Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Начало 1938-ого

В конце 1937 года или в самом начале 1938-го был арестован Борис Анисимович (Исаак Аншелевич) Ройзенман – тот самый, что ездил в 1929 году в Париж, чтобы вернуть в СССР Григория Беседовского. О Ройзенмане даже Александр

Солженицын написал в литературно-историческом исследовании «Двести лет вместе»:

«Отведём совершенно особое место – Б.Ройзенману. Судите сами: получает орден Ленина “в ознаменование исключительных заслуг” по приспособлению государственного аппарата “к задачам развёрнутого социалистического наступления” – какие такие недоступные нам глубины могут скрываться за этим “наступлением”? – и, наконец, прямо: за выполнение “специальных, особой государственной важности заданий по чистке государственного аппарата в заграничных представительствах”».

Стало быть, орден Ленина полагался Ройзенману и за его поездку в Париж. Но даже эта награда не спасла его от ареста.

4 января газета «Грозненский рабочий» напечатала стихотворение Сельвинского, которое свидетельствовало о том, что поэт правильно воспринял критику в свой адрес:

 
«Сталин живёт в сердцах и умах
Не только военной славой отчизны,
Сталин придал гениальный размах
Миллионам наших маленьких жизней».
 

А в камеру, где сидел Генрих Ягода, энкаведешники подсадили арестованного драматурга Владимира Киршона, которому бывший нарком много лет покровительствовал. Теперь один подследственный выведывал тайны у другого.

С 11 по 20 января 1938 года проходил очередной пленум ЦК ВКП(б). На нём Сталин подверг резкой критике командующего войсками Ленинградского военного округа Павла Дыбенко (за морально-бытовое разложение и пьянство). Военачальника сняли с его высокого поста, уволили из армии и назначили («в порядке последнего испытания») заместителем наркома лесной промышленности, поручив ему курировать выполнение плана заготовки древесины в системе ГУЛАГа (Главного управления лагерей) НКВД, то есть вменили ему в обязанность осуществлять наблюдение за лесоповалом, который совершала армия заключённых.

Впрочем, все эти подробности населению страны Советов знать было не обязательно, и его об этом не оповещали. Газеты, сообщая советским людям о результатах работы январского пленума, писали о том, что, хотя явные «враги народа» уже истреблены, враждебных элементов ещё предостаточно, и все они основательно замаскировались. Поэтому в решениях пленума говорилось:

«Такой замаскированный враг – злейший предатель – обычно громче всех кричит о бдительности, спешит как можно больше “разоблачить”.

Такой замаскированный враг – гнусный двурушник – всячески стремится создать обстановку излишней подозрительности».

И людям бросался новый призыв:

«Пора ИСТРЕБИТЬ ЗАМАСКИРОВАННОГО ВРАГА, пробравшегося в наши ряды и старающегося фальшивыми криками о бдительности скрыть свою враждебность!»

И 13 января энкаведешники арестовали писателя Георгия Константиновича Никифорова, того самого, кто 26 октября 1932 года на встрече со Сталиным на квартире Горького в ответ на предложение выпить за здоровье вождя встал и закричал (об этом написал Корнелий Зелинский):

«– Надоело! Миллион сто сорок тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! Небось, ему даже слушать надоело.

Сталин тоже встаёт. Через стол протягивает Никифорову руку, пожимает концы его пальцев:

– Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже».

Но этот «правильный» выкрик писателя Никифорова Сталин, как видим, не забыл.

В тот момент между прокуратурой СССР, которую возглавлял Андрей Януарьевич Вышинский, и наркоматом юстиции СССР, во главе которого стоял Николай Васильевич Крыленко, продолжало крепнуть противостояние: кто должен управлять «мечом революции» – прокуроры или работники наркомата юстиции?

Валентин Михайлович Бережков в книге «Как я стал переводчиком Сталина» писал:

«Вышинский был известен своей грубостью с подчинёнными, способностью наводить страх на окружающих. Но перед высшим начальством держался подобострастно, угодливо… Тем больший страх испытывал Вышинский в присутствии Сталина и Молотова. Когда те его вызывали, он входил к ним пригнувшись, как-то бочком, с заискивающей ухмылкой, топорчившей его рыжеватые усики».

