Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Плехановский институт

Павел Лавут:

«Маяковский, как мы уже знаем, передал свою выставку Ленинской библиотеке, точнее, Литературному музею при библиотеке. Но для того чтобы её пополнять и экспонировать нужны были средства. Бригадники не пожелали ждать ассигнований. Они попросили Владимира Владимировича выступить с несколькими платными вечерами и вырученные деньги передать в фонд выставки.

Маяковский согласился, но просил учесть, что ему нездоровится: уже больше месяца его не покидал изнуряющий грипп. Решили ограничиться двумя вечерами – в Институте народного хозяйства имени Плеханова и во 2-м МГУ (теперь – Пединститут имени В.И.Ленина).

Я договорился о вечерах 9 и 11 апреля».

И вот наступил день первого выступления.

Член Ударной бригады Маяковского Владимир Иванович Славинский решил организовать подробную запись того, как будет проходить встреча поэта со студентами. Для этого он пригласил стенографисток и приготовился вести протокол сам.

Уже то, как появился Маяковский перед ожидавшей его молодёжью, поражает и даже немного обескураживает: войдя в аудиторию, он сразу направился к двери на противоположной стороне. Подошёл к ней и стал пытаться её открыть. Дверь не открывалась, и Маяковский принялся стучать по ней тростью. Убедившись в безнадёжности этого занятия, сел на скамью.

Славинский записал:

«Он сидел, опустив голову, с закрытыми глазами, не снимая шляпы».

Славинский спросил:

– Как здоровье ваше, Владимир Владимирович?

– Плохо. Болею. Грипп, – последовал ответ.

Тусклый свет в зале раздражал поэта. И то, как медленно собирались слушатели, тоже сильно опечалило.

Ещё один член Ударной бригады Борис Бессонов вместе с Виктором Славинским с толстой тетрадкой в руках (приготовившись писать) расположились за столиком у трибуны.

Так и не дождавшись, когда зал полностью заполнится, поэт обратился к собравшимся.

«– Товарищи! Меня едва уговорили выступить на этом вечере. Мне не хотелось, надоело выступать».

Как это так?

Всего за две недели до этого Маяковский звал Льва Эльберта в краснопресненский Дом комсомола:

«…там комсомольцы меня огреют. Очень уважаю эту публику. Жизнь замечательна! Жизнь очень хороша!»

И вдруг – «надоело выступать»!

Почему?

Ведь накануне он вместе с Довженко собирался создать «небольшую группу творцов в защиту искусства». И на своих встречах с молодёжью это искусство многократно защищал. А тут неожиданно расхотелось это делать?

После слов «надоело выступать» стенографистки записали: «Смех в зале». Таких ремарок в стенограмме – множество.

Мало этого. То, что сказал Маяковский дальше, тоже слегка ошарашивает:

«Я отношусь к вам серьёзно. (Снова смех.) Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Некоторые смеются.)».

Николай Асеев, прочитав впоследствии эту стенограмму, сказал, что Маяковский…

«…впервые здесь коснулся своей смерти… В протоколе заседания после этих слов отмечено – „некоторые смеются“. Кто они, эти „некоторые“? Просто ли не представлявшие того, чтобы Маяковский умер, или же наоборот, смеявшиеся над тем, что, дескать, не заплачут? Думаю, что и те и другие».

Маяковский над подобными вопросами не задумывался. И в ответ на смешки он просто сказал:

«А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всякой глупости и часто ругают. Много всяких сплетен распространяют о поэтах. Но из всех разговоров и писаний о живых поэтах обо мне больше всего распространяется глупости: я получил обвинение в том, что я, Маяковский, ездил по Москве голый с лозунгом „Долой стыд!“. Но ещё больше распространяется литературной глупости…

Все поэты, существовавшие до сих пор и живущие теперь, писали и пишут вещи, которые всем нравятся, потому что пишут нежную лирику.

Я всю жизнь занимался тем, что делал вещи, которые никому не нравились и не нравятся. (Хохот части слушателей. Реплика: «Теперь нравятся!»)».

То, что речь сразу пошла о распространявшихся «глупостях», вопросов не вызывает. Но почему своё выступление Маяковский начал со слов «когда я умру»! Ведь он же сам совсем недавно (в стихотворении «Сергею Есенину», опубликованном в апреле 1926 года) провозглашал:

 
«Для веселия / планета наша / мало оборудована.
Надо / вырвать /радость / у грядущих дней.
В этой жизни / помереть / не трудно.
Сделать жизнь / значительно трудней».
 

