Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Финалы карьер

25 октября 1938 года жене «всесоюзного старосты» Екатерине Ивановне Калининой, как написано во многих её биографиях, позвонили по телефону в Кремль и пригласили в ателье на примерку нового платья. Ничего не подозревавшая Екатерина Ивановна отправилась туда, и была арестована.

А вот как рассказывала об этом сама Екатерина Калинина (на допросе, состоявшемся 11 декабря 1953 года):

«В 1938 году под предлогом осмотра мебели, которую я собиралась приобрести, меня на автомашине вывезли из Кремля, где я проживала, а около памятника Минину и Пожарскому в эту машину сел также неизвестный мне человек в форме сотрудника НКВД. Я была доставлена в здание НКВД на Лубянской площади, где этот сотрудник и объявил, что я арестована, после чего меня и поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы».

Ночью Калинину повели на допрос, где в грубой форме ей было предъявлено обвинение в антисоветской деятельности, в шпионаже, а также в связях с троцкистами и правыми. Стали требовать «показаний». Но арестованная ни в чём признаваться не стала.

Екатерина Калинина:

«Следователь Иванов (его фамилию я узнала впоследствии)… мне прямо заявил, что всё равно меня заставят дать показания о шпионской работе, и для этого органы НКВД располагают достаточными средствами».

Такие допросы (каждую ночь!) продолжались в течение полутора месяцев.

Лев Разгон в книге «Непридуманное» написал:

«Мы уже знали, что Сталин, при всём своём увлечении передовой техникой, не расстаётся со старыми привычками: у каждого из его соратников обязательно должны быть арестованы близкие. Кажется, среди ближайшего окружения Сталина не было ни одного человека, у которого не арестовывали более или менее близких родственников. У Кагановича одного брата расстреляли, другой предпочёл застрелиться сам; у Шверника арестовали и расстреляли жившего с ним мужа его единственной дочери – Стаха Ганецкого; у Ворошилова арестовали родителей жены его сына и пытались арестовать жену Ворошилова Екатерину Давыдовну… Этот список можно продолжить… И ничего не было удивительного в том, что арестовали жену и у Калинина».

В том же октябре 1938 года Фёдора Раскольникова вызвал советский полпред в Париже Яков Суриц и заверил его, что у советского руководства нет к нему никаких претензий кроме «самовольного пребывания за границей», и что, если он вернётся на родину, ему ничего не угрожает. Но Раскольников возвращаться не торопился.

2 ноября 1938 года Александр Щербаков стал первым секретарём Московского обкома ВКП(б), сменив на этом посту арестованного 20 октября и уже признавшегося во всём, в чём его обвиняли, Александра Ивановича Угарова. Допрашивали бывшего секретаря Московского обкома Лаврентий Берия и Богдан Кобулов. Сын Угарова Сергей много лет спустя написал:

«Врагу не пожелаю пережить то, что я пережил, читая на Лубянке протоколы допросов отца… На первом он все обвинения отрицает. На втором – через сутки! – всё признаёт. Что случилось за это короткое время? Какие круги ада прошёл мой отец?»

Допросы Угарова только начались, а из его московской квартиры в Доме на набережной выселили его семью, и в неё въехал подручный Берии и Кобулова младший лейтенант госбезопасности Виктор Абакумов.

2 ноября 1938 года был арестован начальник Иностранного отдела НКВД Сергей Шпигельглас за «сотрудничество с иностранной разведкой и участие в троцкистском заговоре в НКВД».

4 ноября за принадлежность к «антисоветской террористической диверсионно-предательской партии», якобы ставившей своей целью свержение советской власти в Киргизии и отделение её от СССР, Юсуп Абдрахманов был приговорён к расстрелу. На следующий день приговор был приведён в исполнение.

А из Франции был отозван Яков Серебрянский. Вместе с женой Полиной он 10 ноября 1938 года прилетел в Москву на самолёте. И прямо у трапа супругов арестовали. Ордер на арест был подписан заместителем Ежова Лаврентием Берией. С этого момента Специальная группа особого назначения (СГОН НКВД или «группа Яши») своё существование прекратила.

16 ноября состоялся первый допрос Серебрянского, который вёл младший лейтенант госбезопасности Виктор Семёнович Абакумов (четыре класса образования городского училища в Москве). На бланке протокола будущего допроса Берия написал:

«Тов. Абакумову. Хорошенько допросить».

