Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

«Чистки» и «читки»

26 сентября 1929 года на утреннем заседании пленума правления РАПП Маяковский выступил в прениях по вопросу поэзии. И вновь обрушился на конструктивистов, заговорив…

«…о переносе центра тяжести современной литературы на конструктивизм. Здесь есть замечательная вещь – что такое поэтический конструктивизм? Нам, знающим историю литературы, ясно, что сие – окрошка, что никакой верёвкой, ни вашей в том числе, вы мне не свяжете Веру Инбер и Сельвинского. И сам теоретик Корнелий Зелинский, хвалящий Сельвинского, другого эпитета для Инбер не находит, кроме как «хрустальная ваза» (Смех)… Что же мы в конце концов имеем? Одного поэта Сельвинского…»

В этих яростных нападках на конструктивистов как всегда не было ничего конкретного и убедительного – все упрёки в их адрес сводились к утверждению, что конструктивизм – это «окрошка», а самый подходящий эпитет для поэтессы Веры Инбер – «хрустальная ваза». Да и завершилось выступление поэта-рефовца заявлением, которое никому ни о чём не говорило и ни к чему не обязывало:

«…в вопросах литературной политики нам ближе с поэтами-комсомольцами, чем с напыщенными корифеями-конструктивистами или им подобными группочками и школками».

А в стране в это время продолжалась очистительная кампания: чистилась партия, вычищались наркоматы, освобождались от ненужных работников учреждения. Георгий Агабеков (тогда он возглавлял восточный сектор ИНО ОГПУ) одну из глав своей книги «ЧК за работой» назвал «Вожди чистят ГПУ». В ней говорится:

«Уже больше месяца как московская “Правда” начала вести подготовительную кампанию к предстоящей проверке и чистке Всесоюзной Коммунистической Партии. Ежедневно усердные хранители чистоты партии помещали в газетах статьи с рецептами, как чистить партию, как вычистить всех, кто ей не угоден. На всех собраниях и заседаниях также дискутировался вопрос о методах чистки. Почти всё ГПУ было занято подбором и подготовкой материалов, компрометирующих того или иного члена партии. Сотруднки, встречаясь, говорили только о предстоящей чистке. Каждый только и думал о ней.

Иностранный отдел ГПУ также не являлся исключением и был взбудоражен предстоящим событием. Сотрудники нервничали, не зная, как, с какого конца начнётся чистка. Нормальная работа отдела нарушилась».

Этой «чистке» Маяковский посвятил стихотворение, которое 27 сентября опубликовала «Рабочая газета». Называлось оно «Смена убеждений» и начиналось так:

 
«Он шёл, / держась / за прутья перил,
сбивался / впотьмах / косоного.
Он шёл / и орал / и материл
и в душу /и в звёзды, /и в бога.
Вошёл – /и в комнате / водочный дух
от пьяной / перенагрузки,
назвал /мимоходом / “жидами”/ двух
 самых / отъявленных русских».
 

Георгий Агабеков:

«День чистки в ГПУ приближался. Откуда-то сотрудники уже знали, что членами комиссии по чистке ГПУ будут члены ЦКК Сольц, Трилиссер и Филер. Узнали, что эта комиссия уже два раза заседала в кабинете Трилиссера и просматривала личные дела сотрудников. Что они уже выписали список лиц, подозрительных в партийном отношении. Настроение работников ГПУ становилось всё напряжённее. Каждый про себя перебирал свои прежние грехи и думал о своей судьбе.

В конце концов, вопрос партийности был, прежде всего, вопросом хлеба, вопросом работы, ибо, будучи исключённым из партии, сотрудник должен был потерять и службу. Кто был опасен и вреден для партии, тот, естественно, был опаснее и вреднее в ГПУ, этом органе диктатуры ЦК партии, где сконцентрированы все секреты государственной жизни. Характерно отметить, что уволенных из ГПУ работников ни в какие другие учреждения не принимают».

А герой стихотворения Маяковского «Смена убеждений» («сбивавшийся впотьмах» гражданин) приходил к себе домой и устраивал погром:

 
«Со всей / обстановкой / в ударной вражде,
со страстью / льва холостого
сорвал / со стены / портреты вождей
и кстати / портрет Толстого».
 

