Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Во второй половине ноября 1928 года Маяковский составил список своих выступлений и работ – тех, что уже завершились, и тех, что ещё ему предстояли. Завершался этот перечень фразой:

«Маяковский работает поэму „Плохо“».

Александр Михайлов по этому поводу написал, что у Маяковского…

«…одним из итогов жизненного и журналистского опыта стало желание написать поэму „Плохо“. Маяковский шёл к этой поэме через сатиру двадцатых годов, пристреливаясь к более крупным целям…»

В конце ноября Владимир Владимирович вновь отправился в Ленинград.

Валентин Катаев (в «Траве забвения»):

«…однажды он в поезде „Красная стрела“ Москва-Ленинград, стоя в коридоре международного спального вагона… вдруг начал читать только что сочинённые им злейшие эпиграммы. Одна была на поэта С. и заканчивалась цитатой из Крылова: „И рылом подрывать у дуба корни стала“, в другой говорилось: „И бард поёт, для сходства с Байроном на русский на язык прихрамывая“, а третья была такая: „Подмяв моих комедий глыбы, Главрепертком сидит Бандурин. – А вы ноктюрн сыграть могли бы на этой треснувшей бандуре?“

Он прочёл эти эпиграммы, окружив рот железными подковами какой-то страшной, беспощадной улыбки».

Первая эпиграмма была на Илью Сельвинского, вторая – на поэта Иосифа Уткина, третья – на главу Главреперткома (и драматурга) Константина Дмитриевича Гандурина (Лукичёва).

В том же поезде в город на Неве ехала группа рапповцев, один из которых, Михаил Фёдорович Чумандрин, впоследствии рассказал:

«При посадке в вагон нас увидел Маяковский.

– Товарищи, – громогласно сказал он, не повышая голоса. – Я к вам приду читать «Баню».

Вскоре они в самом деле пришёл. Ехали Фадеев, Либединский, Авербах и я. «Баня» была напечатана, насколько я помню, на нескольких тетрадках. Маяковский достал всё и разложил их по порядку на столике.

Читал он прекрасно. Голосом он владел в совершенстве. А разве легко было поэту, привыкшему к тысячным аудиториям, к громадным залам, к широким жестам, читать пьесу, пристроившись в уголке дивана, в душном маленьком купе? Однако прочёл он отлично, впечатление было очень сильное.

Несколько раз Владимир Владимирович останавливался.

– Не скучно? Читать?

– Конечно же! Читайте!

Тогда я понял, что он очень волнуется. Странно было замечать это в человеке, которого трудно было смутить чем-либо.

Уже уходя, стоя в дверях купе, он спросил:

– Значит, вы находите, что интересно?»

Но в Ленинград Маяковский ехал не из-за «Бани», а из-за «Клопа», которого ставили в филиале Большого Драматического театра. Премьера, состоявшаяся 25 ноября, прошла успешно. Журнал «Жизнь искусства» в 49-ом номере написал:

«По своей сценической форме „Клоп“, написанный размашисто и темпераментно, приближается к типу идеального мюзик-холльного обозрения, сатирически подперченного аттракционного представления…

При всей видимой разнородности приёмов, спектакль носит черты ясной и последовательной режиссёрской мысли, имеет чётко отлитую аттракционно-гротесковую форму».

«Красная газета» в вечернем номере от 29 ноября тоже поддержала премьеру:

«По существу, „Клоп“ Маяковского – это широкое „окно РОСТА“, которое когда-то любил разрисовывать поэт своими весёлыми и едкими карикатурами. Вся пьеса дышит боевой, размашистой плакатностью, революционным памфлетом против мещанства, – и это оправдывает все её недостатки…

Молодёжь Большого Драматического театра, под руководством режиссёров Тверского и Люце, показала свою талантливость, молодёжную подвижность и актёрскую изобретательность. Недаром присутствовавший на премьере Мейерхольд, вместе с автором «Клопа», весело «включились» в бурный поток зрительских аплодисментов».

28 ноября Маяковский вернулся в Москву, и Лили Брик записала в дневнике:

«Володя приехал из Ленинграда и рассказал, что ушёл с „Клопа“, не досмотрев, рассердился на отсебятину».

Кому верить – «Красной газете» или дневниковой записи?