На допросе присутствовали заместитель наркома внутренних дел Лаврентий Берия и начальник следственной части НКВД СССР Богдан Кобулов. Допрашиваемый был подвергнут «интенсивным методам допроса», то есть Абакумов жестоко его избил. И Серебрянский вынужден был признать себя виновным и оговорить других. Следствие продолжалось. А после допросов в камере внутренней тюрьмы Лубянки подследственный писал «Наставление для резидента по диверсии».

Жена Серебрянского Полина Натановна тоже находилась под следствием.

В это время писатель Мариэтта Шагинян, работавшая над романом о Ленине («Билет по истории»), обратилась к Н.К.Крупской с письмом, в котором задала много интересовавших её вопросов. Надежда Константиновна написала довольно подробный ответ. Об этом стало известно Сталину. Вождь пришёл в страшное негодование, и ЦК тотчас приняло постановление, осуждавшее Крупскую. В нём, в частности, говорилось:

«Считать поведение Крупской тем более недопустимым и бестактным, что т. Крупская сделала всё это без ведома и согласил ЦК ВКП(б), превращая тем самым общепартийное дело составления произведений о Ленине в частное и семейное дело и выступая в роли монополиста и истолкователя общественной личной и общественной жизни и работы Ленина и его семьи, на что ЦК никому и никогда прав не давал..»

19 ноября 1938 года политбюро обсуждало донос на наркома внутренних дел Николая Ежова. И 23 ноября он написал прошение об отставке, в котором признал свою ответственность за вредительство различных «врагов народа, проникших по недосмотру в НКВД и прокуратуру». Но при этом напомнил, что «НКВД погромил врагов здорово».

Вальтер Кривицкий:

«Ни один палач в истории не сделал столько для своего господина, сколько сделал для Сталина Ежов…

При всём своём раболепстве и своей преданности Ежов заплатил ту цену, которую обречены платить все в сталинской России, кто поднимается на вершину власти».

23 ноября был арестован Меер Трилиссер, бывший руководитель Иностранного отдела ОГПУ.

А 25 ноября 1938 года Николай Ежов был снят с поста наркома НКВД. Правда, его пока оставили в должностях секретаря Π,Κ, председателя комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта. Вместо Ежова главой НКВД был назначен Лаврентий Берия.

9 декабря «Правда» и «Известия» опубликовали текст следующего содержания:

«Тов. Ежов Н.И. освобождён, согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его народным комиссаром водного транспорта».

Трагедия истребителя

Как пишут историки, со снятием Николая Ежова масштабы репрессий резко сократились. Большой террор, вроде бы, завершился. Как это происходило на самом деле, чётко видно на примере того, как «сокращал» репрессии начальник следственной части НКВД Богдан Захарович Кобулов, взявший себе в помощники младшего лейтенанта госбезопасности Виктора Абакумова. Об этом через тринадцать лет рассказал на суде сослуживец последнего Александр Орлов (тёзка и однофамилец того, чья настоящая фамилия была Фельдбин).

«Орлов. – Он в тридцать восьмом поехал в Ростов с комиссией Кобулова – секретарём. Там при Ежове дел наворотили навалом. Полгорода поубивали. Ну, товарищ Сталин приказал разобраться – может, не всё правильно. Вот Берия, новый нарком НКВД, и послал туда своего заместителя Кобулова. А тот взял Абакумова…

Ну, приехали они в Ростов вечером, ночью расстреляли начальника областного НКВД, а с утра стали просматривать дела заключённых, тех, конечно, кто ещё живой. Мёртвых-то не воскресишь…

Выпивку товарищ Абакумов ящиками туда завёз, поваров реквизировал из ресторана “Деловой двор”… В общем, комиссия неделю крепко трудилась… А потом Кобулов решение принял: в данный момент уже не разобрать, кто из арестованных за дело сидит, а кто случайно попал. Да и времени нет. Поэтому поехала комиссия в тюрьму на Багасьяновской, а потом во “внутрянку”, построили всех зеков: “На первый-второй – рассчитать!” Чётных отправли обратно в камеры, нечётных – домой. Пусть знают: есть на свете справедливость!»

Вот так и завершился «большой террор»: кто-то в самом деле вышел на свободу. Но аресты, расстрелы и отправление в исправительно-трудовые лагеря продолжались.