Зато в противостоянии с наркомом Крыленко Вышинского ничего не сдерживало, и он показал всё коварство своего характера. Это проявилось на Первой сессии Верховного Совета СССР, которая проходила в Москве с 12 по 19 января 1938 года. На одном из заседаний в речи депутата от Азербайджана Мира Джафара Багирова неожиданно зазвучала резкая критика в адрес Николая Крыленко, который, как оказалось, увлекался (а он этого и не скрывал) альпинизмом, шахматами и охотой. Казалось бы, что в этом плохого? Но депутат Багиров порицающим тоном заявил, что народный комиссар юстиции слишком много лазит по горам в то время, «когда другие работают». Всем присутствующим сразу стало ясно, что судьба наркома предрешена. И в самом деле – через несколько дней Крыленко был лишён своего поста.

31 января был отозван в Москву первый секретарь Куйбышевского обкома партии Павел Постышев.

В это же время агент внешней разведки НКВД Марк Зборовский, внедрённый в троцкистское движение и ставший помощником сына Троцкого Льва Седова, устроил его в небольшую парижскую клинику, принадлежавшую русским эмигрантам (для операции по поводу аппендицита). Об этом Зборовский тотчас сообщил в Москву. И энкаведешники принялись готовиться к новой секретной акции.

А от писателя Иванова-Разумника следователи НКВД продолжали добиваться признаний. Но Разумник Васильевич все предъявлявшиеся ему обвинения мужественно отвергал.

Вновь аресты

1 февраля бывший Верховный главнокомандующий войсками Советской России, поставленный на этот пост самим Лениным, и бывший нарком Николай Васильевич Крыленко был арестован. За решёткой оказались и почти все его соратники из наркомата юстиции СССР.

2 февраля на основании показаний, которые год назад были получены от Примакова и Тухачевского, был арестован командующий войсками Закавказского военного округа Николай Владимирович Куйбышев, родной брат скончавшегося в 1936 году члена политбюро Валериана Куйбышева.

3 февраля в номер гостиницы «Националь», где вместе с женой проживал выселенный из кремлёвской квартиры бывший главный редактор газеты «Известия» Юрий Михайлович Стеклов, пришли работники НКВД и учинили обыск. Очень скоро энкаведешники обнаружили пистолет, хранение которого послужило основанием для ареста.

К Стеклову, который не уважал Сталина, называя его «невежественным грузином», подбирались давно – ещё в 1937 году арестовали его сына Владимира, ответственного работника «Главэнерго». Теперь и его отцу предъявили обвинения. Самые разные: от осуждения им методов сталинской коллективизации до «контрреволюционной деятельности» в 1908 году (это когда Стеклова, посаженного в петербургскую тюрьму «Кресты», вызволил «октябрист» Александр Иванович Гучков, впоследствии военный министр Временного правительства).

3 февраля 1938 года был арестован и бывший нарком финансов СССР Николай Павлович Брюханов, ставший к тому времени персональным пенсионером союзного значения. В следующем году (30 апреля) арестовали его сына Артемия, а затем (26 июня) – брата Александра. Всех троих Брюхановых расстреляли.

8 февраля Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила бывшего наркома здравоохранения СССР Григория Каминского к расстрелу. Такой же приговор («за принадлежность к троцкистской террористической и шпионской организации») был вынесен и Владимиру Антонову-Овсеенко. Один из его сокамерников потом вспоминал:

«Когда его вызвали на расстрел, Антонов стал прощаться с нами, снял пиджак, ботинки, отдал нам и ушёл на расстрел». Каминского и Антонова-Овсеенко расстреляли 10 февраля. Юрий Томский, сын покончившего с собой Михаила Томского, свидетельствовал (его слова приводит в своей книге «Большой террор» Роберт Конквест), что перед смертью Антонов-Овсеенко заявил: «Япрошу того, кто доживёт до свободы, что Антонов-Овсеенко был большевиком и остался большевиком до последнего дня».

В тот же день (10 февраля) по рекомендации секретаря ленинградского обкома ВКП(б) Андрея Жданова его заместитель (второй секретарь) Александр Угаров был поставлен во главе Московского обкома и горкома партии.

16 февраля 1938 года Лев Седов, ожидавший в парижской клинике операции, неожиданно скончался. Тщательно подготовленная чекистская операция по похищению «Сынка» была тут же отменена.

