Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

«Искренность» и «самоубийства»

В Испании гражданская война продолжалась. Советский Союз принялся активно помогать республиканцам. Но делал это, не афишируя свою помощь. Так, специальной группе особого назначения, руководимой Яковом Серебрянским (СГОНу НКВД СССР), был дан секретный приказ обеспечить Испанию авиационной техникой. И в сентябре СГОН приобрёл у одной французской фирмы двенадцать новеньких военных самолётов (якобы для какой-то нейтральной страны) и доставил их в испанскую Барселону. Вспыхнул крупный международный скандал. Но самолёты-то были доставлены!

На них предстояло летать и советским лётчикам: 29-летнему старшему лейтенанту Ивану Иосифовичу Проскурову, который возглавил 1-ю интернациональную бомбардировочную эскадрилью «Испания», и 25-летнему Павлу Васильевичу Рычагову, который вместе со своим отрядом тоже был отправлен воевать в Испанию. 34-летний советский пилот Яков Владимирович Смушкевич стал старшим военным советником по авиации республиканского правительства (испанцы называли его «генерал Дуглас»),

А в Москве новый нарком внутренних дел Николай Ежов стал стремительно избавляться от людей Ягоды, расставляя на ответственные посты в НКВД членов своей команды, а прежние кадры безжалостно увольняя и даже возбуждая против них «дела». Новые люди допрашивали Виталия Примакова и Витовта Путну. 23 октября 1936 года был вновь арестован уже отрёкшийся от троцкизма журналист Лев Сосновский. Ему предъявили обвинение во вредительстве и в участии в антисоветской троцкистско-террористической организации.

Майору госбезопасности Исааку Вульфовичу Штейну (тому, что обнаружил и предал гласности папку «Иосифъ Джугашвили», свидетельствовавшую о сотрудничестве Сталина с царской охранкой) стало ясно, что очень скоро Примаков начнёт давать «признания», и люди Ежова возьмутся за него. 28 октября в своём служебном кабинете Штейн застрелился.

В ноябре в Союз советских писателей поступило письмо из Воронежа, где отбывал ссылку Осип Мандельштам. Он писал:

«Нет имени тому, что происходит со мной. Я буквально физически погибаю. Становлюсь инвалидом. Очень ослабел. Избавьте меня от бродяжничества, избавьте от неприкрытого нищенства!»

В судьбу ссыльного поэта руководители Союза писателей вмешаться не рискнули.

23 ноября газета «Советское искусство» опубликовала критическую рецензию на спектакль Московского театра Революции:

«Пьеса Ильи Сельвинского “Умка белый медведь” вещь политически неверная».

А в самом начале декабря члены и кандидаты в члены Π,Κ ВКП(б) получили листки с оповещением:

«Политбюро ЦК ВКП(б) постановило созвать пленум ЦК ВКП(б) 4 декабря в 16 часов в Свердловском зале Кремля. Порядок дня: 1. Рассмотрение окончательного текста

Конституции СССР. 2. Доклад т. Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях».

Аркадий Ваксберг:

«Зимой, накануне пленума ЦК, где должна была решиться демократическим путём уже предопределённая Сталиным судьба Бухарина и Рыкова, истерзанного и кое-как залатанного Примакова привезли на заседание политбюро. Собрался весь верховный синклит, в том числе и те, кого уже дожидались свои палачи. Примаков продолжал стоять на своём, не желал смириться с уже неизбежным, и Сталин бросил ему в лицо: “Трус!” Вероятно, он хорошо знал психологию этих людей, фанатично приверженных так называемой партийной дисциплине и советской воинской чести».

Галина Серебрякова, жена арестованного Григория Сокольникова, потом вспоминала, что её мать вызвали на Лубянку и заставили написать письмо Сокольникову, в котором сообщить, что с его женой и дочерью всё в порядке (хотя Серебрякова тоже была арестована). Поверивший письму тёщи Сокольников продолжил давать «показания».

4 декабря пленум ЦК начал свою работу. По первому вопросу доклад сделал Сталин. Его выступление было очень коротким – у всех собравшихся на руках был текст Конституции, написанной Николаем Бухариным. Поправка была внесена только одна, и внёс её сам Сталин.