Заканчивалось стихотворение так:

 
«Потом / свалился, / вымолвив: / “Ух,
проклятые черти, / вычистили!”»
 

Маяковский, надо полагать, именно так и представлял себе реакцию тех, кого увольняли с работы. А также возгласы тех, кого он высмеивал в своей «Бане» и «вычищал» из рядов отправлявшихся в светлое коммунистическое будущее.

Георгий Агабеков:

«И так по очереди длинной вереницей прошли перед комиссией около двухсот сотрудников ГПУ. Большинство из них – недоучившиеся интеллигенты, много выходцев из других партий: левых эсеров, бундовцев. У многих тёмные подозрительные провалы в биографии. Но что особенно поражало, так это то, что большинство оказалось политически безграмотным или в лучшем случае полуграмотным. И невольно, слушая их автобиографии, я задавался мыслью, неужели это работники ВЧК-ГПУ, который нагоняет ужас своими делами, методами, своей хитростью на весь СССР? То ГПУ, которого так остерегаются иностранные правительства? Ведь тут собрана не железная когорта партии, как когда-то назвал ГПУ в погоне за трескучей фразой Троцкий, а гниль, отбросы, невыясненные личности партии…»

Видимо, в конце августа или в начале сентября 1929 года прошёл чистку и резидент ОГПУ на Ближнем Востоке Яков Блюмкин. Начальник Иностранного отдела ОГПУ Меер Трилиссер охарактеризовал его как блистательного сотрудника, благодаря чему чистка Блюмкина прошла довольно легко (члены парткома назвали его «проверенным товарищем»).

27 сентября состоялась ещё одна читка пьесы Маяковского в Гендриковом переулке. «Опять человек тридцать», – записала в дневнике Лили Брик.

«Баня» читалась потом неоднократно.

Софья Шамардина:

«Один раз у Мейерхольда дома читал отрывки. Я, шутя, сказала: „Боже, опять „Баня“!“ – „Ничего. И ещё будешь слушать. Я её ещё долго читать буду“».

Павел Лавут:

«Сам автор сказал как-то мне: "Баня "значительно сильнее „Клопа“».

А Григорий Беседовский в Москву всё не приезжал.

Беседовский и Блюмкин

28 сентября члены политбюро, вновь рассмотрев вопрос «О тов. Беседовском», постановили:

«7) Поручить НКИД: а) Отозвать т. Беседовского согласно его просьбе из Франции и предложить ему в день получения шифровки выехать в Москву со всеми вещами и все дела немедленно сдать т. Аренсу…

2) Предложить т. Трилиссеру немедленно принять все необходимые меры в связи с решением 77<олит>Б<юро> о т. Л<еседовском >».

Жан Львович (Иосиф Израилевич) Аренс был тогда вторым советником советского полпредства во Франции. Когда он предложил Беседовскому сдать ему дела, тот «послал его к чёрту». Аренс обиделся и тут же отправил жалобу в наркомат:

«По получении вашей телеграммы Беседовский заявил, что не выедет в Москву, пока не вернётся т. Довгалевский, с которым хотел бы переговорить, так как он решил до отъезда устроить в Париже такой грандиозный скандал, после которого никто из головки полпредства и торгпредства не сможет оставаться в Париже».

Словно угадав всё то, что происходило тогда в парижском полпредстве, Маяковский 28 сентября опубликовал в «Рабочей газете» стихотворение под названием «Пример, не достойный для подражания. Тем, кто поговорили и бросили». Оно как бы подводило итог проводившейся в Москве «антиалкогольной недели» и высмеивало тех, кто семь дней призывал: «Пиво – / сгинь, / и водка сгинь!», а на восьмой день отправлялся в пивную, а там: «пиво хлещет».

