Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Траурный четверг

Михаил Презент:

«Наступило 17.4. У гроба очередь, завернувшая с Поварской, по Кг/Эр<инской> ил<ощади> до Никитской. Поехал туда с Регининым и с женой Демьяна. Конные патрули. Толпы. Люди – на крышах домов, в окнах, на балконах».

Николай Асеев:

«…живая, взволнованная Москва, чуждая мелким литературным спорам, встала в очередь к его гробу, никем не организованная в эту очередь, стихийно, сама собой признав необычность этой жизни и этой смерти. И живая, взволнованная Москва заполняла улицы по пути к крематорию. И живая, взволнованная Москва не поверила его смерти. Не верит и до сих пор».

«Тихого» прощания с Маяковским, как надеялись власти, не получилось. Таких похорон в большевистской Москве ещё не было – тысячи и тысячи людей шли к Клубу писателей, чтоб в последний раз взглянуть в лицо почившего поэта.

Корнелий Зелинский:

«В почётном карауле стояли О.Брик, Кирсанов, Кушнер, Агранов. Пастернак был вместе с Жаровым и Уткиным. Сельвинский – с Третьяковым и Зелинским.

На балконе часто показывался Семён Кирсанов и читал стихи своим невозможно громким дикторским голосом, от которого дрожали стёкла. Рядом с ним был поэт Павел Герман, любивший быть на виду (это его стихи: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью")».

Михаил Презент о Веронике Полонской:

«На похоронах ни она, ни Яншин, ни Ливанов не были. Первые два с утра были приглашены к следователю, который их держал до вечера. Говорят, что это сделано со специальной целью – не дать им быть на похоронах, чтобы не встретиться с семьёй Маяковского и Л.Ю.Брик».

Наталья Розенель:

«Москву лихорадило. Рабочие, студенты, интеллигенция – все были взволнованы, ошеломлены. В течение многих недель Луначарский получал письма из Москвы и различных городов Союза, в основном от молодёжи, с одной и той же настойчивой просьбой: объяснить, как это могло случиться.

Семнадцатого апреля был траурный митинг во дворе клуба писателей>.

Вынос тела с гробом В.В. Маяковского из дома Союза писателей. Москва, 17 апреля 1930 г.

Михаил Презент:

«Началась так /Называемая > гражданская панихида. Её открыл Халатов…Луначарский… Федин…Кон…Авербах… Третьяков… Потом взволнованный Кирсанов, которого называют лучшим, учеником Маяковского, прочёл отрывок из предсмертного стихотв<орения> Маяковского «Во весь голос». Оно звучит как Пушкинский памятник».

Николай Денисовский:

«Митинг происходил во дворе, говорили перед гробом, который уже стоял на грузовике. Я запомнил и слышал с балкона только Кирсанова, который читал „Во весь голос“.

Милиция оцепила все переулки и площади, которые выходили на улицу Воровского, а сама улица была забита народом. Стояли так тесно, что невозможно было пропихнуться. Стояли на тротуарах, мостовой, в подъездах, висели, прицепившись к фонарям, к деревьям и заборам. Крыши были черны от забравшихся на них людей, некоторые крыши даже провалились».

О том, что похороны окажутся такими грандиозно-много-людными, ни Агранов, ни Брики, конечно же, даже представить себе не могли.

Агент ОГПУ «Арбузов» (орфография агента):

«Много говорят об обилии милиции 15/16/17 апреля, благодаря чему все принимало нарочито казенный характер. С возмущением говорят о красноармейцах, которые сидели развалясь на балконе клуба поэтов, раскуривали, гоготали и производили впечатление турков стоящих на страже «гроба господня» для пропуска паломников…

Много говорят о «вшивом» А.Халатове, который состоит председ<ателем> Комиссии по похоронам не создал порядка, окружил оцеплением милиции Поварскую, не создал колонн и даже такие литераторы как Масс и Волькенштейн, плелись в хвосте процессии, а впереди была любопытная улица.

Самые похороны, говорили, носили определённо казённый характер и были несравнимы с тёплыми похоронами Есенина и даже мало-популярного А.Соболя, похороны, которые были без милиции и в которых было больше порядка, искренности и стройности».

Упомянутые агентом литераторы – это Владимир Захарович Масс (драматург и сценарист), Владимир Михайлович Волькенштейн (поэт, драматург и театральный критик) и Андрей (Юлий Михайлович) Соболь (писатель).

Прощание с поэтом

В то время, когда проходила церемония прощания, следователь Иван Сырцов допрашивал Полонскую и Яншина.