2 декабря 1929 года в «Рабочей радиогазете» Маяковский прочёл стихотворение «Особое мнение», вскоре после этого опубликованное в журнале «Крокодил». Напомним, как оно начиналось:

 
«Огромные вопросища, / огромней слоних,
страна /решает /миллионнолобая.
А сбоку / ходят / индивидумы, / а у них
мнение обо всём / особое.
Смотрите, / в ударных бригадах / Союз,
держит темп / и не ленится,
но индивидум в ответ: / “А я / остаюсь
при моём, / особом мненьице”».
 

Вновь возникает вопрос: о ком эти строки? И невольно напрашивается ответ: о Бриках, Осипе Максимовиче и Лили Юрьевне. Это с ними Маяковский окончательно разошёлся во взглядах, именно этих «индивидумов» приколачивал он к доске позора.

Заканчивалось стихотворение хлёстким повторением недавнего лозунга («отречёмся / от старого быта!»), только теперь поэт отрекался от «трясины старья». Через несколько лет подобных строк вполне хватило бы для ареста «индивидумов», посмевших не соглашаться с «генеральной линией» партии:

 
«Трясина / старья / для нас не годна —
её машиной / выжжем до дна.
Не втыкайте / в работу / клинья, —
и у нас / и у массы / и мысль одна
и одна / генеральная линия».
 

«Машиной», которой поэт предлагал «выжигать» старьё, была, надо полагать, всё та же «Машина Времени» из его новой пьесы.

4 декабря «Баню» вновь обсуждали. На этот раз – в клубе «Пролетарий», который принадлежал сразу нескольким московским предприятиям. Мероприятие было организовано редакцией журнала «Даёшь».

Маяковский прочёл пьесу. Затем выступил Всеволод Мейерхольд и несколько рабочих, а поэт, отвечая на записки и замечания выступавших, сказал:

«Товарищи говорят, что здесь не указано, как бороться с бюрократизмом. Но ведь это указывает партия и советская власть: железной метлой чистки – чистки партии и советского аппарата – выметая из наших рядов всех, кто забюрократился, замошенничался и так далее. <…> Моя вещь – один из железных прутьев в той самой железной метле, которой мы выметаем этот мусор».

Какую-то часть записок, поданных на том вечере, а также некоторые вопросы, заданные из зала, опубликовал в январском номере журнал «Советский театр», сопроводив их зарисовками лиц, обращавшихся к поэту. Сразу возникает предположение: а не Аграновым ли и Бриками была организована эта публикация? Слишком негативное впечатление вызывают выражения нарисованных лиц и хмурость задававшихся вопросов. Молодой рабочий в надвинутой на лоб кепке с явным негодованием спрашивал:

«– Как по-вашему, товарищ Маяковский, доступны ли пониманию ваши пьесы рабочему?»

Ему язвительно вторил парень в фуражке, сдвинутой на затылок:

«– Остроты натянутые, непонятные. Кто это Микель Анжело – объясните! Вы пишете для интеллигенции!»

А лысоватый пожилой мужчина с усами и бородкой злобно выкрикивал:

«– Товарищи, довольно нам забивать головы, они у нас и так уже забиты! Моё мнение – прикончите все ваши сказки!»

Читавшим эти строки могло показаться, что в клубе «Пролетарий» пьесу забраковали. Однако резолюция была принята довольно доброжелательная:

«Мы, рабочие, собравшись в клубе „Пролетарий“ на литературный вечер, на котором поэт Маяковский прочёл свою пьесу „Баня“, считаем такие читки очень нужным и полезным делом… Кроме этого вечера, мы хотим посмотреть „Баню“ на сцене передового театра имени Мейерхольда, считаем её пьесой нужной, прочно вскрывающей бюрократизм. Мы хотим, чтобы общественный просмотр „Бани“ состоялся совместно с критиками, автором, режиссёром и артистами на нашей сцене вместе с нами, рабочими, где мы могли бы принять тоже участие в обсуждении пьесы».

А в стране в это время начиналась очередная чистка партийных рядов и советских учреждений, выметавшая на этот раз сторонников Николая Бухарина, Алексея Рыкова и Михаила Томского, которые ставили под сомнение реальность пятилетнего плана, настаивали на его «минимальном» варианте и были названы за это «правыми уклонистами».

Откликаясь на это мероприятие, Маяковский написал стихотворение «На что жалуетесь?», в котором обрушился на писателей и поэтов, которые не замечали борьбы с «правым уклоном». Поэт восклицал:

 
«Слезайте / с неба / заоблачный житель!
Снимайте / мантии древности!
Сильнейшими / узами / музу вяжите,
как лошадь, – / в воз повседневности.
Забудьте / про свой / про сонет да про опус,
разиньте / шире / глаз,
нацельте / его / на фабричный корпус,
уставьте / его / на стенгаз!»
 