А в стихотворении «Товарищу Нетте пароходу и человеку», многократно читанном в самых разных аудиториях, и вовсе есть строка:

 
«Мне бы жить и жить, / сквозь годы мчась».
 

Отчего вдруг появились эти тревожно щемящие слова: «теперь, пока я жив» и «когда я умру»!

Маяковский продолжал:

«– Сегодня двадцать лет моей поэтической работы. (Все слушатели долго приветствующе аплодируют.) Читаю первое вступление в поэму о пятилетке "Во весь голос"!»

И, как бы продолжая говорить о тех далёких временах, когда никого из находившихся в зале слушателей уже не будет в живых, он начал читать вступление к поэме, в финале которой есть строчки:

 
«Товарищ жизнь, / давай / быстрей протопаем,
Протопаем / по пятилетке / дней остаток».
 

Однако до этого места дочитать ему не дали – в зале зашумели и зашикали сразу же после первых строк:

 
«Уважаемые / товарищи потомки!
Роясь / в сегодняшнем / окаменевшем г…»
 

Кто-то принялся даже выкрикивать протесты против употребления «грубых слов». Да, «грубые слова» во вступлении есть, но из-за них чтение никогда не прерывали. А тут…

Славинский записал:

«…в аудитории в разных местах – реплики протеста против грубых слов… К нам на стол бросают записки. Просят не употреблять грубых слов в стихах. Маяковский на записки не отвечает, он просит:

– Давайте разговаривать!».

Поговорили. И был объявлен перерыв.

Павел Лавут:

«Непривычно мрачный вид Маяковского насторожил одного из бригадников, и лишь в перерыве он отважился показать Владимиру Владимировичу вкладку из журнала “Печать и революция” – портрет Маяковского, который был вырван из готового тиража…

Я пишу о том, чему лично был свидетелем…

Владимир Владимирович выслушал, посмотрел вкладку и что-то тихо, невнятно сказал. Слова не запомнились. В памяти остался напряжённый облик его…

Полагаю, что о вырванном портрете Маяковский узнал ещё до выступления в институте, но видимым фактом этого оскорбления стало именно теперь, на вечере девятого апреля..»

Показавший вкладку Виктор Славинский обещал принести экземпляр журнала на следующее выступление поэта в Московском университете 11 апреля.

Перерыв завершился.

Павел Лавут:

«После перерыва пошли записки и выступления с мест».

И вот тут сразу возникло то, что иначе как специально устроенной вакханалией не назовёшь. Художник Борис Ефимов писал:

«…как часто в последние годы жизни поэта ему приходилось выслушивать злые и недобросовестные нападки всяческой, по выражению Маяковского, “литературной шатии”. Как охотно многие литераторы и критики старались сделать по его адресу какое-нибудь обидное и недоброжелательное замечание, не упуская случая как можно больше ранить, уязвить и оскорбить поэта».

Но на этот раз «язвили» и «оскорбляли» Маяковского не литераторы, а студенты. Это была…

Форменная травля

Даже обычно сдержанный в оценках Бенгт Янгфельдт и тот, говоря об участниках того вечера, был вынужден признать, что…

«…некоторые пришли только для того, чтобы его шпынять».

Из зала передали записку, Владимир Владимирович развернул её и прочёл:

«– Верно ли, что Хлебников – гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним – мразь?»

Тон заданного вопроса переходил все рамки приличия. Но Владимир Владимирович спокойно ответил:

«– Я не соревнуюсь с поэтами, поэтов не меряю по себе. Это было бы глупо. <…> У нас, к сожалению, мало поэтов. На сто пятьдесят миллионов населения должно быть, по крайней мере, сто пятьдесят поэтов, а у нас их – два, три.

Крики:

– Какие? Назовите! Перечислите!

Маяковский:

– Хороший поэт Светлов, неплохой поэт Сельвинский, хороший поэт Асеев.

Голоса:

– Сколько насчитали? Себя исключаете?

Маяковский иронически:

– Исключаю».

Слово предоставили молодому человеку, который назвался студентом Зайцевым. Маяковский предупредил:

«– Мы разговаривать будем так: товарищ выступает, а я сразу буду на выступление отвечать».

После этих слов Славинский записал:

«Маяковский сходит вниз, садится на ступеньку трибуны, сидит с закрытыми глазами, прислонившись к стенке, едва видимый некоторым из публики. Мне стало страшно. Владимир Владимирович не держится на ногах и не просит принести стул. Я хотел принести стул, но посчитал неудобным бросить обязанности ведущего протокол. Я подумал: "Вот она – голгофа аудитории"».