А в Москве неожиданно состоялась беседа Иосифа Сталина и журналиста Михаила Кольцова. Об этом в книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» рассказано так:

«Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел позвать. Вождь и Учитель был в хорошем настроении, шутил с окружающими…

В какой-то фразе Сталин употребил выражение: “Мы, старики…”, на что присутствовавший в ложе Феликс Кон прямо-таки взвизгнул “от возмущения”.

– О чём вы говорите? – закричал он. – Да вы же молодой человек!

Сталин добродушно возразил:

– Какой я молодой? У меня две трети волос седые…

С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в “Правде” и в Союзе писателей. Потом прибавил:

– Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет “Краткого курса истории партии”».

И Кольцов стал такой доклад готовить. Сталин тоже кое-что для Кольцова подготовил.

Виктор Фрадкин:

«Вероятно, ордер на его арест был уже подписан к моменту разговора в Большом театре или, может быть, на следующий день».

29 ноября нарком обороны СССР Клим Ворошилов, выступая на заседании Военного совета при наркомате обороны, с гордостью объявил:

«В ходе чистки Красной армии в 1937–1938 годах мы вычистили более четырёх десятков тысяч человек».

Энкаведешники продолжали «чистить» Красную армию и дальше.

Жена Валерия Чкалова впоследствии рассказывала детям, что в последние месяцы 1938 года их отец…

«…был встревожен, спал с револьвером под подушкой, осунулся, у него изменилось выражение глаз».

В это время на авиационном заводе № 156 шла подготовка первого испытательного полёта нового самолёта-истребителя И-180 конструкции Николая Поликарпова. Самолёт готовили в спешке. Сначала планировалось провести первый вылет в ноябре. Но на уже собранной машине было обнаружено множество недоделок.

Для проведения испытательного полёта Валерия Чкалова отозвали из отпуска.

7 декабря И-180 доставили на аэродром. После его осмотра было выявлено 190 дефектов. Поликарпов начал протестовать против такой никому не нужной гонки, но его за это вообще отстранили от дела подготовки самолёта к полёту.

Создаётся впечатление, что чья-то очень сильная рука какого-то очень властного человека, которому подчинялись все ответственные структуры страны, управляла этим делом. А такой властью в ту пору обладал только один Иосиф Сталин.

Первый испытательный полёт был назначен на 12 декабря. Клим Ворошилов через полгода напишет:

«…узнав от работников НКВД о состоянии этого самолёта, т. Сталин лично дал указание о запрещении т. Чкалову полётов вплоть до полного устранения недостатков самолёта…»

По приказу нового наркома НКВД Лаврентии Берии 12 декабря на аэродром были высланы грузовики и установлены на взлётной полосе, чтобы воспрепятствовать любой попытке взлететь.

Испытания И-180 были перенесены на 15 декабря.

Известно, что 14 декабря Валерия Чкалова навестили двое ответственных работников НКВД. О чём они с ним говорили, неизвестно.

15 декабря было очень морозно – около 25 градусов ниже нуля. По свидетельству очевидцев Поликарпов стал опять отговаривать Чкалова лететь, но тот с приводимыми доводами не согласился и отправился в полёт.

Клим Ворошилов (через полгода):

«…в результате чего, вследствие вынужденной посадки на неподходящей захламлённой местности, самолёт разбился, и комбриг Чкалов погиб».

17 декабря первая комиссия, разбиравшаяся с причинами трагедии, нашла:

«…отказ мотора в результате его переохлаждения и ненадёжной конструкции управления газом».

Комиссия установила, что…

«…гибель т. Чкалова является результатом расхлябанности, неорганизованности, безответственности и преступной халатности в работе завода № 156».

Вторая комиссия (Главной военной прокуратуры), работавшая уже в 1955 году, тоже вынесла вердикт:

«…на самолёте отсутствовала система регулируемого охлаждения…»

И назвала главных виновников: Николай Поликрпов (за то, что разрешил полёт) и Валерий Чкалов (за то, что согласился лететь на самолёте с дефектами).

Последними словами самого Чкалова были:

«В случившемся прошу никого не винить, виноват я сам».

Валерий Чкалов, 1935 г. Фото: К.Кудояров

Николай Поликарпов, 1940 г.