Читал ли это стихотворение Максим Литвинов, установить не удалось. Известно лишь, что он сообщил членам политбюро: НКИД с Беседовским справиться не может. И 29 сентября кремлёвские вожди отправили в Париж свою телеграмму:

«На предложение ЦК сдать дела и немедленно выехать в Москву от Вас до сих пор нет ответа. Сегодня получено сообщение, будто бы Вы угрожали скандалом полпредству, чему мы не можем поверить. Ваши недоразумения с работниками полпредства разберём в Москве. Довгалевского ждать не следует. Сдайте дела Аренсу и немедленно выезжайте в Москву. Исполнение телеграфируйте».

Этот категорический приказ Беседовскому члены политбюро решили подкрепить ещё одним распоряжением и послали телеграмму в Берлин поверенному в делах СССР в Германии Стефану Иоахимовичу Братману-Бродовскому:

«ЦК предлагает немедленно выехать в Париж Ройзенману или Морозу для разбора недоразумений Беседовского с полпредством. Дело в Парижском полпредстве грозит большим скандалом. Необходимо добиться во что бы то ни стало немедленного выезда Беседовского в Москву для окончательного разрешения возникшего конфликта. Не следует запугивать Беседовского и <надлежит> проявить максимальный такт… Нельзя терять ни одного дня. Телеграфируйте исполнение».

Находившиеся в тот момент в Берлине Борис Анисимович (Исаак Аншелевич) Ройзенман и Григорий Семёнович Мороз были членами ЦКК (Центральной Контрольной комиссии) и являлись сотрудниками ОГПУ. Оба участвовали в заседаниях ЦКК 13 и 14 июня 1927 года, помогая Сталину вывести из состава ЦК Троцкого и Зиновьева. В своей речи Лев Троцкий откликнулся на выступление Ройзенмана так:

«Троцкий: Товарищ Ройзенман, вы защищаете тех, кого не надо защищать. Я знаю, что вы прекрасный революционер-пролетарий, но вы обвиняете тех, кто прав, и защищаете тех, кто виноват».

Тут голос подал Григорий Мороз, которому ответил Зиновьев:

«Зиновьев: (тов. Морозу) Мы вас тоже знаем. В 1918 году я вас арестовывал.

Мороз: В 1918 году я работал в В ЧК.

Зиновьев: Я говорю о члене ЦКК Морозе. (Смех.)».

О том, что в ту пору представляла собой Центральная Контрольная Комиссия (ЦКК), хорошо (и довольно точно) высказался Георгий Агабеков в своей книге «ЧК за работой»:

«ЦКК – это прекрасно выдрессерованный аппарат Сталина, посредством которого он морально уничтожает своих врагов и нивелирует партийный состав в нужном ему направлении.

Физически же добивает сталинское ГПУ».

В этот же день (29 сентября 1929 года) в Москве объявился Яков Блюмкин. Вернулся ли он из Турции, куда его могло направить ОГПУ, и ли просто завершил свой отдых, который проводил в стране Советов, об этом достоверных данных обнаружить не удалось. Но опубликована фотография бланка, на котором указано, что бланк этот взят из «Дела № 99762», и добавлено, что это «Протокол допроса обвиняемого». Проводил его «сентября 29 дня cm. уполномоченный IV отд. ОГПУ Черток».

Запомним эту фамилию – следователь ОГПУ Черток. Он нам ещё встретится.

Ещё одна подробность

«дела № 99762»:

«допрос начат 16 час 30 мин

допрос окончен 16 час 50 мин»,

то есть продолжался этот «допрос» всего двадцать минут.

О том, кто предстал перед старшим особоуполномоченным ОГПУ Чертоком, в протоколе тоже сказано: «Блюмкин Яков Гершевич», родившийся «22 декабря 1898 года». На момент допроса ему было «30 лет». Место жительства допрашиваемого: «Москва, Большая Садовая д. 7 кв. № 3». Род его занятий: «cm. уполномоченный иностранного отдела ОГПУ, капитан г/б». Стало быть, Блюмкин имел звание капитана госбезопасности. О его партийности и политических убеждениях сказано откровенно: «в 1917 г. – член партии левых эсеров, в 1920 г. вступил в РКП (б), троцкист».

Больше никаких сведений о Якове Блюмкине в том бланке нет.