Тем временем студент Зайцев поднялся на трибуну и сразу заявил:

«– Товарищи! Рабочие не понимают Маяковского из-за Маяковской манеры разбивать строчки лесенкой!»

Дальше, по записи Славинского, произошло следующее:

«На трибуне – поэт. Он отвечает наглецу:

– Лет через пятнадцать-двадцать культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем.

Поэт уступает место следующему наглецу из студентов, Михееву. Этот говорит:

– Пусть Маяковский докажет, что его через двадцать лет будут читать!»

В зале засмеялись. Это воодушевило «студента Михеева», и он потребовал:

«– Если товарищ Маяковский не докажет этого, ему не стоит заниматься писанием!»

Зал ответил дружным хохотом.

Председательствующий передал Маяковскому записку, которую тот зачитывает вслух:

«– Какова идея стихотворения «Солнце»?

Ответ:

– Это стихотворение шуточное. Основная его мысль – свети, несмотря на безрадостную действительность!

Михеев, стоявший на лесенке трибуны:

– Как безрадостную?».

Удивительная подробность. Поэт, воспевавший жизнь страны Советов, провозглашавший в стихах и в прозе, что в стране Советов жить «хорошо», вдруг заявил о «безрадостности» этого существования.

На трибуну поднялся ещё один юноша, который, назвав себя «студентом Макаровым», принялся рассуждать прокурорским тоном:

«– Маяковский – поэт! А я люблю поэзию. Люблю читать стихи. Я люблю всех поэтов, могу читать любого. (Смех.) Маяковского я не мог читать ни в какой аудитории. А я ничего декламирую.

Слушатели смеются, шумят, говорить не дают. Болван онемел, но с трибуны не сходит».

Обращает на себя внимание одно весьма удивительное обстоятельство. Пожалуй, впервые перед нами – отчёт о выступлении Маяковского, в котором названы фамилии тех, кто выкрикивал из зала свои антимаяковские реплики. И фамилии эти поражают своей неожиданной простотой: Зайцев, Михеев, Макаров. Озадачивает также слаженность, с которой каждый выступавший сначала интеллигентно представлялся, а затем произносил какую-нибудь дерзость в исключительно грубой форме.

Подобная согласованность была очень популярна на массовых мероприятиях тех лет. Её часто использовали на партийных съездах, на которых делегатов от какой-нибудь группировки собирали перед заседанием и подробнейшим образом разъясняли им, чьи выступления необходимо ошикивать, освистывать, прерывать ехидными репликами и каверзными вопросами, а чью речь дружно и радостно поддерживать. Заранее подготовленные тексты выкриков, реплик и вопросов раздавались делегатам. Им также представляли того, кто, сидя на каком-нибудь видном месте, будет подавать сигналы: скажем, если он подкручивает ус, надо громко аплодировать, а если поглаживает шевелюру, то следует свистеть, топать ногами и выкрикивать всякие дерзости.

Ход встречи Маяковского со студентами, описанной Славинским, даёт все основания предположить, что она была организована каким-то партаппаратчиком, поднаторевшим в организации травли оппонентов. В той дружной агрессивности, с которой часть зала старалась оскорбить и унизить поэта, Славинский тоже, видимо, углядел что-то неестественное и перестал в своих записях указывать «простые славянские фамилии» тех, кто продолжал громко выкрикивать свои дерзкие реплики.

Кстати, и Павлу Лавуту тоже…

«Иногда казалось, что одно и то же лицо настигает Маяковского в разных городах – до того были порой похожи одна записка на другую. Он разил таких „записочников“ острым словом, но они всплывали снова и снова».

Виктор Славинский:

«Из последних рядов – женский голос нахально и пискливо:

– А что вы написали о Ленине?

Поэт вытесняет предыдущего оратора, пытавшегося говорить, объявляет:

– Я читаю о смерти Ленина!

Излагает план поэмы и начинает читать со слов: «Если бы выставить в музее плачущего большевика…» – читает до конца. Читает с потрясающей силой. Слушатели отвечают бурными аплодисментами. Все взволнованы.

Вытесненный с трибуны болван появляется снова и заявляет:

Маяковский говорит, что уже двадцать лет пишет. Но он много говорит о себе, много себя восхваляет. Нужно бросить это дело. Маяковскому нужно заняться настоящей работой"».

Бросается в глаза явная несогласованность того, о чём заявил выскочивший на трибуну парень, с только что прочитанным фрагментом поэмы, в котором речь шла о смерти Ленина. Видимо, молодые люди, присланные, чтобы поиздеваться над поэтом, просто выходили по очереди, оглашая то, что им было велено огласить.