Но к этим словам не прислушались. Сразу же после гибели Чкалова были арестованы Дмитрий Людвигович Томашевич (заместитель Поликарпова), Михаил Александрович Усачёв (директор завода № 156), Семён Ильич БеЛяйкин (начальник главка наркомата авиапромышленности) и полковник Виктор Михайлович Порай (начальник лётно-испытательной станции). НЛазарева, ведущего инженера, проектировавшего самолёт И-180, допросили один раз, а затем он был кем-то сброшен с мчавшейся на полном ходу электрички. Двоих сотрудников НКВД, посетивших Чкалова накануне трагического полёта, расстреляли.

Разгадать причины, которые привели к смерти прославленного лётчика, пытались очень многие. Сын Чкалова Игорь Валерьевич писал:

«Отца убрали потому, что он имел большое влияние на Сталина».

Полковник юстиции запаса Вячеслав Егорович Звягинцев даже книгу написал под названием «Тайна гибели лётчика № 1 СССР Валерия Чкалова», в которой говорится:

«…тайна гибели Валерия Чкалова так осталась до конца не раскрытой».

Но если внимательно присмотреться к событиям декабря 1938 года, то сразу обнаруживается, что они очень напоминают всё то, что происходило в декабре 1934-го. Тогда, как мы помним, Сталин, желавший отомстить за смерть жены всем тем, кто подсовывал ей брошюрки оппозиции, предложил (вопреки советам Ленина) расстреливать большевиков-оппозиционе-ров. Члены политбюро (и особенно Сергей Миронович Киров) вождя не поддержали. И Сталин решил немного припугнуть тех, кто был с ним не согласен, устроив «покушение» (с шумной стрельбой) на самого главного несогласного. Это дело вождь поручил Генриху Ягоде, возглавившему в тот момент НКВД. Но энкаведешники с поручением не справились, и Киров был не напуган, а застрелен.

В 1938 ситуация повторилась. Когда Ежов начал подавать признаки неуправляемости, у Сталина родилась, как ему наверняка казалось, гениальная мысль: заменить ставшего чересчур строптивым наркома Чкаловым, то есть лучшего лётчика-истребителя страны сделать главным истребителем «врагов народа». Но Валерий Павлович с предложением вождя не согласился, сказав, что ему больше нравится испытывать самолёты. Тогда Сталин, очень не любивший, чтобы с ним не соглашались, а уж тем более, чтобы ему перечили, решил сделать так, чтобы Чкалов сам отказался от своего любимого дела. И новому наркому НКВД Лаврентию Берии, надо полагать, было дано задание: сделать так, чтоб построенный самолёт не был готов к испытаниям. Дескать, увидев это, Чкалов сам откажется от полёта.

Берия взялся за дело очень энергично. Завод № 156 заполонили энкаведешники, которые требовали работать побыстрее, чтобы как можно скорее собрать самолёт. Стоило авиаконструктору Поликарпову запротестовать, как его от работ отстранили.

Когда на самолёте, доставленном на аэродром, обнаружили около двухсот дефектов, ахнули все. Кроме Чкалова. Энкаведешники не учли характера прославленного советского пилота. Вместо того, чтобы с возмущением отказаться от полёта, он сел в кабину и полетел.

Продолжение трагедий

10 декабря 1938 года арестованную Екатерину Калинину перевезли с Лубянки в Лефортовскую тюрьму. Вот её рассказ о том, что произошло дальше:

«Меня… в первую же ночь опять вызвали на допрос. Допрос стал производить Берия и женщина-следователь, которая отрекомендовала мне его как “командующего”. Свой разговор Берия начал с того, что стал называть меня шпионкой, старым провокатором и требовать показаний – с кем я работала и в пользу какого государства занималась предательством. Я продолжала говорить, что ни в чём не виновата и ничего плохого для своего государства не делала.

После этого Берия обратился к следователю и предложил ей избить меня. Эта женщина стала мне наносить удары кулаком, а Берия ей подсказывал: “бейте по голове”. В результате побоев по лицу, голове я стала терять сознание. Берия дал мне в стакане воды и продолжал требовать, чтобы я признавалась в шпионаже. Несмотря на всё это, таких показаний я дать не могла, после чего Берия вызвал двух сотрудников и сказал: “Ведите её туда”.

Меня эти лица притащили под руки через двор в какой-то глубокий подвал, где меня неизвестная женщина раздела, сняла с ног ботинки, чулки и оставила в одной сорочке. В этом подвале было очень сыро и холодно. Сколько я пробыла в таких условиях, не помню, но через некоторое время мне принесли снятую ранее одежду, обувь, предложили одеться, а затем привели в кабинет…»

Допросы продолжились.