Яншин написал в протоколе допроса (орфография Яншина):

«Да, будучи один совершенно, В.В. хотел, или видел в Норе, какую то поддержку, но как поддержку к уже сбитому уже испорченому. И мне только хочется сказать "друзьям "и всем поздно подошедшим к Маяковскому, подошедшим уже к гробу, к трупу Вл. Вл.

Товарищи! Не отбрыкивайтесь любовной интрижкой. Не трудно забросать, залягать и заплевать большую сложную трагедию внутренних переживаний Владимира Маяковского привесив к ней ярлычек из ТЭЖЕ.

Не трудно подмять под себя и топтать молодую еще совсем молодую женщину, спасая собственные шкуры.

Я категорически утверждаю, что никакой любовной интрижки нет и не было.

Случилось ужасное, непоправимое, отвратительное, самое ужасное в жизни, но вы в этом не без греха. Обращаюсь, может быть безнадежно, но напоминаю: НЕ СПЛЕТНИЧАЙТЕ!»

Слово «ТЭЖЭ» в ту пору расшифровывали по разному: «Товары для женщин», или «Трест Жиркость», а то и как «Трест эфира жировых эссенций». Последние два названия относились к Государственному тресту жировой и костеобрабатывающей промышленности, который выпускал одеколоны, духи, кремы, мыло и другую парфюмерию и косметику.

Что же касается «сплетен», которые, по словам Яншина, распространяли «друзья» Маяковского, то агент ОГПУ «Зевс» доносил о них следующее:

«д) Общий голос: „Подлец был покойник – двух замужних женщин опозорил“…

е) На следующий день после похорон по всей Москве (литературной, конечно) болтали, что Лиля Брик застрелилась и что Яншин – Полонскую прибил».

Михаил Презент привёл в дневнике мнение бывшего редактора «Известий» Юрия Стеклова:

«По этому поводу Стеклов говорит: "Жил хулиганом, и умер хулиганом"».

А Михаил Яншин, всё ещё не желавший верить в то, что его жена собиралась уйти от него к Маяковскому, писал (орфография Яншина):

«Когда меня спрашивают, а чем вы можете об'яснить, то что он ее включил в свою семью в письме, как ни тем что он был с ней в более близких отношениях, т-е другими словами хотят сказать что ведь он же ей платит, так за что же?

Я могу ответить только одно, что люди спрашивающие такое или сверх'естественные циники и подлецы или люди совершенно не знающие большого громадного мужественного и самого порядочного человека Владимира Маяковского».

Пока Иван Сырцов допрашивал Полонскую и Яншина, траурный митинг завершился.

Владимир Сутырин:

«Поставили на грузовик гроб с телом. Грузовик весь утопал в цветах. Вышли все во двор, и Халатов в своей чеплышке и потёртой кожаной куртке, которую он не снимал нигде… Мы выстроились, и была дана команда, чтобы двигаться».

Николай Денисовский:

«За шофёра в грузовик с гробом сел Михаил Кольцов…»

Владимир Сутырин:

«Вдруг автомобиль тронулся таким страшным рывком, что все ахнули, и несдержанный Халатов с кулаками и страшной руганью набросился на этого шофёра:

– Какая там дубина сидит? Надо вытащить!

И вдруг вытащили… М.Кольцова, который был членом Автодора и увлекался автомобилем. Он очень любил Маяковского и решил сам его довезти».

Михаил Презент:

«Грузовик резко дёргается, т. к. Кольцов никакого опыта управления грузовиком не имеет».

Владимир Сутырин:

«И вот Кольцов был с автомобиля снят, и сел за руль настоящий шофёр…»

Из «сводки слухов среди траурной процессии Маяковского», поступившей Агранову (орфография машинистки-гепеушни-цы, перепечатывавшей сводки):

«Во время происшедшей толчьи у крематория многим гражданам была разорвана одежда, оторваны пуговицы, подметки и т. п., в силу чего винили милицию, что последния не в силах задержать массу и навести порядок и грубо с ними обращается, другие же ругали комиссию по похоронам, что таковая не проявила никакой разумной распорядительности для поддержания порядка и что все это следствием того, что много начальствующих, а не один не отвечает ни за-что».

Галина Катанян:

«Отряд конной милиции строится у ворот кладбища, на асфальтовой полосе между могилами. Двойной ряд пеших милиционеров опоясывает приземистое здание крематория. Горожанин угрюмо говорит: “К большой свалке готовятся”.