Иностранный отдел наркомата внутренних дел (ИНО ГУГБ НКВД), осуществлявший всю зарубежную деятельность НКВД, в тот момент возглавлял Абрам Аронович Слуцкий. На этот пост его назначили 21 мая 1935 года (вместо Артура Христиановича Артузова, арестованного 13 мая 1937 года и в том же году, 21 августа, расстрелянного). 26 ноября 1935 года Слуцкому было присвоено звание комиссара государственной безопасности 2-го ранга. Под его руководством осуществлялось убийство бывшего сотрудника ИНО НКВД Игнатия Райсса. Слуцкий организовывал похищение в Париже и доставку в Москву председателя РОВС Евгения Карловича Миллера, а также кражу архива Троцкого во Франции. Он же отдавал приказы об уничтожении сторонников Троцкого и противников Сталина в Испании, где шла гражданская война. Слуцкий же осуществлял уничтожение Льва Седова, сына Троцкого.

17 февраля 1938 года Абрам Слуцкий был неожиданно назначен наркомом внутренних дел Узбекистана. В тот же день сослуживцы устроили его торжественные проводы в кабинете первого заместителя наркома НКВД Михаила Фриновского. По распоряжению Ежова во время этого «торжества» Слуцкого отравили. Существует версия, что отравили инъекцией цианистого калия. Ежов впоследствии это подтвердил. Но по официальной версии Абрам Аронович скончался от самой обычной сердечной недостаточности.

Для следователя НКВД Леонида Чертока тоже наступило тревожное время. Художник-карикатурист Борис Ефимов, чья жена была старшей сестрой супруги чекиста, писал в воспоминаниях:

«В дом Леонида и Сони Чертой пришла зловещая тревога. Бывая в эти дни у старшей сестры, Соня рассказывала, как Лёня в совершенно невменяемом состоянии мечется по квартире, повторяя, как в бреду:

– Вот тебе и “железный Генрих Ягода”… Вот тебе и “сталинский нарком”…

Возвращаясь домой со службы, Черток с ужасом рассказывал, как он встречает в коридорах своих обросших бородами вчерашних товарищей по работе, которых под конвоем ведут на допрос. И понимает, что в самое ближайшее время это ожидает его самого».

19 февраля 1938 года у берегов Гренландии ледокольные пароходы «Таймыр» и «Мурман» сняли с льдины, которая за 274 суток дрейфа прошла более 2500 километров, зимовавших на ней «папанинцев».

20 февраля Выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР рассматривала в Ленинграде «дело» поэта Бориса Корнилова. В приговоре было сказано:

«Корнилов с 1930 г. является активным участником антисоветской террористической организации, ставившей своей задачей террористические методы борьбы против руководителей партии и правительства».

Приговор гласил: исключительная мера наказания. На следующий день Бориса Петровича Корнилова расстреляли. А страна продолжала петь его песню (музыка Дмитрия Шостаковича):

 
«И радость поёт, не скончая,
И песня навстречу идёт.
И люди смеются, встречая,
И встречное солнце встаёт».
 

21 февраля специальная тройка НКВД приговорила Владимира Фёдоровича Джунковского (бывшего губернатора Москвы и бывшего советника Феликса Дзержинского) к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли на Бутовском полигоне НКВД «Коммунарка».

26 февраля в городе Свердловске был арестован Павел Дыбенко. Ему сразу же предъявили обвинения в связях с маршалом Тухачевским, которого сам же Дыбенко, назначенный одним из судей арестованных военачальников, год назад отправил на расстрел. Началось следствие с ежедневными допросами.

А Валерию Чкалову в феврале того же года было присвоено звание комбрига (командир бригады в тогдашней Красной армии являлся как бы промежуточной ступенью между полковником и генерал-майором).

И тут вдруг вновь заговорил о фальсификации дел, возбуждаемых сотрудниками НКВД, Арон Александрович Сольц. Об этом – Анастас Иванович Микоян:

«Сольц на Хамовнической партийной конференции выступил с разоблачением Вышинского, говорил, что тот фабрикует дела, что вредительства в партии нет… Конференция встретила его выступление в штыки, его обвинили в клеветничестве и прочем».

Сольц хотел попасть на приём к Сталину, но получил отказ. Вскоре его отстранили от работы в прокуратуре и принудительно поместили в психиатрическую клинику.

И всё-таки неожиданный демарш Арона Сольца, видимо, подействовал на вождя.