Затем перешли ко второму вопросу, предоставив слово наркому внутренних дел Николаю Ежову. Его доклад оповещал присутствовавших о том, что согласно показаниям арестованных (бывшего первого заместителя наркома тяжёлой промышленности СССР Георгия Пятакова, бывшего заместителя наркома иностранных дел, а затем заместителя наркома лесной промышленности СССР Григория Сокольникова, бывшего заведующего иностранным отделом газеты «Известия» Карла Радека, бывшего журналиста «Известий» Льва Сосновского и бывшего начальника Центрального управления шоссейных дорог и автотранспорта Леонида Серебрякова) лидеры «правых» Бухарин и Рыков знали и одобряли подготовку террористических актов против Сталина, Кагановича и других кремлёвских вождей.

Рыков и Бухарин в своих выступлениях с возмущением заявили о чудовищности выдвинутых против них обвинений. Им ответил сам генеральный секретарь (подняв в своей речи и тему многочисленных самоубийств, возникших в ту пору):

«Сталин. – Я хотел два слова сказать, что Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. Пне понимает, в каком положении он оказался, и для чего на пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно. Он бьёт на искренность, требует доверия. Ну, хорошо, поговорим об искренности и о доверии…

Когда Сосновский подал заявление о том, что он отрекается от своих ошибок, обосновал это, и обосновал неплохо с точки зрения марксистской, мы поверили и действительно сказали Бухарину: “Ты его хочешь взять в «Известия», хорошо, он пишет неплохо, возьми, посмотрим, что выйдет”. Ошиблись. Верь после этого в искренность людей! У нас получился вывод: нельзя бывшим оппозиционерам верить на слово. (Оживление в зале.)

Голоса с мест. – Правильно, правильно!

Сталин. – Нельзя быть наивным, а Ильич учил, что быть в политике наивным, значит быть преступником. Не хотим мы быть преступниками. Поэтому у нас получился вывод: нельзя на слово верить ни одному бывшему оппозиционеру…

И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность – это относительное понятие. А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия… (Шум в зале.)

Голоса с мест. – Правильно!

Сталин. – Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали…

Более того, бывшие оппозиционеры пошли на ещё более тяжкий шаг для того, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и ещё раз демонстрировать свою искренность – люди стали заниматься самоубийствами. Ведь это тоже средство воздействия на партию. Ломинадзе кончил самоубийством, он хотел этим сказать, что он прав, зря его допрашивают и зря его подвергают подозрению. А что оказалось? Оказалось, что он в блоке с этими людьми. Поэтому он и убился, чтобы замести следы.

Так это политическое убийство – средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать её бдительность, последний раз перед смертью обмануть её путём самоубийства и поставить её в дурацкое положение…

Томский. Я бы вам посоветовал, товарищ Бухарин, подумать, почему Томский пошёл на самоубийство и оставил письмо – “чист”. А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я – мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я – коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился – никогда! А тут не всё чисто.

Голоса с мест. – Правильно!

Сталин. – Человек пошёл на убийство потому, что он боялся, что всё откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветского позора… Вот вам одно из самых последних острых и самых лёгких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, товарищ Бухарин, подоплёка последних самоубийств. И вы, товарищ Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили?

Бухарин. – Нет, я не хочу.

Сталин. – Никогда, ни в коем случае.

Бухарин. – Нет, не хочу.

Сталин. – А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ПК. Возможно, что вы правы. Вам тяжело, но после всех этих фактов, о которых я рассказывал, а их очень много, мы должны разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим. Никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством.

Голоса с мест. – Правильно! (Продолжительные аплодисменты.)»

Сталина поддержал и кандидат в члены политбюро нарком земледелия СССР Роберт Индрикович Эйхе, в своём выступлении заявивший:

«Эйхе. – Факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром… Вот, товарищ Сталин, отправляли в ссылку несколько отдельных эшелонов троцкистов, – я ничего более гнусного не слыхал, чем то, что говорили отправляемые на Колыму троцкисты. Они кричали красноармейцам: “Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать”. Для какого чёрта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать. Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко».

5 декабря на VIII Чрезвычайном съезде Советов Сталин сделал доклад о Конституции Советского Союза. Его речь транслировалась по радио на всю страну. Конституция была принята. 6 декабря её текст был опубликован в газете «Известия».