Тем временем слухи о написанной Маяковским пьесе продолжали стремительно распространяться.

Актёр Игорь Ильинский:

«…осенью 1929 года Михаил Михайлович Зощенко, которого я встретил в Крыму, сказал мне:

– Ну, Игорь, я слышал, как Маяковский читал новую пьесу «Баня». Очень хорошо! Все очень смеялись. Вам предстоит работа».

Эти восторги, исходившие от работников театра, немного удивили Веронику Полонскую. Она написала:

«Театра Владимир Владимирович вообще, по-моему, не любил…

Меня он в театре так и не видел, всё собирался пойти. Вообще он не любил актёров, и особенно актрис, и говорил, что любит меня за то, что я – «не ломучая», и что про меня никак нельзя сказать, что я – актриса».

Но, несмотря на эту «нелюбовь» Маяковского к театру, всем читкам «Бани» продолжал сопутствовать шумный успех.

А тут ещё начались переговоры с автором этой пьесы в Московском Художественном театре. Вечером 29 сентября Лили Брик записала в дневнике:

«Худож. театр собирается заказать Володе пьесу».

Вероника Полонская:

«После каждой читки критики многое не принимали в пьесе, но, в общем, мнения были хорошие и, казалось, что пьеса будет иметь большой успех.

Маяковский был рад, но какие-то сомнения всё время грызли его, он был задумчив, раздражён…»

Полонская, конечно же, не знала, что эти «задумчивость» и «раздражительность» автора «Бани» к самой пьесе отношения не имели, а были связаны с известиями, которые приходили из Парижа.

А нам уже пора самым внимательнейшим образом присмотреться к произведению, обвороживавшему одних и вызывавшему сомнения у других. Ведь не случайно же Лили Брик часто говорила:

«Когда кто-нибудь из поэтов предлагал Маяковскому: “Я вам прочту”, он иногда отвечал: “Не про чту, а про что”».

Давайте и мы как можно внимательнее посмотрим, «про что» пьеса «Баня».

Драма с фейерверком

Уважаемые нами биографы Владимира Маяковского (Аркадий Ваксберг, Василий Катанян, Александр Михайлов, Валентин Скорятин и Бенгт Янгфельдт) пьесе «Баня» внимания уделили совсем немного. Возможно, потому, что смысл её до сих пор для многих остаётся весьма и весьма загадочным.

Приведём точку зрения Валентина Скорятина:

«…именно Маяковский уже в то время своими сатирическими пьесами „Клоп“ и „Баня“ всей мощью таланта обрушился на возникающую в стране командно-административную систему, на её представительных аппаратчиков-бюрократов типа хамствующего Победоносикова, на спекулятивно выдвигаемых этой системой „рабочих“ типа Присыпкина».

Но в «Клопе», как нам удалось выяснить, ничего осуждающего «командно-административную систему», утвердившуюся тогда в стране Советов, нет. Теперь посмотрим, «обрушивался» ли Маяковский на эту «систему» в «Бане»?

Её жанр определён самим автором так:

«Драма в шести действиях с цирком и фейерверком».

О чём же она – эта «драма», в чьи «действия» добавлены «цирк» и «фейерверк»?

В журнале «Радиослушатель», вышедшем 27 октября 1929 года, Маяковский пересказал её содержание так:

«1 действие: т. Чудаков изобрёл «машину времени».

2 действие: Чудаков не может прошибить бюрократа т. Победоносикова – главначпупса (главный начальник по управлению согласованием).

3 действие: Победоносиков видит в театре самого себя и не узнаёт.

4 действие: Появление фосфорической женщины будущего.

5 действие: Все хотят перенестись в «готовый» коммунизм.

6 действие: Те, которые в коммунизм попадают, и те, которые отстают».

В двух ноябрьских номерах журнала «Огонёк» 1929 года Маяковский пересказал содержание «Бани» немного подробнее:

«1. Изобретатель Чудаков изобретает машину времени, могущую возить в будущее и обратно.