Лев Разгон:

«…в феврале 38-го Сталин устроил очередное своё театральное действо: поставил на Пленуме ЦК вопрос о “некоторых перегибах”…»

Третье судилище

22 февраля 1938 года воевавший в Испании 31-летний советский лётчик Иван Проскуров получил звание комбрига.

В тот же день (22 февраля) бывший кандидат в члены политбюро Павел Постышев был арестован на своей московской квартире. Его жену тоже арестовали.

А 2 марта начался третий судебный процесс. На этот раз предстояло рассмотреть дело «антисоветского право-троцкистского блока». Среди обвинявшихся – бывшие члены политбюро Николай Бухарин, Алексей Рыков и Николай Крестинский, бывший нарком Генрих Ягода, бывший дипломат Христиан Раковский, врач Дмитрий Плетнёв, бывший секретарь Максима Горького Пётр Крючков и ещё четырнадцать человек.

Вальтер Кривицкий:

«На то, чтобы склонить их к признаниям, потребовался целый год…

Все подсудимые обвинялись в измене родине, шпионаже, диверсии, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, провокации военного нападения иностранных государств на СССР».

Лишь один подсудимый Николай Николаевич Крестинский (бывший член политбюро и бывший нарком финансов) ни в чём признаваться не захотел. И в первый же день заседания суда он заявил:

«– Я не признаю себя виновным. Я не троцкист. Я никогда не был участником “правоцентристского блока”, о существовании которого я не знал. Я не совершал также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне, в частности, я не признаю себя виновным в связях с германской разведкой».

Но на вернувшегося вечером в тюремную камеру Крестинского энкаведешники очень сильно «надавили», и на следующий день на вечернем заседании он сказал:

«Я прошу суд зафиксировать моё заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным по всем обвинениям, предъявленным мне».

Вальтер Кривицкий:

«Мир был сбит с толку тем, с каким жаром обвиняемые и обвинители соревновались между собой, подтверждая их вину. На каждом процессе шло соревнование между подсудимыми за право признать себя виновным в совершении большего количества грехов и преступлений. С каждым последующим процессом это безумие нарастало».

Лишь восемнадцать лет спустя бывший сотрудник санчасти Лефортовской тюрьмы НКВД дал такие показания:

«– Крестинского с допроса доставляли к нам в санчасть. Он был тяжело избит, вся спина представляла из себя сплошную рану, на ней не было ни одного живого места».

Стоит ли удивляться, что Крестинский, на которого вечером вновь «надавили», утром признал себя виновным во всех предъявленных ему преступлениях?

В списке обвиняемых Ягода шёл третьим. Очевидцы потом свидетельствовали, что выглядел он совершенно сломленным, свои показания читал по бумажке, которая дрожала в его руках:

«…читал так, словно видел текст в первый раз».

Кроме обвинений в шпионаже, Ягоде были приписаны организации убийств Кирова, Куйбышева, Менжинского, Горького и его сына. По поводу шпионажа Ягода заявил:

«– Нет, в этом я не признаю себя виновным. Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки».

Художник-каррикатурист Борис Ефимов:

«Мне довелось присутствовать на процессе “правотроцкистского блока”, где на скамье подсудимых сидел в числе других Генрих Ягода…

Я слышал и последнее слово Генриха Ягоды. Подсудимый полностью признавал все предъявленные ему обвинения, раскаивался в совершённых им, а также приписываемых ему преступлениях и молил сохранить ему жизнь. Видимо, предполагая (возможно, и правильно), что всё происходящее на процессе слушает по специальному проводу сам Сталин, Ягода плачущим голосом говорил:

– Пусть через решётку тюрьмы, но я хотел бы своими глазами видеть, как под гениальным руководством товарища Сталина растёт и ширится строительство социализма в нашей стране!»

А вот как высказался о Ягоде давний его недруг Борис Бажанов, бывший в 20-х годах секретарём Сталина и политбюро:

«Я столько раз говорю, что Ягода – преступник и негодяй, настоящая роль Ягоды в создании всероссийского ГУЛага так ясна и известна, что, кажется, ничего нельзя сказать в пользу этого субъекта. Между тем, один-единственный эпизод из его жизни мне очень понравился – эпизод в его пользу. Это было в марте 1938 года, когда пришло, наконец, время для комедии сталинского “суда” над Ягодой. На “суде” функции прокурора выполняет человекоподобное существо – Вышинский.