А в «Стихе как бы шофёра» Маяковский решительно призывал:

 
«…товарищи, /и в быту / необходимо взяться
за перековку / человеческого материала».
 

Однако, несмотря на эти восклицания и призывы, вопросов, которые задавала жизнь, меньше не становилось. И на них Маяковскому приходилось отвечать. Касались они и его новой пьесы. От какого «мусора» пытался он избавиться с помощью своей «Бани»? Каких таких «сволочей» мыл он «весело» и «со звоном» в её очистительной пене? И вообще, почему пьеса всё-таки названа «Баней»?

Прямых ответов на эти вопросы Владимир Владимирович не дал.

Найти их и сформулировать пытались маяковсковеды.

Бенгт Янгфельдт:

««Баня» была своего рода продолжением «Клопа», но несла в себе откровенную критику бюрократизации советского общества и нового привилегированного класса высокопоставленных чиновников с партбилетами».

Александр Михайлов:

«Маяковский вёл жаркую схватку с бюрократией».

Александр Февральский:

«Маяковский принципиально сместил акцент со смешного на драматизм положения: дескать, смешно – да, смешно – как в цирке, но то, над чем смеёмся – драма нашей жизни, её уродство. <…> Маяковский смеётся над новым уродством, сжимая кулаки».

Аркадий Ваксберг:

«…крупные партийные бонзы, идеологи и консультанты… с полным к тому основанием увидели в Победоносикове обобщённый образ советского властолюбивого уровня. Власти, а не отдельного бюрократа».

И вновь вернёмся к Бенгту Янгфельдту, который отнёсся к «Бане» без всякого восторга, написав:

«Ни структурно, ни тематически „Баня“ не содержит в себе ничего нового – все пьесы и поэмы Маяковского заканчиваются картиной будущего, положительной или отрицательной. Однако политический сигнал был чётче, чем когда-либо…

Хотя многие критики относились к Маяковскому заведомо отрицательно, нельзя не признать, что во многом их замечания были справедливыми. Пьесе действительно не хватает действия, персонажи клишированы, реплики и шутки порой натянуты».

Здесь Янгфельдт явно пересказывал мнение Лили Брик, которую пьеса Маяковского как раз основательно «колола». Поэтому Брики, осуществляя задуманное мщение, и были заинтересованы в том, чтобы любое дело, которое затевал поэт, неизменно проваливалось бы с треском.

А Илья Сельвинский 2 ноября 1929 года написал письмо в Ленинград, в котором сообщал:

«…жизнь серая. Каждый день получаю рецензии и статьи о “Командарме”, в которых никто ничего не понимает и, главное, понимать не хочет. И самое серое во всём этом то, что я совершенно перестал реагировать. И вообще я решил реагировать только на хорошее…

Ах, если б эти строки читал Маяковский, как бы радовалось его сердце… Между прочим он уже два раза выступал публично с афишами и ругал “Командарма” и “Пушторг” так, что все бегут в театр и в Госиздат смотреть трагедию и читать роман.

Мы собираемся послать ему благодарственный адрес за самоотверженную рекламу».

Зарождение идеи о праздновании юбилея Маяковского Павел Лавут относил на конец сентября 1929 года:

«29 сентября (эта дата уточнена по недавно обнаруженной доверенности, выданной мне Маяковским на устройство его вечеров перед моим отъездом в Ленинград), Маяковский неожиданно спросил меня, показывая на стены столовой:

– Как по-вашему, поместились бы на них все мои афиши?

– Вышла бы целая выставка!

– Вот именно! Хочу сделать выставку, и вы должны мне помочь…

Не дожидаясь ответа, он присел к столу и стал делать намётки…

– Цель выставки – показать многообразие работы поэта. В назидание молодёжи и на страх дуракам. Чего стесняться, в самом деле! Предрассудки! Ведь никто не сообразит, не предложит сделать выставку. Ну, лишний раз назовут хвастуном и нахалом. Зато будет явная польза – и для читателей и для нашего поэтического дела».