Не удивительно, что терпение Маяковского вскоре иссякло. Славинский пишет:

«Поэт, потрясённый наглой брехнёй, опять вытесняет наглеца и взволнованно заявляет:

– Предыдущий оратор говорил глупости: за сорок пять минут я ничего не говорил о себе».

Из зала опять громко крикнули:

«– Надо доказать!»

Каких именно доказательств требовал кричавший, было непонятно. Поэтому Маяковский попросил поднять руки тех, кто не понимает его стихов и поэм. Руки вскинула всего четверть сидевших в зале.

Продолжение травли

Виктор Славинский:

«Слово получает студент Честной:

– Многие отнекиваются от Маяковского словами «непонятен». Для меня Маяковский не непонятен, а не воспринимаем.

(Смех.) Я считаю, что Маяковский прав, что его будут понимать через более или менее продолжительный промежуток времени, через десятилетия».

Слова потребовал ещё один молодой человек, нетвёрдой походкой подошедший к трибуне. Он явно был нетрезв, так как заплетавшимся языком объявил, что его фамилия Крикун. Виктор Славинский записал в протоколе: «оратор пьяный».

Поднявшись на трибуну, Крикун сказал:

«– Ориентация писателя должна быть на пролетариат. У Маяковского правильная ориентация. Но Маяковский делает перегибы в своей работе, как партийцы в своей политической деятельности. Есть у Маяковского стихотворение, в котором на полутора страницах повторяется так-так, так-так.

Поэт порывисто бросается на трибуну и протестующее, с яростным гневом заявляет:

– Товарищи! Он врёт! У меня нет такого стихотворения! Нет!!

На трибуне – оба оратора. Пьяному студенту Крикуну ещё удаётся крикнуть:

– Читаемость Маяковского слаба, потому что в работе Маяковского есть перегибы: «так-так, тик-так, тик-так».

Поэт очень громко, яростно:

– Я хочу учиться у вас, но оградите меня от лжи!.. Чтобы не вешали на меня всех этих дохлых собак, всех этих «стихов», которых у меня нет! Таких стихов, которые приводили сейчас, у меня нет! Понимаете? Нет! (Аплодисменты.) Я утверждаю, что вся моя поэзия такая же понятная, как поэма "Владимир Ильич Ленин "!»

Обрадовавшись тому, что поэта удалось вывести из себя, молодые люди, затеявшие эту форменную травлю, принялись шуметь, размахивать руками, выкрикивая с мест какие-то слова и фразы.

Практически все биографы Маяковского говорят о том, что чуть ли не на всех его выступлениях ему неизменно задавали один и тот же вопрос, звучавший примерно так:

– Маяковский, из истории известно, что все хорошие поэты скверно заканчивали свою жизнь: их или убивали, или они губили сами себя. Когда же вы застрелитесь?

Людям, тесно общавшимся с поэтом, было хорошо известно, что он не расстаётся с пистолетом. Но откуда об этом узнавали те, кто общался с Маяковским на поэтических вечерах? Почему они употребляли только один глагол – «застрелитесь»? Не говорит ли это о том, что это слово им кто-то подсказал?

Виктор Славинский тем временем записал:

«Опять слово просит Макаров. Он приводит примеры непонятных стихов».

Из четырёх приведённых «непонятных стихов» есть и «А вы могли бы?». В завершение Макаров читает четверостишие из стихотворения «Война объявлена»:

 
«Морду в кровь разбила кофейня,
зверьим криком багрима:
"Отравим кровью игры Рейна!
Громами ядер на мрамор Рима!"
 

– Имеет ли это отношение к революции? Всё написано о себе. Всё это непонятно.

Поэт опять на трибуне:

– Это написано в тысяча девятьсот девятом и тысяча девятьсот десятом годах. Вырывать куски, строчки из контекста и этим доказывать непонятность – значит, заниматься демагогией. Возьмите, например, «… но паразиты – никогда…» Что это значит? Какие насекомые – блохи, клопы? Что они «никогда?» Это не имеет никакого отношения к борьбе пролетариата с капиталом, потому что вырвано из контекста.

Поэт читает стихотворение «А вы могли бы?» и говорит, что "это должно быть понятно каждому пролетарию. Если пролетарий этого не поймёт, он просто малограмотен. Нужно учиться. Мне важно, чтобы вы понимали мои вещи"».

Зал немного утихомиривается. И Маяковский читает отрывок из поэмы «Хорошо!» Славинский записывает:

«Принимают очень хорошо».

И вновь вспыхивает перепалка, организованная «непонимающими».