Екатерина Калинина:

«После того, как следователь Иванов прямо мне заявил, что меня скорее сгноят, а не освободят из-под стражи, у меня создалось тяжёлое, беспросветное положение… Я не могла мириться с тем, что, будучи невиновной, погибну, ничем не смогу оправдаться и в глазах своих родных останусь врагом и причиной их несчастий.

Я решила во имя родных мне людей оговорить только себя в надежде, оказавшись в лагерях, там найти пути для сообщения о самооговоре и своей невиновности. С этой целью я и согласилась подписать показания…»

Тем временем тучи начали сгущаться над другим человеком. В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» описаны события декабрьского дня, когда писателям читался доклад о сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)»:

«Вечером 12 декабря тридцать восьмого года знаменитый Дубовый зал Центрального Дома литераторов (бывшая массонская ложа графа Олсуфьева) был переполнен. Как говорится, яблоку было негде упасть. Популярность Кольцова была велика, всем хотелось его увидеть и услышать, тем более что “Кратким курсом” все обязаны были интересоваться».

На том докладе присутствовал и Борис Ефимов, родной брат докладчика.

Виктор Фрадкин:

«После доклада, выступлений и краткого заключительного слова братья встретились в гардеробе, и Борис предложил:

– Поедем ко мне, Миша. Попьём чайку. Между прочим, с пирожными.

– Чай с пирожными – это неплохо, – сказал Кольцов, подумав. – Но у меня ещё есть дела в редакции.

И они, расцеловавшись, расстались. Навсегда.

Кольцов поехал в редакцию “Правды” проверить очередной номер газеты, который должен был выйти на следующий день. Там его уже ждали…»

Ждали Кольцова энкаведешники. Он был арестован.

Борис Ефимов:

«Рано утром 13 декабря 1938 года меня разбудила жена, сказав, что звонит шофёр Кольцова Костя Деревенское. Сердце ёкнуло от недоброго предчувствия.

– Да, Костя. Я слушаю.

– Борис Ефимович… Вы знаете? Вы ничего не знаете?..

– Я всё понял, Костя, – ответил я и медленно опустил трубку. А мозг заполнила, вытеснив всё остальное, одна-единственная мысль: вот он и пришёл, тот страшный день, которого я так боялся… Вот он и пришёл…

Описать настроение тех дней немыслимо».

Тогдашний комендант НКВД Василий Блохин через пятнадцать лет дал такие показания:

«Вскоре после назначения наркомом Берия вызвал меня и сказал, что нужно подготовить помещение для производства опытов над заключёнными, приговорёнными к расстрелу».

И Блохин такое помещение подготовил – неподалёку от главного здания НКВД (в Варсонофьевском переулке). Было оборудовано пять камер, в которых приговорённые дожидались решения своей судьбы. «Опыты» над ними проводились в подвале, где приговоры приводились в исполнение. Задания спецотделу по подбору людей для передачи их в «Лабораторию – X» давали Берия и его заместители: Меркулов и Кобулов.

На допросе, который проводился 27 августа 1953 года, начальник «Лаборатории – X» Григорий Майрановский сообщил, что в конце 1938 года или в начале 1939-го он обратился к Берии с просьбой разрешить ему проводить опыты над людьми:

«Берия одобрил моё предложение. Мне было поручено провести эти исследования над осуждёнными».

28 августа 1953 года арестованный Берия во время допроса сказал:

«…указания об организации спецлаборатории мною было получено от Иосифа Виссарионовича Сталина, и в соответствии с этими указаниями проводились опыты…»

Опубликовано заявление, написанное в конце 1938 года бывшим секретарём Лефа Ольгой Третьяковой (женой лефовца Сергея Третьякова), арестованной 5 ноября 1937 года. На многочисленных допросах она проходила как «соучастница антисоветской деятельности своего мужа», которая «на протяжении 18 лет зная о преступной деятельности мужа, не сообщала в органы НКВД». Теперь Ольга Третьякова обращалась к новому главному советскому чекисту (к Лаврентию Берии):

«От обвиняемой Ольги Викторовны

Третьяковой-Гомолицкой

(Бутырская тюрьма, камера 20)

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим заявлением отказываюсь от данных мною показаний, т. е. от заявления на имя Наркома НКВД Ежова Н.Н., что я буду давать показания о своей шпионской деятельности.

