Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

В марте 1931 года Яков Агранов был назначен начальником Секретно-политического отдела ОГПУ СССР и стал членом коллегии этого чрезвычайного ведомства.

А поэт Иван Приблудный (Яков Петрович Овчаренко), давно уже завербованный гепеушниками, их ожиданий не оправдал. Мало этого, он начал обвинять ОГПУ в том, что оно…

«…преувеличивает политическое значение поступающих в его распоряжение агентурных данных о политической нелояльности поведения тех или иных лиц».

ОГПУ отреагировало мгновенно – в журнале «Смена» была напечатана резко отрицательная рецензия на новую книгу Приблудного. Его стихи назывались «мелкобуржуазными», а на самого автора была помещена карикатура художников Кукрыниксов (поэт пожимал руки попу и кулаку).

Мало этого, 17 мая Приблудного арестовали (за распространение эпиграммы на главу Красной армии Клима Ворошилова) и выслали в Астрахань.

Сам же Ворошилов (вместе с Орджоникидзе и во главе со Сталиным) отправился на аэродром, где вождям показали новый советский истребитель И-5, созданный в гепеушной шарашке Николаем Поликарповым и Дмитрием Григоровичем. Одним из лётчиков, который демонстрировал самолёт, был тогда ещё мало кому известный Валерий Чкалов. Кремлёвские вожди от увиденного были в восторге, и ими было принято решение считать приговор в отношении Поликарпова условным. Мало этого, он был направлен работать в ОКБ ТТАГИ заместителем начальника бригады. Григорович тоже получил полную волю и, продолжая создавать самолеты, стал преподавать в Московском авиационном институте. А их самолёт И-5 целых девять лет был на вооружении ВВС РККА.

Тем временем в сёлах страны с началом посевной кампании стали возникать трудности – не было семян для засева колхозных и совхозных полей. Зерно пришлось завозить из соседних губерний, и без того уже (в результате хлебозаготовок) лишённых запасов пшеницы и ячменя. Тех, кто слишком сильно возмущался и протестовал против проводившейся политики, тут же арестовывали работники ОГПУ.

Юсуп Абдрахманов:

«23.05.1931.

Вчера приехала сестра, которую не видел… 8 лет… Её муж арестован уже 3 месяца ГПУ. За что? За какие проступки? – не знаю. И она приехала, чтоб найти во мне защитника? Кто он? Богач? Лишенец? Преступник? Не знаю и она не знает… О, как суров железный закон жизни. Если бы я хотел защитить её, её мужа, я смог бы, но… я не хочу. Сознание долга, сознание революционера этому обязывает. О, родная и… несчастная. Мне больно за тебя, но я прежде всего солдат того класса, к которому пришёл и с которым связал свою судьбу, до последней минуты вздоха».

А освобождённый чекистами Мартемьян Рютин всё больше задумывался над тем, чтобы собрать вокруг себя истинных марксистов-ленинцев, не согласных с той ошибочной политикой, которую проводило сталинское ЦК.

Вальтер Кривицкий обратил внимание на интересную особенность первых лет советской власти:

«Ленин, основатель Советского государства, предупреждал своих последователей против вынесения смертного приговора членам правящей партии большевиков. Он ссылался на печальный пример Французской революции, которая пожрала своих детей. На протяжении 15 лет Советская власть не нарушала этого ленинского завета. Все большевистские еретики подлежали исключению из партии, тюремному заключению, ссылке, увольнению с работы или лишению средств существования. Однако неписанный закон запрещал вынесение смертного приговора членам партии за политические проступки».

Лили Брик в это время проживала в Ростове-на-Дону, где служил Виталий Примаков. В Москве бывала наездами. «Наследство», которое ей вручило советское правительство, было довольно скудным. Об этом – Аркадий Ваксберг:

«…издание книг Маяковского кем-то невидимым тормозилось, издание книг и даже статей о нём – ещё энергичней.

Совсем скандальный эпизод произошёл с одной из страстных пропагандисток творчества Маяковского, знавшей его при жизни, – критиком и публицистом Любовью Фейгельман. По настоянию «политредактора» (то есть цензора) Клавдии Новгородцевой (вдовы ближайшего ленинского сподвижника Якова Свердлова) Фейгельман была исключена из комсомола и изгнана с работы в одном из журналов «за пропаганду богемного, хулиганского поэта Маяковского». Попытки Лили за неё заступиться окончились ничем: сама она значила тогда очень мало, а Агранов умыл руки и вмешиваться не захотел. Не захотел или не мог? После загадочного и скандального ухода из жизни "друга чекистов "лубянские боссы вряд ли могли хоть с какого-то бока заниматься делами, имевшими к нему отношение».

В июне 1931 года писатель Евгений Замятин, которого (после опубликования за границей романа «Мы») в СССР вообще перестали печатать, написал письмо Сталину с просьбой отпустить его за границу. В письме, в частности, говорилось:

«Приговорённый к высшей мере наказания – автор настоящего письма – обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою… Для меня, как писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году увеличивающейся травли».

И вождь (по ходатайству Горького) разрешил Замятину уехать. Обрадованный писатель стал готовиться к отъезду из страны.

Москва в это время приступила к окончательному сносу храма Христа Спасителя – на его месте предполагалось построить Дворец Советов. Поэт Демьян Бедный (в журнале «Эпоха») тут же откликнулся на снос храма стихами:

 
«Под ломами рабочих превращается в сор
Безобразнейший храм, нестерпимый позор».
 