“Вышинский: Скажите, предатель и изменник Ягода, неужели во всей вашей гнусной и предательской деятельности вы не испытывали никогда ни малейшего сожаления, ни малейшего раскаяния? И сейчас, когда вы отвечаете, наконец, перед пролетарским судом за все ваши подлые преступления, вы не испытываете ни малейшего сожаления о сделанном вами?

Ягода: Да, я сожалею, очень сожалею.

Вышинский: Внимание, товарищи судьи. Предать и изменник Ягода сожалеет. О чём вы сожалеете, шпион и преступник Ягода?

Ягода: Очень сожалею… Очень сожалею, что, когда я мог это сделать, я всех вас не расстрелял”.

Надо пояснить, что у кого-кого, а у Ягоды, самого организовавшего длинную серию таких же процессов, никаких, даже самых малейших иллюзий насчёт результатов “суда” не было».

Пока судьи слушали показания двадцати одного обвиняемого, в НКВД сложа руки не сидели – 3 марта 1938 года был арестован Вениамин Леонардович Герсон, бывший секретарь Дзержинского. Следователь Борис Родос очень быстро (беспощадным битьём) добился от него «признаний», согласно которым Герсон являлся шпионом Литвы и Польши.

Рано утром 13 марта был оглашён приговор суда «антисоветскому правотроцкистскому блоку». Семнадцать главных обвиняемых приговаривались к высшей мере наказания. Трое (в том числе дипломат Раковский и врач Плетнёв) получили большие строки тюремного заключения с конфискацией имущества.

Ягода написал прошение о помиловании:

«Вина моя перед Родиной велика. Не искупить её в какой-либо мере. Тяжело умирать. Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранив мне жизнь».

Уничтожая Ягоду, Сталин избавлялся от совершенно не нужного ему (и весьма опасного) свидетеля того, что вождь партии и народа сам заказал покушение на Кирова. Таких свидетелей вождь предпочитал поскорее отправлять на тот свет. Поэтому не удивительно, что 15 марта 1938 года все приговорённые к высшей мере наказания были расстреляны.

Вальтер Кривицкий:

«Западный мир так до конца и не понял, что советские показательные суды были вовсе не судами, а орудием политической борьбы… Как только политическая власть большевиков сталкивалась с кризисом, она всегда находила “козлов отпущения” для таких процессов. Это имело такое же отношение к правосудию, как к милосердию».

А жизнь в стране Советов продолжалась.

О судьбе тех узников НКВД, которым удавалось сохранить жизнь, годы спустя напишет стихотворение студент Московского юридического института Борис Слуцкий, которому тогда было всего девятнадцать лет:

 
«Основатели этой державы,
Революции слава и совесть —
На работу!/ С лопатою ржавой.
Ничего! Им лопаты не новость,
 
 
Землекопами некогда были.
А потом – комиссарами стали.
А потом их сюда посадили
И лопаты корявые дали.
 
 
Преобразовавшие землю,
Снова / Тычут /Лопатой / В планету.
И довольны, что вылезла зелень,
Знаменуя полярное лето».
 

Герои времени

14 марта 1938 года перед писателями, собранными по поводу завершившегося процесса над «право-троцкистским блоком», выступил Илья Сельвинский и упомянул первого секретаря ЦК КП(б) Белоруссии Василия Фомича Шаранговича, приговорённого к расстрелу как раз накануне:

«На судебном процессе право-троцкистского блока подсудимый Шарангович обронил фразу: “Мы вредили главным образом в области школ, литературных организаций и театра. А люди предпочитали отмалчиваться”».

Не имея никакого представления о том, каким издевательствам и пыткам подвергались подследственные тех сталинских процессов, чтобы сознаваться в своих преступлениях, Сельвинский, взяв «признания» Василия Шаранговича на вооружение, сказал:

«Шайка диверсантов прививала нам “бациллу страха”. Итак, первая задача, которую приследовала диверсия – это травля страхом. Организация паники было её методом. Директивный стиль – её средством. Вторая ставка – на истребительство».

Поверив в эту запущенную в советское общество энкаведешную «утку», поэт написал стихотворение «Монолог критика-диверсанта икс» и стал сочинять пьесу «Ван-тигр», главный героем которой был поэт Иван Сергеевич Тихонин по кличке Ван-Тигр, член ВКП(б), нанёсший увечья пожурившему его критику. За это Тихонина осудили и направили в исправительно-трудовой лагерь.