Вальтер Кривицкий:

«Уже когда великая чистка шла полным ходом, терроризируя все слои общества, Сталин даровал своим гражданам “самую демократическую конституцию” в мире, которая хотя и существовала только на бумаге и открыто гарантировала всевластие партии, построенной по фашистскому образцу, однако рассматривалась либералами за рубежом если не как великое достижение, то, во всяком случае, как “значительное устремление”».

Как бы там ни было, а новую конституцию в стране Советов сразу начали называть «сталинской». Что же касается нападок на Рыкова и Бухарина, то складывается впечатление, что «правых» пока ещё старались сильно припугнуть.

Предновогодние проблемы

7 декабря 1936 года в 10 часов утра Николай Бухарин написал письмо, адресованное Сталину, членам и кандидатам ЦК ВКП(б). В нём была изложена «аргументация» всего того, в чём обвиняли «правых». Заканчивалось письмо так:

«Пишу это всё не для полемики. Мне не до полемики, ибо трагичность моего положения ощущаю во всей полноте только я, знающий до конца свою абсолютную невиновность и, тем не менее, поставленный под удар меча. Нельзя ли поэтому просить пленум ограничиться дерективой о дальнейшем партийном (не официальном, т. е. без аннуулирования заявления прокуратуры) разборе дела, для того, чтобы принять партийные оргвыводы после тщательного анализа фактов, а не на основе одной политической интуиции? Об этом я и прошу пленум ЦК.

Н.Бухарин».

Вечером того же дня пленум продолжил свою работу. Заседание началось не в 15 часов дня, как было объявлено ранее, а в 19 вечера. И продолжалось оно недолго.

«Молотов. – Разрешите объявить заседание пленума открытым. Слово для сообщения имеет товарищ Сталин.

Сталин. – Члены политбюро поручили мне сделать сообщение по делу Бухарина и Рыкова. Перерыв между заседаниями мы – члены политбюро – использовали для того, чтобы присутствовать на очной ставке Бухарина и Рыкова с теми людьми, которые их оговорили. Успели устроить очную ставку с тремя арестованными: Куликовым, известным нам из Московской организации, Сосновским, известным оппозиционером, и Пятаковым…

У нас, у членов политбюро, во время очной ставки присутствовали: я, Ворошилов, Молотов, Каганович, Андреев, Орджоникидзе, Жданов…

Голос с места. – Микоян.

Сталин. – Микоян. И у нас получилось впечатление такое: считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и очную ставку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК.

Молотов. – Товарищи, есть желающие высказаться по поводу предложения товарища Сталина?

Петровский. – Принять.

Молотов. – Нет возражений? Тогда разрешите голосовать вопрос о том, чтобы обсуждение вопроса на настоящем пленуме считать законченным и пленум считать закрытым.

Петровский. – Заготовленные речи – отложить.

Молотов. – И построить в соответствии с теми данными, которые будут обнаружены.

Сталин. – О пленуме в газетах не объявлять.

Голос с места. – Рассказывать можно?

Сталин. – Как людей свяжешь? У кого какой язык. (Общий смех.)

Молотов. – Разрешите считать предложение принятым. Заседание пленума объявляю закрытым».

Постановление пленума гласило:

«Принять предложение т. Сталина: считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело до следующего пленума ЦК».

А на листках настольного календаря Ильи Сельвинского появилась такая запись:

«12 декабря суббота

6 день шестидневки

Главлит запретил “Пао-Пао”…»

15 декабря 1936 года Николай Бухарин написал ещё одно письмо:

«Тов. И.В. Сталину.

Членам ПБ ЦКВКП(б).

Дорогие товарищи!

Сегодня в “Правде” появилась отрицательная статья, в коей бывшие лидеры правой оппозиции (а следовательно, очевидно, и я, Бухарин) обвиняются в том, что они шли рука об руку с троцкистами и диверсантами, гестапо и т. д.

Сим я ещё раз заявляю:

Ни словом, ни делом, ни помышлением я не имел и не имею ничего общего ни с какими террористами каких бы то ни было мастей. Я считаю чудовищным даже намёк на такое обвинение. Все последние годы я верой и правдой служил партии.

При всех и всяких обстоятельствах, везде и всюду, я буду настаивать на своей полной и абсолютной невиновности, сколько бы клеветников ни выступало против меня со своими клеветническими показаниями и как бы они ни прикрывали эту клевету “благородными” побуждениями.