Толпа рвётся в ворота. Встают на дыбы, ржут, вертятся среди надгробий лошади, осипшие от крика милиционеры стреляют в воздух. С трудом отсекают толпу к выходу…

Толстый важный человек в кожаной куртке неторопливо следует по опустевшему асфальту. Поднявшись на ступеньки, он пытается пройти, величественным жестом отстраняя милиционера».

«Толстым важным человеком» был Артемий Багратович Халатов, возглавлявший комиссию по организации похорон.

Галина Катанян:

«Халатов славился тем, что никогда и нигде не снимал шапки – ни дома, ни на работе, ни в театре. Острили, что даже в ванне он сидит в шапке. Сейчас он в шапке направляется в крематорий.

С наслаждением вижу, как разъярённый милиционер срывает с его головы шапку и, схватив его за шиворот, пинками спускает с крыльца. Круглая каракулевая шапка катится по асфальту, и, качая тучным брюхом, мелкой рысцой бежит за ней бородатый неопрятный человек с развевающимися кудельками».

Агент ОГПУ «Зевс»:

«х) Похороны были зрелищем довольно скандальным. У крематория – милиция стреляла в воздух, кажется ворота разнесла толпа и около часа покойника не могли внести: – "поклонники "хулиганили.

За три дня около гроба прошли толпы главным образом никогда не читавших Маяковского – в цепи проходивших были старушки «былых времен», какие-то отставные военные, молочницы, бабы с грудными детьми и даже попы».

Галина Катанян:

«Всё кончено…

Открываются двери, и стоящие в цепи милиционеры снимают шапки. В суровом молчании стоит в весенних сумерках громадная толпа с обнажёнными головами».

Последующие дни

Бенгт Янгфельдт:

«Несмотря на то, что в записной книжке Маяковский написал, что “в случае его смерти” надо информировать Элли Джонс, она об этом узнала от своего мужа Джорджа Джонса, который однажды пришёл домой и сообщил ей: “Твой друг умер”».

Через несколько дней после прощания с Маяковским Лили Брик написала Эльзе в Париж:

«Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я».

В том же письме есть и фраза, которую мы уже приводили:

«Застерлился он при Норе, но её можно винить, как апельсиновую корку, об которую поскользнулся, упал и разбился насмерть».

В воспоминаниях Вероники Полонской есть такие слова:

«Я убеждена, что причина дурных настроений Владимира Владимировича и трагической его смерти не в наших взаимоотношениях. Наши размолвки – только одно из целого комплекса причин, которые сразу на него навалились…

Я не знаю всего, могу только предполагать и догадываться о чём-то, сопоставляя всё то, что определяло его жизнь тогда, в 1930 году.

Я считаю, что наши взаимоотношения являлись для него как бы соломинкою, за которую он хотел ухватиться».

Мы тоже попробуем «сопоставить» то, что происходило тогда.

Через пять дней после кремации Маяковского, Лили Брик получила от помощника прокурора Московской области ценности, оставленные ушедшим поэтом. Сохранилась расписка:

«Мною получены от П.М.О. Пр-ра т. Герчиковой обнаруженные в комнате В.В.Маяковского деньги в сумме 2113 руб. 82 коп. и 2 золотых кольца. Две тысячи сто тринадцать рублей 82 ки2 зол. кольца получила Л.Брик.

21.4.30.»

Валентин Скорятин прокомментировал этот документ так:

«Могу представить, какие эмоции эта бумага вызовет у поклонников поэта! Лиля Юрьевна, не состоявшая (при живом-то муже!) ни в каких официальных родственных отношениях с Маяковским, ни с того ни с сего получает деньги и вещи, найденные в его комнате, а затем и всё его наследство – и в материальных ценностях, и в бесценных архивах, являющихся, по существу, народным достоянием. Юридический и нравственный нонсенс!»

Вскоре появился в продаже и журнал «Печать и революция». Об этом событии Валентин Скорятин написал:

«Злополучный мартовский номер был задержан и вышел в свет уже после смерти поэта. В нём всё же появился изъятый ранее снимок Маяковского, а кроме того, редакция ещё успела напечатать и некролог».

В том некрологе, в частности, говорилось:

«Никто не сможет отнять Маяковского у пролетарской революции, никто не сможет опорочить его дело всякого рода аналогиями, намёками, сопоставлениями…»

Впрочем, никто, вроде бы, и не собирался «опорочить» ушедшего поэта. А вот узнать подлинную причину его смерти хотели очень и очень многие. Валентина Ходасевич высказалась по этому поводу так:

«Только понять – невозможно! Я думаю, что и до сих пор кто-то подозревает, кому-то кажется, что знает, кто-то „точно“ знает. Но нет! Конечно, до конца знал только сам Маяковский».