2. Товарищи Чудаков и Велосипедкин стараются протиснуть своё изобретение сквозь дебри Главного управления по согласованиям и через главначпупса товарища Победоносикова. Однако дальше секретаря, товарища Оптимистенко, не прорвался никто, а Победоносиков рассматривал проект будущей учрежденческой мебели в стилях разных Луёв, позировал и “рассчитывал машинистку Ундертон по причине неэтичности губ”, а товарища Ночкина за якобы расстрату.

3. Второй Победоносиков, второй Иван Иванович, вторая Мезальянсова приходят в театр на показ ихних персон и сами себя не узнают…

4. Из будущего по машине времени является фосфорическая женщина, уполномоченная по отбору лучших для переброски в будущий век.

5. Обрадованный Победоносиков заготовил себе и литеры, и мандаты, и выписывает суточные из среднего расчёта за 100 лет.

6. Машина времени рванулась вперёд пятилетними, удесятерёнными шагами, унося рабочих и работающих и выплёвывая Победоносикова и ему подобных».

Вот так содержание своей пьесы пересказывал сам Владимир Маяковский. В этих фразах ничего осуждающего «командно-административную систему» не чувствуется.

Полистаем саму пьесу. Начинается «Баня» с реплики, которая в наши дни практически никому ни о чём не говорит:

«ВЕЛОСИПЕДКИН (вбегая). Что, всё ещё в Каспийское море впадает подлая Волга?

ЧУДАКОВ (размахивая чертежом). Да, но это теперь ненадолго».

В радиоспектакле по этой пьесе, вышедшем в эфир в июле 1951 года, слово «подлая» было заменено на «матушка». Почему?

В 1929 году в первой фразе пьесы зрители сразу обнаруживали намёк на только что вышедший роман Бориса Пильняка, который назывался «Волга впадает в Каспийское море». В нём рассказывалось о грандиозном строительстве канала, одного из тех, что прокладывались в ту пору. Романом, воспевавшем энтузиазм масс, Пильняк хотел реабилитировать себя за вызвавшую столько шума повесть «Красное дерево».

В «Клопе», как мы помним, Маяковский предсказывал, что через полвека в стране Советов напрочь забудут такого писателя как Булгаков. Поэт сильно ошибся – в 1979 году читатели Советского Союза и зарубежных стран зачитывались «Мастером и Маргаритой», а на кинофильмы «Бег» и «Иван Васильевич меняет профессию», снятые по пьесам Михаила Булгакова, зрители валом валили.

В «Бане» реплика изобретателя Чудакова предсказывала, что реабилитации Пильняка быть не может, поскольку даже Волга у него «подлая». Вот тут поэт, как в воду смотрел – через девять лет писатель Борис Пильняк был объявлен врагом народа и надолго забыт. Лишь в конце восьмидесятых годов о нём заговорили вновь. Так что никакая «подлость» с Волгой уже не ассоциировалась, и она стала «матушкой».

Сопоставим с «Баней» написанную одновременно с ней пьесу «Теорию юриста Лютце» поэта-конструктивиста Ильи Сельвинского.

В обеих пьесах есть удивительное совпадение! Своему главному герою – товарищу Победоносикову – Маяковский придумал необыкновенную должность: главначпупс. Но необыкновенной она может показаться только нам, живущим в XXI веке. А в 20-х годах прошлого столетия, услышав это слово, все сходу понимали, о каком учреждении идёт речь. Ведь практически сразу же, как появилось ГПУ, возникла и шутка, что ГПУ (Главное Политическое Управление) – это ГлавПУП (Главное Политическое УПравление). И современникам Маяковского не надо было растолковывать, где именно работает главначПУПс «тов. Победоносиков».

В пьесе Сельвинского оппозиционеры-партаппаратчики, отправленные на излечение в психиатрическую клинику, объединялись в ПУП, Партию Угнетённого Плебса, что тоже сразу напоминало всем Политическое УПравление, то есть ГПУ.

Таким образом, оба автора как бы заявляли, что без ГПУ большевики существовать не могут.

Такой в ту пору был в ходу юмор. Вот что было тогда злободневно.