Как известно, к мероприятиям, связанным с юбилеями, Владимир Владимирович относился очень иронично. Так, ещё в 1926 году он даже написал стихотворение «Не юбилейте!», напечатанное 7 ноября в газете «Известия ЦИК». В нём были такие строчки:

 
«Белой гвардии / для меня / белей
имя мёртвое: юбилей.
Юбилей – это пепел, / песок и дым;
юбилей – / это радость седым;
юбилей – / это край / кладбищенских ям;
это речи и фимиам;
остановка предсмертная, / вздохи, / елей —
вот что лезет/из букв / «ю-б-и-л-е-й».
А для нас / юбилей – / ремонт в пути,
постоял – / и дальше гуди».
 

Впрочем, осенью 1929-го это стихотворение вряд ли вспоминалось. Но, судя по всему, «юбилейными» событиями вновь решили воспользоваться Агранов и Брики, нанеся «юбиляру» ещё один мстительный «укол». И они принялись растолковывать рефовцам, что в «Бане» Маяковский изобразил себя «машиной времени», перевозящей наиболее достойных советских людей в светлое будущее, а все остальные его соратники оказались никем и ничем, просто «Двойкиными» и «Тройкиными».

Не удивительно, что после такого разъяснения некоторые члены Рефа (в первую очередь, Николай Асеев и Семён Кирсанов) стали вдруг с возмущением говорить о том, что юбилейная выставка ни в коем случае не должна быть персональной, что её следует посвятить не творчеству какого-то одного человека, а всему коллективу Рефа, всем участникам группы.

Павел Лавут:

«…в ту пору не принято было устраивать прижизненных индивидуальных выставок писателей и поэтов».

Семён Кирсанов, которого Маяковский просто поднял на вершину известности, сделал известным в литературных кругах Москвы, никогда бы не посмел выступить против своего «капитана», если бы не напор со стороны Агранова и Бриков.

Да и Асеев, давнишний друг и соратник Маяковского, тоже не стал бы говорить ничего подобного, если бы его не распропагандировали всё те же Брики.

Когда у самого Маяковского спрашивали, для чего ему нужна такая грандиозная демонстрация его заслуг и достижений, он отвечал примерно то же, что говорил 25 марта 1930 года. Тогда он сказал, что выставка необходима ему потому…

«…что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня упрекали, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругани не слышать».

– Но! – с возмущением восклицали наиболее информированные из «обидевшихся» рефовцев, – в декабре исполняется 50 лет товарищу Сталину, поэтому персональная выставка, посвящённая другому человека будет совершенно некстати.

Известно высказывание Осипа Брика, сделанное годы спустя, в котором сквозит явно неодобрительное отношение к намерению Маяковского отметить свой юбилей:

«Он хотел, чтобы мы, рефовцы, взяли на себя организацию его выставки, и чтобы на выставку пришли представители партии и правительства и сказали, что он, Маяковский, хороший поэт. Володя устал от борьбы, от драк, от полемики. Ему захотелось немножко покоя и чуточку творческого комфорта».

Из этих слов видно, что Осип Максимович был недоволен тем, что он, главный идеолог Рефа, должен трудиться над организацией выставки, посвящённой тому, кто «устал», жаждет «покоя» и «комфорта». То есть на всё то, чем Осип Брик желал обладать сам, вдруг позарился «лучший друг», осмеявший его, главного идеолога, в «Клопе» и «Бане». А слова о приходе руководителей «партии и правительства» на выставку

Маяковского в контексте Брика воспринимаются как нечто абсолютно нежелательное.

То, что «мстительный укол» Маяковскому готовили обиженные Брики и Агранов, подтверждает ещё и тот факт, что до читки «Бани» внутри Рефа была полная консолидация. А сразу же после читки неожиданно возникло активное противодействие главному рефовцу.

Однако Маяковский продолжал настаивать на своём. И тогда Брики совершили хитрый манёвр: 23 октября 1929 года Реф принял решение, что выставка будет персональной, что посвящена она будет творчеству Маяковского, и будет называться «20 лет работы». Был даже выбран выставочный комитет, который должен был всё организовывать. В него вошли Асеев, Жемчужный и Родченко.

Николай Асеев даже написал от имени Рефа заявление в Главискусство:

«Мы, участники и деятели революционного фронта искусств, извещаем Главискусство об исполняющемся в декабре месяце этого года двадцатилетии деятельности крупнейшего и оригинальнейшего поэта современности Вл. Вл. Маяковского. Мы предлагаем отметить эту дату выставкой работ поэта под общим названием „Маяковский за 20 лет“…

Мы полагаем, что такой способ – наглядный показ работы – будет лучшим способом отметить значительность и плодотворность трудов этого крупнейшего мастера слова, чья фигура и до и после революции была наиболее своеобразным и блестящим явлением русской поэзии за много лет…»

О том, как отреагировало на предложение Рефа Главискусство, в воспоминаниях Павла Лавута сказано:

«Асеев и я направились в Главискусство. Там обещали сделать „всё зависящее“ и даже ассигновать какие-то средства. Однако дальше обещаний дело не пошло».