С комм<унистическим> прив<етом>.

Н.Бухарин».

На этом письме Сталин написал главному редактору «Правды»:

«Тов. Мехлису. Вопрос о бывших правых (Рыков, Бухарин) отложен до следующего Пленума ЦК. Следовательно, надо прекратить ругань по адресу Бухарина (и Рыкова) до решения вопроса. Не требуется большого ума, чтобы понять эту элементарную истину. И.Сталин».

А минская газета «Звезда» 17 декабря, вспомнив про поэму о Сталине, которую Илья Сельвинский прочёл в феврале на писательском пленуме, привела слова поэта:

«Два года назад на I съезде колхозников-ударников я впервые увидел товарища Сталина. Я оказался в плену простоты и гениальности этого человека, оригинальности и человечности его отношения к людям. Вот тогда я и решил написать поэму о Сталине…

Над этой поэмой я работал более 2 годов».

И «Звезда» делала вывод:

«Поэт, чья повседневная работа не связана с героическим Советским народом, не смог бы дать сколько-нибудь сравнимый образ Сталина».

А в настольном календаре самого Ильи Сельвинского, начавшего переделывать (исправлять) запрещённую пьесу «Пао-Пао», появилась запись:

«19 декабря суббота

1 день шестидневки

Не бывать бы счастью, да Главлит помог: “Пао” получается на зло Ингулову – на большой. “Ура!”»

Сергей Борисович Ингулов тогда возглавлял Главлит. При нём по библиотекам и учреждениям стали рассылать списки книг, подлежащих изъятию и уничтожению.

В это время с многочисленных эстрад под оглушительные аплодисменты зрителей читалось стихотворение Владимира Маяковского «Столп», в котором очень злободневно звучали строки:

 
«Мы всех зовём, / чтоб в лоб, / а не пятясь,
критика / дрянь / косила.
И это /лучшее из доказательств
нашей / чистоты и силы».
 

Илья Сельвинский в очередном письме в Ленинград сообщал:

«Английский режиссёр и поэт Моэм обратился ко мне с предложением перевести “Умку” на английский язык для постановки в Англии и Америке».

А в Москву из Франции продолжали поступать сообщения о том, что в белогвардейском Русском общевоинском союзе (РОВСе) стало известно о заговоре против Сталина, в котором участвуют советские «красные маршалы». И Сталин распорядился: председателя белогвардейского генерала Евгения Карловича Миллера похитить и доставить в Москву.

Вальтер Кривицкий:

«Похищение генерала Миллера планировалось на декабрь 1936 года…»

Однако по целому ряду причин намеченное похищение Миллера не состоялось.

А Яков Агранов в декабре 1936 года был назначен начальником Главного Управления государственной безопасности (ГУГБ НКВД СССР).

31 декабря газета «Правда» опубликовала очередное постановление ЦИК Союза СССР, отмечавшее операцию НКВД по снабжению республиканской Испании самолётами:

«О награждении за особые заслуги в деле борьбы с контрреволюцией тов. Серебрянского Я.И. орденом Ленина».

Елена Сергеевна Булгакова (жена писателя и драматурга) в последний день уходившего года записала в дневнике:

«Дай Бог, чтобы 1937-й год был счастливей прошедшего!»

Поэт Илья Сельвинский сочинил рифмованный тост, который занёс на последний листок настольного календаря:

 
«К старым годам бесталанным
В плен нам уже не попасть.
Пьём за всё, что дала нам
Наша советская власть!»
 

Артист Московского театра Революции Дмитрий Николаевич Орлов, исполнявший в спектакле «Умка белый медведь» роль чукчи Умки, тоже оставил воспоминания:

«Добрым словом закончу 1936 год. У меня он прошёл под знаком “Умки”».

А драматург Александр Афиногенов записал в дневнике своё предчувствие:

«1937 год будет замечательным годом: 20-летие

Октябрьской революции, конец канала Москва-Волга, вторая очередь метро, сто лет со дня смерти Пушкина».

Второе судилище

В январе 1937 года в первом номере журнала «Новый мир» была напечатана первая часть поэмы Ильи Сельвинского «Челюскиниана».