Заявление было написано под давлением следствия, в состоянии полного замешательства и непонимания, что именно от меня требуется, так как шпионажем никогда не занималась.

После заявления я написала о своей работе с иностранными писателями и о встречах с ними. Мне было сказано, что ничего преступного в этой работе не было. Но следствие настаивало на показаниях, и я пробыла почти без перерыва у следователя трое суток…

О.Третьякова

20/ΧΙΙ-38 г.»

В ту пору считалось, что заключённых пытают только в фашистских тюрьмах. И 26 декабря, выступая на писательском совещании, Илья Сельвинский заявил от лица советских писателей:

«Мы же со своей стороны заверяем товарища Сталина, что по первому зову Кремля взорвём фашизм с его корнями, ветками и всем омерзительным благоуханием».

Эти слова были встречены бурными аплодисментами собравшихся литераторов.

А известный советский поэт Осип Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере на Дальнем Востоке.

В этот же день поэт Илья Сельвинский встречался и беседовал с поэтами национальных советских республик. Он всё ещё продолжал считать, что поэт – это учитель своего народа. Поэтому и произнёс несколько фраз, которые сам назвал аксиомами:

«1. Из двух одинаково пишущих поэтов один является лишним.

2. “Хороший” стих – это стих плохой. Поэзия, как дисциплина в войсках, обязана быть отличной.

3. Большой поэт отличается от маленького не тем, что большой пишет хорошо, а маленький похуже. Тютчев и Фет писали получше Некрасова, но Некрасов неизмеримо выше. У Гёте много плохих стихов, Байрон у английских снобов считался седьмым по счёту поэтом (после Шекспира, Чосера и так далее).

Маленький поэт тоже должен писать правильные стихи, ибо второй сорт поэзии не только никому не нужен, но и просто вреден, так как извращает вкус народа…

Что отличает поэта от непоэта? То же, что отличает творчество от труда: творчество – это всегда открытие неведомого, труд же – это всегда производство вещей, уже кем-то когда-то произведённых…

Одержимость создаёт поэта. Всё остальное – красноречие».

Но для того, чтобы быть поэтом, надо было находиться на свободе. Находившийся на свободе Борис Ефимов, брат арестованного Михаила Кольцова, потом написал:

«Да, я был на свободе, но полностью отстранён от работы в печати. Завидев на улице кого-нибудь из знакомых, поспешно переходил на другую сторону, чтобы не ставить их в неловкое положение необходимостью здороваться с братом “врага народа”. С понятной горечью прочёл я текст Указа о награждении орденами большой группы писателей, из которого, разумеется, был своевременно вычеркнут Михаил Кольцов, занимавший в нём поначалу почётное место».

А за тридцать лет до того, как занять весьма «почётное место» в рядах советских писателей, Михаил Кольцов напечатал в киевской газете «Вечер» (6 декабря 1918 года) статью «Никаких двадцать», в которой говорилось:

«У большевиков “Никаких двадцать” служил в комиссарах. Носил фронтовой френч. Беспощадно расстреливая буржуев, носил золотые кольца на всех десяти пальцах заскорузлых рук…

Он гуляет между нами, не обращая на нас никакого внимания… Но пусть, на горе нам, прорвётся какая-нибудь плотина, сломается что-нибудь в непрочных механизмах, охраняющих наши тела и спокойствие, и опять мы увидем у своих лиц близко-близко озверелую морду городского дикаря, горилл в пиджаке, необузданной и дикой черни».

Михаил Кольцов как в воду глядел, написав это. Оказавшись в качестве заключённого на Лубянке, он чуть ли не каждый день стал видеть перед собой «озверелую морду» следователя-энкаведешника, требовшего от него «признаний».

В январе 1939 года Особое совещание при НКВД приговорило лефовку Ольгу Третьякову к 5 годам исправительно-трудовых лагерей.

И тут вспоминается подсчёт, сделанный Аркадием Ваксбергом:

«Из двадцати семи человек, подписавших некролог Маяковского в „Правде“, расстреляно будет одиннадцать: по тогдашним временам ещё не самый худший процент…»

О самом Маяковском и о тесно связанных с ним Бриках мудрый писатель Юрий Карабчиевский высказался так:

«Брики уцелели только благодаря его славе, он же сам уцелел только благодаря своей смерти».