почти шёпотом, свои стихи. Это было для меня так странно – Маяковский и шёпотом!..

Потом он подошёл ко мне, очень неожиданно распустил мои длинные косы и стал спрашивать, буду ли я любить его. Мне захотелось немедленно уйти. Он не стал спорить, взял со стола какие-то бумаги, и мы вышли.

На лестнице, этажом ниже, жил венеролог. Маяковский предупредил меня:

– Не беритесь за перила – перчаток у вас нету…

Маяковский был необыкновенный поэт. Поэтому, в моём представлении, он должен был быть и необыкновенным человеком. Начавшееся так необычайно в первый день знакомства романтическое свидание немного разочаровало меня в конце. Я даже сказала об этом Маяковскому, когда мы вышли с ним на улицу:

– А вы, оказывается, обыкновенный человек.

– А что же бы вы хотели? Чтоб я себе весь живот раскрасил золотой краской, как Будда?..

… как только мы дошли до Лубянской площади, я вдруг вскочила в трамвай, крикнула “до свиданья” и уехала».

Так завершилась встреча поэта и библиотекарши. Других встреч у них тогда не произошло – об этом Наталья Брюханенко написала:

«Маяковский знал только, как меня зовут. Фамилии я не сказала. В Госиздате я старалась больше не попадаться ему на глаза. Вскоре он уехал из Москвы, потом я заканчивала университет, потом полгода болела тифом и отсутствовала на работе».

А на Маяковского навалились новые дела и заботы. В «Я сам» он написал:

«Вторая работа – продолжаю прерванную традицию трубадуров и менестрелей. Езжу по городам и читаю. Новочеркасск, Винница, Харьков, Париж, Ростов, Тифлис, Берлин, Казань, Свердловск, Тула, Прага, Ленинград, Москва, Воронеж, Ялта, Евпатория, Вятка, Уфа и т. д., и т. д., и т. п.».

Здесь Маяковский не точен (видимо, просто запамятовал, так как этот вариант заметок «Я сам» он писал в 1928 году): ни в Париже, ни в Берлине, ни в Праге в 1926 году поэт не мог ничего читать, так как в том году за границу не ездил.

А участники экспедиции Николая Рериха уже были на территории Советского Союза и взошли на пароход «Лобков», чтобы по Иртышу добраться до железнодорожной станции и отправиться в Москву. В каюте парохода в путевом дневнике Рериха появилась запись:

«Ламу… устроили на верхней палубе».

Так что и Яков Блюмкин тоже возвращался домой. А Николай Рерих вёз большевистским вождям «Послания махатм» (обращения духовных лидеров буддийцев), в которых говорилось:

«В Гималаях мы знаем совершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы уничтожили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных…

Привет Вам, ищущим Общего Блага!»

Тибетские махатмы предлагали объединить буддизм и коммунизм и создать великий Восточный Союз республик.

А статус Бориса Бажанова, ушедшего из политбюро в Народный комиссариат финансов, почти не изменился. Сам он впоследствии объяснил это так:

«Уйдя из Политбюро, я продолжаю всё же числиться за секретариатом Сталина, стараясь делать в нём как можно меньше и делая вид, что основная моя работа теперь в Наркомфине… Только в начале 1926 года я из ЦК окончательно ушёл. Сталин к моему уходу равнодушен».

К лету 1926 года Троцкий, Зиновьев и Каменев, наконец, договорились и, объединив усилия, создали оппозиционный блок («Новая оппозиция»), который бросил вызов сталинскому блоку («большинство ЦК»). И 6 июня на подмосковной даче возле Савёловской железнодорожной станции по приглашению сотрудника Исполкома Коминтерна Григория Яковлевича (Герша Хацкелевича) Беленького собралась группа оппозиционеров. Перед ними выступил с докладом кандидат в члены ЦК ВКП(б), первый заместитель председателя Реввоенсовета и первый заместитель народного комиссара по военным и морским делам Михаил Михайлович Лашевич, который подверг резкой критике ту обстановку, которая сложилась в партии большевиков. Он сказал:

«… внутрипартийная демократия выражается ныне в казённом инструктировании и таком же информировании партячеек. Процветает назначенство в скрытой и открытой формах сверху донизу, подбор “верных” людей, верных интересам только данной руководящей группы, что грозит подменить мнение партии только мнением “проверенных лиц”».