Герои обеих пьес свои идеи (изобретения) должны были непременно согласовывать. В пьесе Сельвинского – у партийцев, объединившихся в «ПУП», в пьесе Маяковского – у самого главначПУПса.

И в той и в другой пьесе партийцы являются отрицательными персонажами, олицетворяя завзятых бюрократов: у Сельвинского они боятся поставить подпись всего лишь под курсовой студенческой работой, у Маяковского – препятствуют внедрению изобретения Чудакова. В финале обеих пьес партийцы получают по заслугам: у Сельвинского – возвращаются на долечивание в сумасшедший дом, у Маяковского – не допускаются в коммунизм.

Но «Баня» сильно проигрывает «Теории юриста Лютце» в драматургическом смысле. Ведь Маяковский вновь написал её так, словно это и не пьеса вовсе, а киносценарий. В кино, как известно, актёров для небольших эпизодических ролей приглашают на один съёмочный день, а затем прощаются с ними. Практически все герои «Бани» – эпизодические. Их образы совершенно не разработаны. Даже изобретатель Чудаков, который, собственно, и заварил в первом действии всю эту «банную» кашу, больше в представлении не участвует. В последнем действии он произносит всего одну незначительную фразу и пропадает напрочь.

Об этом, видимо, говорили и во время обсуждения пьесы в ГосТИМе.

Заглянем и мы в содержание «Бани».

Образы и прототипы

Один из сотрудников театра Мейерхольда, Александр Вильямович Февральский (Якоби), в статье «О Маяковском (Воспоминания)», опубликованной в четвёртом номере журнала «Звезда» за 1945 год, рассказал о дискуссии, которая состоялась в ГосТИМе. В статье говорится, что речь тогда шла о пьесе «Клоп». Но некоторые фразы, произносившиеся в дискуссии, свидетельствуют о том, что люди имели в виду «Баню», так как упоминался некий «изобретатель», которого в феерической комедии нет, а в драме есть – Чудаков.

Судя по ответным словам Маяковского, кто-то из выступавших, видимо, сказал, что «изобретатель» действует в пьесе вопреки драматургическим правилам. То есть то «ружьё», что появилось в первом действии, в дальнейшем не выстреливает. А оно, по словам Чехова, обязано выстрелить. Маяковский на это заявил:

«Что касается фигуры изобретателя, то мне наплевать на драматургические правила. По-моему, если в первом действии есть ружьё, то во втором оно должно исчезнуть. Делается вещь только тогда, когда она делается против правил».

И это говорилось в театре, руководитель которого, развивая и дополняя чеховское правило, неустанно повторял, что, если в первом действии на сцене присутствует ружьё, то во втором на его месте должен появиться пулемёт.

Маяковский в поэзии никаких правил не придерживался. В драматургию он перенёс тот же принцип: в «Бане» сценические каноны не соблюдаются. Но пьеса от этого лучше не стала.

В самом деле, в финале спектакля один из его героев обращается к зрителям (как написано в одном из вариантов VI действия):

«ПОБЕДОНОСИКОВ. И что вы этим хотите сказать, что я негоден для коммунизма?»

Но для того, чтобы определить, кто из героев пьесы «годен», а кто «не угоден» будущему коммунистическому обществу, совсем не обязательно сажать их в машину времени и ждать, возьмёт ли она их или «выплюнет». И шести действий для этого не нужно – ведь уже после второго акта зрителям становилось ясно, кто есть кто из заявленных действующих лиц.

Давайте приглядимся к некоторым из них.

В «Бане» есть персонаж, который в партии не состоит и никаких руководящих постов не занимает. Но он постоянно увивается вокруг начальников. Маяковский представил его так: «Исак Бельведонский – портретист, баталист, натуралист». Этот Бельведонский тоже хочет отправиться в коммунизм, но машина времени его «выплёвывает» (вместе с Победоносиковым, Оптимистенко, Мезальянсовой, Иваном Ивановичем и Понт Кичем).

Выходит, что и против него направлено сатирическое перо драматурга?

Стало быть, и он относится к категории «сволочей»?

Но тогда интересно узнать, кто же был его прототипом. Кого в его лице «прикладывал» поэт, выставляя на всеобщее посмешище?