До этого Сельвинский писал:

«Я привык изображать главным образом то, что видел и сам пережил. Я всегда стремился воплотиться в своих героев».

А тут Сельвинский, никогда не находившийся под советским следствием и судом, стал вдруг описывать ситуацию, ему совершенно незнакомую. В лагерь, куда попадает герой его пьесы, «из центра» уже поступило «специальное разъяснение, чтобы дать ему возможность творчески работать». И заключённый стихотворец спит на кровати с подушкой (а не на нарах), «работает над плакатами» и сочиняет песню, которую ему заказали, а затем и распевают конвойные из «Ν-ской стрелковой дивизии».

В беседе, которую ведут Ван-Тигр и вор-рецидивист Мотька Малхамовес, поэт читает уже публиковавшиеся стихи Ильи Сельвинского:

«Мотька. – А ну-ка прочтите мине что-нибудь за Сталина. Есть у вас за Сталина?

 
Ван-Тигр. – Есть. Слушайте…
Сталин живёт в сердцах и умах
Не только военной славой отчизны,
Сталин придал гениальный размах
Мильонам наших маленьких жизней —
И стали у всех орлиные брови
И голоса на сильной струне —
Огневую / культуру / ленинской / крови
Сталин / привил / огромной / стране.
 

(Большая пауза.)

Мотька. – Это наверняка Маяковский.

Ван-Тигр. – Нет, на этот раз это я».

Маяковский упомянут и в другом месте пьесы, где заключённые заводят разговор об искусстве:

«Ван-Тигр. – Маяковский усилил мышечную силу стиха, но надорвал связь с великой литературой: его митинговым стихом невозможно описывать человека».

Доктором в придуманном Сельвинским концлагере служит некто С.С.Алексеев, генерал японских спецслужб. Он откровенно заявляет Ван-Тигру:

«Доктор. – Маяковского мы довели до самоубийства, а какого-нибудь Лебядкина будем хвалить. Да здравствует Лебядкин! Урра Лебядкину! Гип-гип Лебядкин!..

Ван-Тигр. – Вот выйду отсюда и напишу пьесу обо всём том, что вы мне говорите. Пусть все знают! Вся страна! Все!

Доктор. – А цензура-то и не пропустит, скажет: “у страха глаза велики”. А вам, Иван Сергеевич, жить не дадим. Ясно? Что бы вы ни написали! Хоть “Фауста”. Если воспоёте революцию, будем кричать, что это лакировка и подхалимаж. Ударите по недостаткам – завопим, что поклёп, клевета и чужой голос. Напишите о любви – объявим пошлостью. О текущем моменте – политическая трескотня. Мы выбьем из вас ту поэтическую удаль, без которой нет ни таланта, ни веры – ни-че-го… И заметьте: разоблачить нас не-воз-мож-но! О вкусах не спорят. Мы подойдём к стихам как к статье, а стихи при таком подходе становятся беспомощными и голенькими, как лягушата… Будущее у вас мрачное».

Так писал в пьесе «Ван-Тигр» Сельвинский. А вот что происходило тогда в стране.

15 марта 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила дипломата и писателя Валентина Андреевича Трифонова к высшей мере наказания. В тот же день его расстреляли. Вместе с поэтом Петром Васильевичем Орешиным.

16 марта был арестован давний друг Владимира Маяковского и лефовцев Борис Фёдорович Малкин, возглавлявший с 1918 года Центропечать и участвовавший в записях речей Ленина и других советских руководителей на граммофонные пластинки, а в 1938 году работавший директором издательства «Искусство».

19 марта арестовали поэта Николая Алексеевича Заболоцкого. Ему предъявили обвинение в антисоветской пропаганде.

Следствие по делу Павла Дыбенко тоже продолжалось. Теперь от него (применяя жесточайшие пытки) добивались признаний в участии в военно-фашистском заговоре в РККА и в наркомате лесной промышленности, а также в шпионаже в пользу США. Дыбенко пыток не выдержал и признался во всём, в чём его обвиняли, кроме шпионажа.