В связи с приближавшимся столетием со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина 7 января собрался президиум правления Союза советских писателей в составе: Всеволода

Иванова, Александра Фадеева, Ильи Сельвинского, Петра Павленко, Константина Федина, Николая Вирты и других. Было принято постановление:

«1. Созвать пленум, посвящённый Пушкину, 19.II.1937 г. в Колонном зале Дома Союзов.

2. Поручить т.т. Суркову и Сельвинскому подготовить секцию поэтов к Пушкинскому пленуму…

4. 22 января созвать заседание президиума, на котором заслушать поэму И.Сельвинского “Челюскиниана”».

Между тем Сталин не забывал и о Рютине, который, по мнению вождя, своими оппозиционными статьями подтолкнул его жену Надежду к самоубийству. И 10 января 1937 года собралась Военная коллегия Верховного суда СССР, чтобы решить его судьбу. Председатель коллегии Василий Ульрих задал вопрос:

«– Подсудимый Рютин, признаёте ли вы себя виновным?»

Рютин ответил:

«– Ответа на этот вопрос я давать не желаю. И вообще отказываюсь от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных мне обвинений».

Больше ни на один вопрос судей Мартемьян Никитич Рютин не ответил. Не случайно сборник его статей, изданный в 1992 году, назван «На колени не встану».

Членам коллегии понадобилось всего 25 минут, чтобы вынести приговор: высшая мера наказания. В тот же день в здании Военной коллегии Рютина вместе с одиннадцатью его сторонниками, осуждёнными вместе с ним, расстреляли.

Мало этого, была уничтожена и вся семья Мартемьяна Рютина. Его сына, Василия Мартемьяновича, расстреляли в Лефортовской тюрьме в 1938 году. Другой сын, Виссарион Мартемьянович, был убит уголовниками в концлагере в начале сороковых годов. Жена Рютина, Евдокия Михайловна, умерла в казахстанском концлагере. Дочь Любовь Мартемьяновна провела много лет в тюремных застенках и лагерях.

Вот такой была месть Сталина за смерть своей жены Надежды Аллилуевой. Но на этом мщение не закончилось – решение вождя стереть с лица земли всех с ним не согласных и всех, кто был против него, ещё более окрепло.

Желающих воплотить в жизнь это желание вождя было предостаточно. 15 января 1937 года на пленуме Дальневосточного краевого комитета ВКП(б) его первым секретарём был избран присланный Москвой Иосиф Михайлович Варейкис. Он сразу же взял слово и подверг резкой критике своего предшественника за «ослабление революционной большевистской бдительности». И потребовал немедленно развёрнуть на Дальнем Востоке массовое выявление «врагов народа».

В том же январе Генриха Ягоду сняли с поста наркома связи. А Николаю Ежову присвоили звание Генерального комиссара государственной безопасности (напомним, что оно соответствовало званию маршала Севетского Союза).

23 января 1937 года начался Второй Московский процесс («процесс 17-ти»), приступивший к рассмотрению дела «Параллельного антисоветского троцкистского центра». Главными обвиняемыми были Георгий Пятаков, Григорий Сокольников и Карл Радек.

24 января газета «Правда» вышла с передовой статьёй, которая называлась «Подлейшие из подлых».

На следующий день передовица «Правды» была озаглавлена «Торговцы родиной». Вслед за ней шла статья Александра Безыменского, называвшаяся «Изменники».

Вальтер Кривицкий:

«В январе 1937 года мир был потрясён сообщением из Москвы о новой серии удивительных “признаний” на втором процессе по “делу о государственной измене”.

Плеяда советских лидеров на скамье подсудимых, названных в обвинении “троцкистским центром”, один за другим признавались в гигантском заговоре, цель которого состояла в шпионаже в пользу Германии…

Московские газеты день за днём публиковали стенографические отчёты о судебном процессе… Вечером 24 января… моё внимание привлекла выдержка из секретного признания Радека. Он утверждал, что генерал Путна, в недавнем прошлом советский военный атташе в Великобритании, а ныне уже в течение нескольких месяцев узник ОГПУ, пришёл к Радеку с просьбой от Тухачевского…

Когда я прочёл это, то был настолько глубоко взволнован, что моя жена спросила, что случилось. Я дал ей газету, сказав: “Тухачевский обречён”».

Григорий Сокольников тоже «чистосердечно признался» в измене, шпионаже, вредительстве и подготовке террористических актов. Один из журналистов, присутствовавший на процессе, потом написал о нём:

«Бледное лицо, скорбные глаза, чёрный лондонский костюм. Он как бы носит траур по самому себе».