Зовут этого «портретиста» как-то странно – Исак (слово из четырёх букв). Есть похожее еврейское имя, но в нём пять букв, и поэтому оно звучит иначе – Исаак. Значит ли это, что имя у Бельведонского не еврейское?

Называя его профессию, Маяковский не говорит просто: художник, а зачем-то перечисляет те жанры, которыми владеет Бельведонский: пишет портреты, изображает батальные сценки, создаёт пейзажи. Зачем такие подробности?

А что если этими словами (портретист, баталист, натуралист) попробовать поиграть по-маяковски?

Порт-ба-на, на-ба-порт, ба-на-порт!

Получилось «банапорт», что очень похоже на «Бонапарта»! Не хотел ли этим поэт подсказать, что прототипа Бельведонского следует искать во Франции? Кстати, об этом же говорит и эпизод из пьесы, в котором Бельведонский демонстрирует Победоносикову эскизы будущей мебели для его учреждения – стили всех трёх предлагаемых образцов называются по-французски.

Художников, покинувших Советскую Россию и осевших во Франции, было немало. Но, пожалуй, только один из них был известен своими портретами – рисовал высокопоставленных большевистских вождей. Это Юрий Анненков, имя которого состоит из четырёх букв.

Вспомним ещё раз, что сказал о нём Маяковский, выступая на выставке Совнаркома к 10-летию Октября:

«МАЯКОВСКИЙ. – Например, ваш Анненков до войны, может быть…

ГОЛОС С МЕСТА. – Это ваш Анненков!

МАЯКОВСКИЙ. – Возьмите его себе!»

Эти слова были произнесены 13 февраля 1928 года. А через год с небольшим «до сантима» проигравшийся Маяковский встретил Анненкова в Монте-Карло, с благодарностью взял у него в долг 1200 франков (чтобы перекусить и добраться до Парижа), а затем по-дружески побеседовал с ним. Анненков тогда с гордостью назвал себя художником. А Маяковский в ответ заявил, что он стал чиновником. И разрыдался.

Выходит, что в пьесе «Баня», «чиновник», чья карьера никак не складывалась, мстил удачливому «художнику»? Но даже если это и так, в этом ничего осуждающего «командно-административную систему» по-прежнему нет.

Приглядимся к главным отрицательным персонажам «Бани» Все они: Победоносиков, Оптимистенко,

Мезальянсова, Понт Кич и Иван Иванович – люди своего времени. Они руководствуются обычаями и правилами той эпохи, в которой живут. И коммунизму 2030 года, в который Маяковский пытался «увезти» своих героев, они не нужны. Как и Присыпкин – он ведь тоже вызвал оторопь у жителей 1979 года, когда его неожиданно разморозили.

Впрочем, эти персонажи не очень-то и рвутся в коммунизм. Они и в своём времени прекрасно себя чувствуют. И это тоже сразу становится ясно после ознакомления с двумя первыми действиями пьесы. Поэтому «Баня», с точки зрения человека, хотя бы немного разбирающегося в вопросах драматургии, является всего лишь набором зарисовок, эскизами сцен будущей пьесы, над которой предстоит ещё много работать.

Пьеса Сельвинского сценические правила соблюдала. Но её автор, видимо, надеялся, что тупые и недалёкие цензоры не поймут его шуток и подковырок. Однако в Главреперткоме поняли всё. И пьесу запретили.

Интересно отметить, как на этот запрет отреагировал Маяковский. В его записях к выступлению на пленуме Рефа 16 января 1930 года отмечено: «Запрещ<ены>» и перечислено пять названий пьес, не допущенных цензорами к постановке. Последней идёт «Система Лютце» – явно пьеса Сельвинского. Ей предназначались слова, которые предстояло высказать на пленуме:

«Нам нужно не то, чтоб таскались с идеями по сцене, а чтоб уходили с идеями из театра».

Какие «идеи», по мнению Маяковского, зрители должны были выносить из театра, просмотрев его «Баню», и что вообще хотел сказать её автор на самом деле, вот это нам и предстоит выяснить.