Александр Михайлов назвал вообще бессмысленной любую попытку разгадать, из-за чего тот или иной человек расстаётся с жизнью:

«Человек, добровольно уходящий из жизни, уносит с собой тайну ухода. Никакие объяснения (в том числе и его собственные) не проникают в подлинную суть поступка. Они лишь приоткрывают завесу над входом в тайну – сама же тайна скрыта печальным финалом единичной жизни».

Валентин Скорятин:

«О последних месяцах, днях и даже часах жизни поэта написано немало… И всё же трудно мне освободиться от ощущения, что сказано ещё далеко не всё. И многое осталось в тени. Какие-то важные факты упущены, бытовые, на первый взгляд несущественные обстоятельства не прописаны, и, наконец, мне кажется, что атмосфера, которая складывалась вокруг Маяковского в те дни, восстановлена не во всей полноте».

Попробуем продолжить «восстановление» той «атмосферы», выводя из «тени» ещё «какие-то важные факты».

24 апреля 1930 года вышла «Однодневная газета Ленинградского Отдела Федерации Объединений Советских Писателей», названная «ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ». В ней было помещено «Открытое письмо первой ударной бригады поэтов ЛАППа», которое завершалось фразой:

«Осуждая дезертирство с фронта классовой борьбы В.Маяковского, мы заявляем: „Руки прочь от памяти поэта всех тех, кто на этом основании постарается умалить колоссальное значение поэта в деле создания пролетарской поэзии“».

В той же газете была помещена заметка «От секретариата РАПП», в которой говорилось:

«У этого огромного поэта, призывавшего миллионы трудящихся к революционной переделке жизни, не хватило сил для переделки своего собственного узко-личного семейно-бытового уголка…

Отвергнутый Маяковским, но не преодоленный до конца индивидуализм дал себя знать с неожиданной разрушающей силой».

Поэт Алексей Петрович Крайский (Кузьмин) там же написал:

«Русская литература полна трагических гибелей. Пушкин, Лермонтов, Гаршин, Успенский, Есенин – факты достаточно тяжёлые, памятные, незабываемые. Однако их тяжесть смягчалась, разряжалась негодованием ли против обстановки и общества, жалостью ли к неуравновешенности и болезненности погибших… В гибели Маяковского нет ни того, ни другого, нет никаких смягчающих обстоятельств. Какая-то тупая, каменная, бессмысленная нелепость! Она давит, она закрывает всякие человеческие чувства: жалеть – нельзя, ненавидеть – некого».

Писатель Борис Лавренёв:

«Есть люди, обрывающие свои дни потому, что они безнадёжно отстают от жизни и, несмотря на все усилия, не могут шагать рядом с эпохой.

С Маяковским обратное. Маяковский перешагнул эпоху и её быт. Маяковский во весь рост стоял уже в грядущем и широко раскрытыми глазами видел грядущие формы жизни и кричал о них».

Постоянный оппонент Маяковского Вячеслав Павлович Полонский (Бусин) высказался о нём так:

«Его можно было любить. Его можно было отвергать. К нему нельзя было лишь оставаться равнодушным. Это потому, что в поэзии его горел настоящий огонь, обжигающий и неостывающий».

Но какой же всё-таки «огонь» спалил жизнелюбивого поэта?

Попытка разгадать

Татьяна Яковлева, не видевшая Маяковского в течение последнего года его жизни, написала матери:

«Я ни одной минуты не думала, что я – причина. Косвенно – да, потому что всё это, конечно, расшатало нервы, но не прямая. Вообще не было единственной причины, а совокупность многих плюс болезнь».

Татьяна Яковлева точно подметила болезненное состояние Маяковского, которое в наши дни называют дислексией. В один из напряжённейших моментов его жизни оно и сыграло решающую роль.

По словам Лили Брик, Маяковский болел часто. Но, как и любой другой заболевший человек, он обращался к врачам, искал спасения в лекарствах, а не в пуле.

Борис Пастернак:

«Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого, что он осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло смириться его самолюбие».

Анатолий Мариенгоф:

«Смерть Маяковского есть вызов советской власти и осуждение её политики в области художественной литературы».

Василий Каменский (в письме Давиду Бурлюку):

«Остаёмся потрясёнными до жути, и говорить об этом ещё тяжело, страшно, больно… Молчу. Думаю. Разгадываю. Теряюсь в мыслях».