Впрочем, 9 декабря 1929 года в «Литературной газете» было всё же напечатано извещение о том, что готовится выставка Маяковского. Но после этого всё затихло – рефовцы о юбилее вспоминать вообще перестали.

А через полторы недели страна отмечала совсем другой юбилей.

Культ личности Сталина тогда ещё не достиг заоблачных высот, никаких грандиозных празднеств, посвящённых вождю, не проводилось. Известно лишь, что 20 декабря 1929 года состоялось заседание политбюро, на котором присутствовали Ворошилов, Куйбышев, Калинин, Рыков, Рудзутак, Сталин и Томский. Одним из пунктов повестки дня (в самом конце полутора десятков других вопросов) значилось выступление «всесоюзного старосты»:

«16. Заявление т. Калинина в связи с 50-летием т. Сталина (т. Калинин)».

Когда пятнадцать пунктов повестки дня были обсуждены, слово предоставили Михаилу Ивановичу Калинину, который зачитал заранее приготовленный текст:

«Товарищу Сталину.

Дорогой друг и боевой товарищ.

Центральный Комитет и Центральная Контрольная Комиссия Ленинской партии горячо приветствует тебя, лучшего ленинца, старейшего члена Центрального Комитета и его Политбюро…

В победоносные дни Великого Октября ты, в противоположность иным ученикам Ленина, оказался первым самым близким и самым верным его помощником, как выдающийся организатор Октябрьской победы…

Да здравствует Ленинская большевистская партия!

Да здравствует железный солдат революции – товарищ Сталин!

ЦК и ЦКК ВКП(б).

21/XII – 29 г.»

Как отреагировал на эту «здравицу» сам «железный солдат революции», скупые строки протокольной записи представления не дают. Осталось лишь принятое решение, которое гласит:

«16. Принять предложенное группой членов ЦК и президиума ЦКК обращение к т. Сталину в связи с его 50-летием (принято единогласно)».

Получается, что Сталин тоже голосовал «за»?

Как бы там ни было, но так как сталинский юбилей выпадал на 21 декабря, 24-го или 25 числа вполне можно было отмечать юбилейную дату Маяковского. Но не получилось: экспонаты собраны не были, выставлять было нечего.

Это был ещё один «укол» поэту – ведь Маяковский в тайниках души вполне мог надеяться на то, что его чествование пройдёт сразу же вслед за чествованием вождя.

Юбилею Сталина Маяковский стихотворных строк не посвятил. 27 декабря «Правда» опубликовала его стихотворение «Даёшь материальную базу!», в котором от имени простого рабочего заявлялось, что он хочет жить в доме с лифтом, и чтобы этот лифт непременно работал:

 
«Я, товарищи, / хочу возноситься,
как подобает / господствующему классу».
 

Заканчивался стих неожиданным утверждением:

 
«Пусть ропщут поэты, / слюною плеща,
губою / презрение вызмеив.
Я, / душу не снизив, / кричу о вещах
обязательных / при социализме».
 

В конце декабря Николай Асеев опубликовал в одной и московских газет заметку:

«В первых числах января в помещении клуба ФОСПа (улица Воровского, 52) откроется выставка „Маяковский за 20 лет“. Это первый опыт подытоживания деятельности поэта путём собрания и экспонирования всех видов его работ».

Но «все виды работ» надо было ещё собирать и собирать.

А в тюрьме О ГПУ на Лубянке всё ещё продолжал ждать своего последнего дня приговорённый к расстрелу авиаконструктор Николай Поликарпов. И вдруг без отмены или изменения приговора ему объявили, что он «сначала» должен отправиться на работу в конструкторское бюро ЦКБ-39 ОГПУ («шарашка», организованная в Бутырской тюрьме). Поликарпов отправился и встретился с другим арестованным авиаконстрктором – Дмитрием Павловичем Григоровичем, создателем (ещё в царское время) первого в мире гидросамолёта. С ним Поликарпов начал работать над созданием самолёта-истребителя.

И тут произошло ещё одно событие, которое вполне можно назвать очередным «уколом» поэту Маяковскому.