Среди оппозиционеров нашлись и такие, кто тотчас же сообщил о прошедшем нелегальном собрании в ЦК. Узнав об этом, Сталин дал команду Центральной контрольной комиссии возбудить следствие. В ЦКК взяли под козырёк и начали расследовать ситуацию.

Слух о том, что власти готовятся разоблачить группу партийцев, занимающуюся фракционной деятельностью, которая (на одном из большевистских съездов) была категорически запрещена, быстро распространился по Москве. И долетел до Маяковского. Поэт тут же сочинил «Послание пролетарским поэтам», которое 19 июня опубликовала газета «Комсомольская правда». Стихотворение довольно длинное – 214 строк (лесенкой). В нём Владимир Владимирович призывал поэтов (которых назвал по фамилиям) отбросить в сторону поэтические разногласия и вместе заняться единым делом:

«Товарищи, / позвольте / без позы, / без маски —

как старший товарищ, / неглупый и чуткий,

поразговариваю с вами, / товарищ Безыменский,

товарищ Светлов, / товарищ Уткин.

Мы спорим, / аж глотки просят лужения,

мы / задыхаемся / от эстрадных побед,

а у меня к вам, товарищи, / деловое предложение:

давайте / устроим / весёлый обед!..

Бросим / друг другу / шпильки подсовывать,

разведём / изысканный / словесный ажур.

А когда мне / товарищи / предоставят слово —

я это слово возьму / и скажу:

– Я кажусь вам / академиком / с большим задом,

один, мол, я / жрец / поэзий непролазных.

А мне / в действительности / единственное надо —

чтоб больше поэтов / хороших / и разных».

Завершалось «Послание» ещё одним призывом, с которым (если у слова «власть» прилагательное «поэтическую» заменить «политическим»), вполне можно было обратиться и к партийным фракционерам:

«Чем нам / делить / поэтическую власть,

сгрудим / нежность слов / и слова-бичи,

и давайте / без завистей / и без фамилий / класть

в коммунову стройку / слова-кирпичи.

Давайте, / товарищи, / шагать в ногу.

Нам не надо / брюзжащего / лысого парика!

А ругаться захочется — / врагов много

по другую сторону / красных баррикад».

В июне 1926 года в Москве появились вернувшиеся из экспедиции по Центральной Азии Николай Рерих и Яков Блюмкин. Блюмкин привёл Рериха к Луначарскому, жена которого, Наталья Розенель, впервые увидела «этого недоброго колдуна с длинной седой бородой» и записала об этом в дневнике.

А Рерих оставил в своих путевых заметках такую запись:

«Луначарский говорит: “Ведь у нас до сих пор ещё, несмотря на сердитый окрик <…>, распространено представление о том, что культура вплоть до возникновения элементов культуры пролетарской, сплошь «буржуазна»… Порой, слушая таких людей, можно подумать, что мы не ученики Маркса, <…> а ученики какого-то своеобразного Савонаролы, <…> боящиеся всякой радости жизни и готовые собрать на площади им. Свердлова большой костёр для сожжения «Суеты сует»”.

Здесь уместно припомнить, как непосредственно и как подчёркнуто возвращался Владимир Ильич к идее о необходимости усвоить старую культуру вплоть до старого искусства… И народы складывают ленинскую легенду не только по прописи его постулатов, но и по качеству его устремления».

После этой записи невольно задумаешься, пытаясь отгадать, а во что, собственно, верил сам Николай Рерих.

Кроме Луначарского Рерих встретился с руководителями ОГПУ и с наркомом по иностранным делам Чичериным, которому передал ларец со священной землёй Гималаев «на могилу брата нашего махатма Ленина» (дар от буддийских махатм).

А Владимир Маяковский 19 июня выехал в Одессу. На следующий день газета «Известия ЦИК» опубликовала его стихотворение «Фабрика бюрократов», которое било по партийным фракционерам. Начиналось оно так:

«Его прислали / для проведенья режима.

Средних способностей. / Средних лет.

В мыслях – планы. / В сердце – решимость.

В кармане – перо / и партбилет.

Ходит, / распоряжается энергичным жестом.

Видно — / занимается новая эра!»

Но канцелярию переделать невозможно, и «присланный» партиец сам вскоре оказывается в рядах бюрократов (фракционеров?), которым в стихотворении выносится чуть ли не приговор:

«Рой чиновников / с недели на день

аннулирует / октябрьский гром и лом,

и у многих / даже / проступают сзади

пуговицы / дофевральские / с орлом».