Михаил Зощенко:

«Крайнее утомление мозга и неумение создать себе какой-нибудь правильный отдых привели Маяковского крайней смерти».

В неопубликованных заметках кинорежиссёра Сергея Эйзенштейна говорится:

«…о моральной тяжести травли, которой враги не только Маяковского, но и "враги народа "гнали к концу…

…смерть, подобная смерти Маяковского, есть тоже смерть на посту…

Его надо было убрать. Него убрали…»

Версий множество. Все они по-своему логичны. И даже в чём-то по-своему убедительны. Но они не отвечают на самый главный вопрос: что заставило поэта взять в руки пистолет?

Главными толкователями этой трагической, очень загадочной и весьма запутанной истории долгое время были Брики. Осип Максимович написал:

«Почему застрелился Володя? Вопрос этот сложный, и ответ поневоле будет сложен».

Лили Юрьевна продолжила:

«Ответа на этот вопрос Осип Максимович не дал».

И она сама принялась задаваться тем же вопросом:

«Почему же застрелился Володя?

В Маяковском была исступлённая любовь к жизни, ко всем её проявлениям – к революции, к искусству, к работе, ко мне, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым дышал. Его удивительная энергия преодолевала все препятствия… Но он знал, что не сможет победить старость, и с болезненным ужасом ждал её с самых молодых лет.

Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве! Это был террор».

Как видим, Лили Брик заговорила о боязни старости и снова вспомнила о странной тяге поэта к самоубийству.

Но можно ли верить всему тому, о чём писала Лили Юрьевна?

Приведём лишь один пример, взяв её высказывание, касающееся 1925 года:

«В тот вечер, когда он из Сокольников уезжал в Америку, он оставил ключи дома и только на вокзале вспомнил, что с ключами оставил и кольцо. Рискуя опоздать на поезд и просрочить визы, он бросился домой, а тогда с передвижением было трудно – извозчики, трамваи… Но уехать без кольца – плохая примета. Он нырял за ним в Пушкино на дно речное. В Ленинграде уронил его ночью в снег на Троицком мосту, долго искал и нашёл. Оно всегда возвращалось к нему».

Воспоминание очень трогательное. Особенно, если учесть, что речь идёт о кольце, внутри которого выгравировано «ЛЮ», то есть «Лили Юрьевна».

Но всё дело в том, что «из Сокольников» за границу Маяковский уезжал всего два раза: в октябре 1924-го и в мае 1925-го. В первый раз он действительно отбывал из Москвы на поезде, но ехал не в Америку, а всего лишь в Париж. Никаких виз, которые он мог «просрочить», у него не было (он всего лишь надеялся получить во Франции въездную визу в Канаду). Во второй раз, когда он на самом деле попал в Америку, его увозил из столицы самолёт, который не мог улетать «вечером», так как тогда самолёты летали только в дневное время.

Лили Юрьевну явно подвела память. Даже то, что она вела дневник, мало ей помогало, о чём она сама написала:

«…записи мои такие краткие, что, когда они мне теперь понадобились, я почти не могу расшифровать их».

Иными словами, Лили Брик тайну ухода из жизни Владимира Маяковского тоже раскрыть не могла (или, если точнее, просто не захотела).

Да, Маяковский вполне мог застрелиться, «осудив что-то в себе». Можно даже согласиться с теми, кто утверждал, что главная причина самоубийства поэта состояла в его желании бросить «вызов советской власти» и тем самым хоть как-то осудить политику большевиков «в области художественной литературы». Но и эта версия лишь указывает на «повод» случившегося, ничего не говоря о том, что же послужило истинной «причиной», подтолкнувшей поэта к именно такому (крайнему) способу решения возникшей проблемы.

Следует признать, что Аркадий Ваксберг задался очень точным вопросом:

«Не ищем ли мы ответы совсем не на том „поле“, скованном стереотипами отношения к многократно описанному и откомментированному сюжету?»

И даже Бенгт Янфельдт, о политике писавший не очень много, и тот задался вопросами:

«Крылся ли под словами о том, что у него “выходов нет”, ещё какой-то смысл, помимо ощущения жизненного тупика? Не чувствовал ли себя поэт запутавшимся в сетях органов безопасности? Не знал ли он слишком много, и, если да, может быть, существовали компрометирующие документы, которые следовало убрать?»

Поэтому давайте обратимся к тому единственному документу, который, если не всё, то хотя бы кое-что объясняет, и попробуем выяснить, что именно пытался сказать нам Маяковский в письме, адресованном «Всем».