В марте 1938 года полпред Советского Союза в Болгарии Фёдор Фёдорович Раскольников получил из наркомата иностранных дел распоряжение вернуться на родину. Предчувствуя, что в этом вызове кроется что-то недоброе, он, как мог, затягивал своё возвращение.

В том же марте вновь арестовали Льва Гумилёва, сына поэтессы Анны Ахматовой, и направили на Беломорканал – рубить лес.

20 марта был расстрелян видный деятель ВЧК-ОГПУ Мартын Иванович Лацис.

А 22 марта Героями Советского Союза стали папанинцы Эрнст Кренкель, Евгений Фёдоров и Пётр Ширшов. Иван Папанин был удостоен этого звания годом раньше.

С этих пор героями страны окончательно стали лётчики и полярники. А Илья Сельвинский, словно не замечая этого, продолжал (вполне по-маяковски) считать, что поэт – это «учитель народа», а самое действенное произведение для обучения людей (согласно словам Сталина, сказанным на встрече с писателями в октябре 1932 года) – пьеса.

Был в стране Советов ещё один человек, который не совсем точно (и даже не совсем правильно) оценил сложившуюся ситуацию. Звали его Николай Ежов.

В наши дни опубликовано достаточно много спецсообще-ний (с докладами о намечаемых арестах, карательных операциях и с протоколами допросов уже арестованных «врагов»), которые Ежов отправлял, а то и лично приносил Сталину с января 1937 года по август 1938-го. Их насчитывается около пятнадцати тысяч, то есть по 26 документов в день, а иногда и больше. Известно также, сколько времени за тот же период Ежов общался со Сталиным – более 850 часов, то есть более полутора часов в день (чаще с вождём встречался только Молотов).

Когда же весной 1938 года нарком принёс вождю список лиц, которых было намечено арестовать (снова включавший Бриков), Сталин наверняка повторил фразу, защищавшую Лили Юрьевну и Осипа Максимовича от репрессий:

«– Не будем трогать жену Маяковского!»

Ежов попытался переубедить Сталина, что тому очень не понравилось. И вождь вполне мог вспомнить слова Ивана Москвина:

«У Ежова есть только один, правда, существенный недостаток: он не умеет останавливаться. И иногда приходится следить за тем, чтобы вовремя его остановить».

Сталину, видимо, стало ясно, что такой момент наступил.

О том, что по этому поводу Иосиф Виссарионович предпринял, документальных свидетельств не сохранилось. Но есть одно событие, которое явно произошло в тот же день, когда вождь начал размышлять, кем можно заменить Ежова: весной 1938 года в Кремль неожиданно был вызван лётчик Валерий Чкалов. В два часа ночи. К Сталину. Чкалов, разумеется, тотчас поехал.

Какого числа это случилось, к сожалению, не известно. Сын Чкалова Игорь Валерьевич впоследствии написал:

«…маме было доподлинно известно, что в начале 1938 года Сталин предложил отцу должность наркома внутренних дел».

О том, как отреагировал заслуженный лётчик на такое неожиданное предложение, написала его дочь Валерия, которая знакомилась с архивами:

«В одной из книг приводится эпизод, когда разговор с вождём закончился тем, что отец встал и так хлопнул дверью, что Поскрёбышев подскочил на стуле. На следующее утро Сталин позвонил отцу и сказал: “Ты давай не обижайся, а приходи. Ты мне нужен!”»

Написать об этом мог только сам Александр Поскрёбышев, секретарь Сталина.

И встречи Сталина с Чкаловым продолжились. Об этом – Игорь Чкалов:

«Пытаясь вручить отцу “топор палача”, ему ставили своего рода ультиматум: “жить или не жить”».

Почувствовав нечто подобное такому «ультиматуму», Валерий Чкалов (с его независимым характером), покидая кабинет вождя, вполне мог «хлопнуть дверью».

Также известно, что 8 апреля 1938 года газеты опубликовали указ о назначении Николая Ежова ещё и наркомом водного транспорта. Это было первым (и весьма серьёзным) предупреждением о том, что «сталинский нарком» тоже может попасть в опалу.

В тот же день (8 апреля) была приговорена к высшей мере наказания и расстреляна Софья Александровна Москвина, жена уже расстрелянного Ивана Михайловича Москвина.

А Александр Щербаков в тот же день (8 апреля 1938 года) стал первым секретарём Сталинского (Донецкого) обкома КП(б) Украины.