А Карл Радек по-прежнему продолжал шутить, заявив:

«Радек. – Вопреки всяким росказням, не следователь меня пытал на допросах, а я пытал следователя. Ия его совершенно замучил своими объяснениями и рассуждениями, пока не согласился признать свою контрреволюционную, изменническую деятельность, свои преступления перед партией и народом».

25 января руководство Союза советских писателей срочно собрало пленум, участники которого гневно клеймили тех, кто обвинялся на судебном процессе:

«Безыменский. – Я припоминаю, как мне сказал старый мартеновец с завода Ильича: “Я одобряю приговор над Зиновьевым и Каменевым, но я об одном жалею, что мне не поручили привести этот приговор в исполнение”…

Сельвинский. – Мы должны сказать, что первый корпус фашистов разгромлен. В основном мы их уничтожили и уничтожили с корнями. А то, что эти люди когда-то стояли под великим знаменем Ленина, мы об этом забудем так же легко, как они сами забыли.

Пильняк. – Несколько раз, товарищи, говорилось о тех деньгах, которые я дал троцкисту… Радек уехал в ссылку. Пришла ко мне его жена и сказала, что у неё нет денег. И я ей дал. Вот и всё. Вернулся Радек, деньги мне вернул… Если мне надо отрубить ту руку, которой я давал эти деньги, я её моментально, не задумываясь, отрублю!

Вишневский. – Детские это разговоры. А вот пойдите вы их и шлёпните!

Пильняк. – Давайте! Сейчас же!»

Затем участники собрания единогласно приняли резолюцию, которую написал Илья Сельвинский. На следующий день (25 января) её опубликовали газеты, и с точкой зрения писателей ознакомилась вся страна. «Инженеры человеческих душ» с прокурорской суровостью восклицали:

«Писатели единодушно требуют поголовного расстрела участников этой банды!»

26 января «Литературная газета» опубликовала письмо:

«Прошу присоединить мою подпись к подписи товарищей под резолюцией Президиума Союза Советских Писателей от 25 января 1937 года. Я отсутствовал по болезни, к словам же резолюции нечего и прибавить.

Борис Пастернак».

А «Правда» в тот же день продолжала публиковать возмущённые негодования литераторов. Статья Всеволода Вишневского вышла под коротким, как выстрел, названием: «К стенке!» Ей вторил поэт Алексей Сурков: «Смерть подлецам!»

28 января подал свой голос поэт Владимир Луговской: «К стенке подлецов!».

На следующий день к коллегам присоединился поэт Александр Прокофьев: «Кровью ответите, господа!»

30 января Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла приговор: Георгий Пятаков и двенадцать других подсудимых приговаривались к смертной казни, четверо обвиняемых (в том числе Григорий Сокольников и Карл Радек) к тюремному заключению (от восьми до десяти лет).

Илья Сельвинский, явно удивлённый таким мягким приговором, тут же сочинил памфлет «Радек». Начинался он так:

 
«К чему эти хлопоты, сбитая стая,
Моральные паралитики?
Вы уж давно для Союза стали
Вопросами внешней политики.
 
 
Которые “слева”, которые “справа” —
Одна угловая радуга,
Но даже бандита можно исправить,
Ну, а попробуйте Радека?»
 

Памфлет завершался четверостишиями, в которых упоминались приговорённый к расстрелу Алексей Александрович

Шестов, до ареста работавший управляющим цинковым рудником в Кемеровской области, и приговорённый к восьми годам лишения свободы (а потом всё равно расстрелянный) Михаил Степанович Строилов, работавший в Новосибирске управляющим трестом «Кузбассуголь»:

 
«Шестовых спросишь: “Для денег?” – “Для денег”.
Строиловых: “Проданы?” – “Проданы!”
А Радек воскликнет: “Да, я изменник,
И всё же во имя… Родины”.
 
 
Нет, виртуоз нигде не сфальшивит;
Видать стилиста! Из грамотных!
И я предлагаю (логический вывод)
При жизни создать ему памятник.
 
 
Это не будет отнюдь изваянье
С каким-нибудь цоколем в три ряда.
Просто – дать спирохете званье:
“Карл Радек, герой труда”».