То есть поэт как бы впрямую заявлял о том, что фракционеры тянут страну назад – в царские времена.

23 июня 1926 года в одесском Летнем саду имени Луначарского состоялось первое выступление Маяковского с докладом «Моё открытие Америки».

На следующий день в вечернем выпуске местной газеты «Известия» был напечатан отчёт об этом вечере:

«Маяковский не только большой поэт, но и блестящий ум, которому огромная наблюдательность и художественное воображение помогают всякое отвлечённое понятие представить в живой и образной форме. И, затем, лёгкость и мастерство речи поэта, в соединении с фейерверком остроумия…

В его наблюдениях над жизнью и социальными условиями в Соединённых Штатах и в Мексике столько нового и оригинального, что он действительно вновь «открывает» для слушателей Америку.

Не меньший интерес представило и второе отделение вечера, на котором Маяковский с большой выразительностью и с чувством такта прочёл ряд своих новых стихотворений.

Имел шумный успех и наш местный поэт – Кирсанов, читавший свои стихи».

К двадцатилетнему одесситу Семёну Исааковичу Кортчику, выступавшему под псевдонимом Кирсанов, Маяковский приглядывался очень внимательно.

25 июня Владимир Владимирович вновь выступил в Летнем саду имени Луначарского, но на этот раз в крытом театре. 26-го встретился с рабкорами в редакции одесских «Известий». А 27 июня состоялось последнее выступление поэта – всё в том же Летнем саду, но уже в театре «Дворец моряка». Хотя местные «Известия» разрекламировали лекции Маяковского, что называется, по самому высокому разряду, одесситы на этот вечер валом не валили.

В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» никаких комментариев об этом мероприятии нет. А между тем оно стало для поэта судьбоносным – так, во всяком случае, считал Павел Лавут, тогда мало кому известный 28-летний актёр, который в декабре 1921 года познакомился с поэтом в Харькове на вечере «Дювлам».

Вот что написал Лавут о том, что происходило 27 июня в Летнем саду:

«Дворец моряка. Народ собирался туго. Высокий, широкоплечий человек с внушительной палкой в руках шагал по пустой сцене. Он нервничал. В углу рта – папироса. Не докурив одну, он прикуривал от старой новую, не найдя урны, бросал окурки в угол и тушил ногой».

Звучит забавно, но в сочинённых через два года (в июне 1928-го) «Пожарных лозунгах» есть и такие строчки:

«Курящий на сцене — / просто убийца.

На сцене / пожар / моментально клубится».

К счастью, на этот раз пожара на сцене не возникло. А после окончания вечера Лавут подошёл к Маяковскому и сказал, что народу в зале было маловато не из-за того, что одесситы не любят стихи, и из-за плохой организации самого выступления. И предложил свою помощь в этом деле. Владимир Владимирович согласился.

«Я предложил ему закрепить наши деловые отношения документом, который может пригодиться в поездках.

– Не советую, – ответил он. – В дальнейшем знайте: если я подпишу договор, могу и не выполнить. А устно никогда не подведу».

Сразу вспоминается договор, который Маяковский заключил с театром Мейерхольда на «Комедию с убийством», но пьесу не написал.

Почему? Вроде бы, разные житейские заботы помешали.

Но вспомним, что в конце сентября 1925 года находившегося в Америке Владимира Маяковского пригласили в лагерь «Нит гедайге», устроенный под Нью-Йорком еврейской газетой «Фрайгайт». В лагере готовились отметить иудейский праздник Йом-Киппур («День Искупления» или «Судный День»), и советский поэт вместе со всеми (именно так объявила газета «Фрайгайт») собирался прочесть молитву Кол Нидре (в буквальном переводе «Все Обеты»). Произнёсший её отрекался от всех необдуманно взятых на себя обязательств, договоров и клятв. Владимир Владимирович эту «молитву» прочёл. Не потому ли он с тех пор стал считать, что может отказаться от всего, что подписал?

Павел Лавут (о том, как завершился его деловой разговор с Маяковским):

«Прощаясь, он добавил:

– Если работа наладится, мы развернём её вовсю. Дел непочатый край!»

Так началось их сотрудничество – известнейшего поэта Владимира Маяковского и тихого, но очень энергичного молодого человека Павла Лавута, который потом с гордостью говорил:

«Я всецело отдался далеко не лёгкому, но увлекательному делу администратора, окончательно забросив театр».