В тетрадке Славинского появляется запись:

«Маяковский с возмущением колет клеветников и невежд остротами, которые я не успеваю записывать.

Из последних рядов раздаётся женский крик.

Студентка вскакивает и что-то тараторит, кривляясь. Весь шум перекрывают громовые раскаты баса. Я уже больше не могу писать. Смотрю то вверх на оратора, то в аудиторию. Спрашиваю Бессонова: что делать, как успокоить Владимира Владимировича.

Общий накал увеличивается. Кто-то пытается что-то кричать. Та же студентка протестующе машет рукой.

Маяковский:

– Не машите ручкой, от этого груши с дерева не ссыпятся, а здесь человек на трибуне.

Дальше цитатами из выступлений студентов он доказывает их безграмотность в поэзии, говорит с большой обидой на упрёки:

– Я поражён безграмотностью аудитории. Я не ожидал такого низкого уровня культурности студентов высокоуважаемого учреждения».

И тотчас вскочил с места студент в очках, который, не представившись, закричал:

– Демагогия!

– Демагогия? – переспросил Маяковский и, обращаясь к залу, спросил. – Товарищи, это демагогия?

– Да, демагогия! – прокричал студент в очках, продолжая стоять.

Славянский потом вспоминал:

«Я в отчаянии схватил со стола пустой графин и бросился к выходу. Лавут меня остановил. Я ему поверил, что так бывало на выступлениях Маяковского, и Маяковский всегда побеждал.

Маяковский, перекинувшись через край трибуны, с ненавистью смотрит на кричащего идиота и со всей страшной силой голоса приказывает:

– Сядьте!!

Идиот не садится и орёт.

Большой шум в аудитории. Все встают.

– Сядьте! Я вас заставлю молчать!!!

Все притихли. Садятся. Владимир Владимирович очень устал. Он, шатаясь, спускается с трибуны и садится на ступеньки.

Он победил.

Председательствующий:

– Есть предложение разговоры прекратить и читать стихи».

Маяковский встал, вышел на трибуну и прочёл «Левый марш».

«Принимают хорошо. Бурные аплодисменты.

– Этот марш вдохновлял матросов, когда они штурмовали капитал.

И ещё говорит о своих любимых строчках, которые распевали красноармейцы, когда шли на штурм Зимнего:

 
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй!»
 

Зал бурно зааплодировал.

Дождавшись тишины, Владимир Владимирович сказал:

«– Товарищи! Сегодня наше первое знакомство. Через несколько месяцев мы опять встретимся. Немного покричали, поругались, но грубость была напрасная. У вас против меня никакой злобы не должно быть. А теперь, товарищи, дадим слово товарищу Бессонову! Послушайте его!

Владимир Владимирович у выходной двери в аудиторию одевается.

Бессонов говорит о выставке, об Ударной бригаде.

Маяковский старается незаметно уйти. Вместе с ним уходит четверть аудитории».

Надо полагать, что ушли те самые люди, которых прислали травить поэта.

Павел Лавут:

«Когда мы сели в машину, он спохватился, что забыл палку».

Виктор Славинский:

«Бессонов говорит об отчёте поэта перед активом комсомола Красной Пресни.

Вдруг возвращается Лавут. Оказывается, Владимир Владимирович забыл палку. Лавут потом говорил, что этого с ним никогда не случалось».

Вот такая была у Маяковского в тот день встреча со студентами.

Когда Лавут ушёл, Бессонов зачитал резолюцию, принятую краснопресненским комсомольским активом. В ней – одиннадцать пунктов. Начиналась она так:

«1. Передать выставку „20 лет работы Маяковского“ в союзные республики.

2. Перевести произведения Маяковского на иностранные языки и языки нагщеньшинств.

3. Издать произведения Маяковского в дешёвой библиотеке ГИЗа. Причём рабочая редакция «Комсомольской правды» предлагает издать в серии «Копейка».

4. Просить Публичную библиотеку имени Ленина организовать снабжение районных библиотек книгами Маяковского.

5. Составить программу изучения произведений Маяковского для средней школы и вузов.

6. Обратиться к композиторам с просьбой написать музыку к маршам и песням Маяковского».

Последний пункт резолюции был такой:

«11. Просить Народный комиссариат просвещения поставить перед Совнаркомом вопрос о присвоении Маяковскому звания народного поэта Республики».

Виктор Славинский подвёл итог:

«Резолюцию ставят на голосование.

За – большинство, но не все.

Против – никто не голосует против».

Понятно, почему не было голосовавших против – ведь все, кто пришёл «шикать» и травить, ушли вслед за поэтом. Их миссия была закончена.