16-ая глава поэмы Маяковского «Хорошо!» (она будет написана ровно через год) начнётся так:

«Мне / рассказывал / тихий еврей

Павел Ильич Лавут…»

Кто он такой?

Что о нём известно?

Родился в 1898 году в городе Александровске Екатеринославской губернии в семье купца первой гильдии, владевшего книжным магазином и маленькой типографией. В 1918 году окончил коммерческое училище. Затем стал актёром, разъезжал с театрами по городам страны.

Вряд ли удастся когда-либо доподлинно установить, сам ли Лавут решил «помочь» Маяковскому или кто-то ему «порекомендовал» сделать это. Гораздо важнее выяснить другое – работая с Маяковским, сотрудничал ли «тихий» Павел Ильич с ОГПУ? Логика подсказывает: наверняка! Хотя никаких доступных нам документальных подтверждений этому нет. Но есть другие свидетельства (косвенные), которые нашу версию если не подтверждают, то уж, во всяком случае, не отвергают. Первое свидетельство связано с хорошей (можно даже сказать, близкой) знакомой Маяковского и Бриков – Ритой Райт (псевдоним Раисы Яковлевны Райт-Ковалёвой, как любезно подсказывает нам «Указатель имён и фамилий» 13-томного собрания сочинений поэта, умалчивая о том, что родилась она Раисой Черномордик).

Бенгт Янгфельдт:

«Рита Райт рассказывала, как Лили однажды пыталась её завербовать в качестве осведомителя в русских эмигрантских кругах Берлина. Рита не отказалась, но во время первой беседы так нервничала, что её признали непригодной для такой работы».

Борис Бажанов тоже описал подобный случай – к нему с Подолии приехал его дальний родственник, работавший помощником начальника железнодорожной станции:

«Он был очень удручён и приехал просить у меня совета и помощи. Местные органы ГПУ на железной дороге требовали от него вступления в число секретных сотрудников, то есть чтобы он шпионил и доносил на своих сотрудников. Его, вероятно, наметили как лёгкую добычу – он был обременён семьёй и был человек очень мягкий. Но быть сексотом ГПУ он отказывался. Местный чекист раскрыл карты – выбросим со службы, скажете “ау” железной дороге, и вообще никуда вас не примут; когда семья начнёт пухнуть с голоду, всё равно согласитесь.

Он приехал ко мне: что делать? На его счастье в моём лице у него была защита – аппаратчик высокого ранга. Я взял печатный бланк ЦК и написал на нём записку железнодорожному чекисту с требованием оставить моего родственника в покое. Бланк ЦК сыграл свою роль, и его больше не тревожили. Этот эпизод иллюстрировал для меня систему Ягоды по охвату страны информационной сетью».

Вот так в ОГПУ было поставлено дело с подбором осведомителей. Но речь не о них, а о сотрудниках, выполнявших поставленную перед ними задачу. Был ли таким сотрудником Павел Лавут? Не будем торопиться с ответом, а приглядимся к Павлу Ильичу повнимательнее.

28 июня на пароходе «Ястреб» Маяковский и Лавут отправились в Ялту. Перед самой посадкой в одесском порту Маяковский увидел стоявший на рейде пароход, который назывался «Теодор Нетте». И Владимир Владимирович начал писать стихотворение о геройски погибшем дипкурьере.

А Николай Рерих в конце июня 1926 года был уже в столице Монголии Улан-Баторе-Хото, где стал готовить новую экспедицию в Тибет, преодолевая новые трудности и преграды. В его путевом дневнике появилась запись о некоем «Ж», который очень высоко охарактеризован:

«Много смятения и ожидания… А тут телеграмма. Хлопочет Ж.; он многое знает. Именно с ним можно иногда побеседовать о самых сокровенных преданиях. Это он также рассказал монгольскую версию о поездке Учителя в Монголию. Странно слышать начало повести в Индии, а конец в Монголии. Так связывается вся молчащая пустыня одною напряжённою мыслью. Не знаем, как встретит нас Тибет».

О ком это написал Рерих? Кто он – этот загадочный «Ж»? Догадаться нетрудно. Это явно Яков Блюмкин, который присоединился к экспедиции Рериха в Индии под видом «монгольского ламы», а теперь тоже собирался принять участие в путешествии в Тибет.

А поэт-конструктивист Илья Сельвинский опубликовал 1 июля 1926 года статью, в которой заявил:

«Я умею чувствовать самые мизерные крохи счастья и раздувать их в большие. Поэтому, а не потому, что я пишу стихи, я поэт».