23 июня газеты опубликовали речь Сталина на совещании хозяйственников. Вождь сказал:

«Года два назад дело обстояло таким образом, что наиболее квалифицированная часть старой технической интеллигенции была заражена болезнью вредительства. Одни вредили, другие покрывали вредителей…

Это не значит, что у нас нет больше вредителей. Нет, не значит. Вредители есть и будут, пока есть у нас классы, пока имеется капиталистическое окружение».

В это время в некоторых районах Советского Союза (в Поволжье, Казахстане, Западной Сибири, Башкирии) разразилась засуха. Не такая сильная, как в 1921 году, но урожай снизившая довольно основательно – было собрано всего около 7 миллионов тонн зерна. Однако государственные хлебозаготовки были не сокращены, а повышены. Местные власти под давлением Москвы выгребали из колхозов, совхозов и единоличных хозяйств весь наличный хлеб. Недовольных крестьян немедленно подвергали репрессиям: раскулачивали, отдавали под суд, высылали в Сибирь и в пустынные районы Средней Азии. Занимались этим «искоренением врагов» советской власти всё те же работники ОГПУ.

Впрочем, в руководстве самих чекистов-гепеушников единства тоже не было – начальник Иностранного отдела ОГПУ Станислав Мессинг, руководивший работой внешней разведки, а также являвшийся третьим заместителем главы ОГПУ, постоянно конфликтовал с Генрихом Ягодой, вторым заместителем Вячеслава Менжинского. И Ягода, пользуясь доверием и расположением Сталина, сумел избавиться от становившегося нежелательным коллеги-конкурента – в конце июля 1931 года Мессинга уволили из ОГПУ с почти убийственной формулировкой:

«…за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ, распространение совершенно несоответствующих действительности разлагающих слухов о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является “дутым делом”, расшатывание железной дисциплины среди работников ОГПУ».

Мессинга перевели на руководящий пост в Наркомат внешней торговли. А во главе ИНО ОГПУ поставили Артура Христиановича Артузова.

В июле 1931 года Президиум ЦИК СССР амнистировал группу лиц, в числе которой был и авиаконструктор Николай Поликарпов.

В августе Илья Сельвинский завершил переделки пьесы «Теория юриста Лютце» и отдал её для постановки в театр имени Евгения Вахтангова под новым названием («Теория вузовки Лютце»),

В сентябре 1931 года Якову Агранову нагрузок прибавилось: оставаясь начальником Секретно-политического отдела ОГПУ, он стал ещё и полпредом этого ведомства в Московской области.

А 12 сентября «Комсомольская правда» опубликовала статью Николая Асеева, в которой речь вновь пошла о поэме Сельвинского «Декларация прав поэта»:

«Брызжа слюной, вызываемой очевидно непереваренной эпиграммой на него Маяковского, Сельвинский… договаривается до откровенной контрреволюционной гадости».

6 октября Главрепертком рассматривал пьесу Ильи Сельвинского «Теория вузовки Лютце», которую театр имени Вахтангова уже готов был ставить:

«Постановили: Пьесу “Теория вузовки Лютце” к постановке запретить по следующим мотивам:

Пьеса… рабочему зрителю непонятна, насыщена рядом нездоровых моментов, звучащих политически вредно…

Несмотря на наличие отдельных художественно интересных мест, в целом “Теория вузовки Лютце” произведение чуждое, появлению которого на сцене советского театра вызвало бы единодушный отпор всей пролетарской общественности».

Как мог отреагировать на этот запрет Сельвинский? Пожалуй, лишь процитировать слова Яичко, одного из героев своей пьесы:

 
«Яичко.
– Да вы, хе-хе, не без юмора.
А вдруг я чепушищу надумаю,
Странный вы человек?
Что? За что ударите?
То-то же. Я не юнец.
Покуда не выклянчу мнения партии,
У меня мнения нет-с».
 

Но большевистскую партию в это время интересовали не пьесы, а хлебозаготовки. На октябрьском пленуме ЦК ВКП(б) Сталин в резкой форме отверг все предложения сократить их. А глава Наркомата снабжения Анастас Иванович Микоян заявил:

«Вопрос не в нормах, сколько останется на еду и прочее, главное в том, чтобы сказать колхозам: “В первую очередь выполни государственный план, а потом удовлетворяй свой план”».

А Григорий Гаузнер записывал в дневнике:

«Октябрь. Осень. Повсюду сажают зелёные деревья. Мы во всём идём наперекор природе. Воля».

Вспомним ещё одного политзаключённого – Дмитрия Сергеевича Лихачёва, будущего прославленного советского и российского академика. Вплоть до ноября 1931 года он оставался узником СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения).

Евгений Замятин в ноябре того же года покинул Советский Союз. Поехал сначала в Ригу, затем – в Берлин и Париж.

А писатели, оставшиеся в стране Советов, продолжали жить так, как жили раньше. И 25 ноября Корней Чуковский записал в дневнике:

«Был я с Корнелием Зелинским у Пильняка. За городом. Первое впечатление: страшно богато, и стильно, и сытно, и независимо. Он стал менее раздёрган, более сдержан и тих. Он очень крепкий, хозяйственный немец-колонист».

Снос Храма Христа Спасителя, 5 декабря 1931 г.

5 декабря 1931 года в Москве прогремели два мощных взрыва – большевики, снося храм Христа Спасителя, начали его взрывать.

Под эти взрывы была окончательно запрещена пьеса Сельвинского «Теория вузовки Лютце». Причём в отделе агитации и пропаганды ЦК, сокращённо именовавшемся ОАП ЦК ВКП(б), её автору наговорили такого, что он сжёг все имевшиеся у него экземпляры и больше об этом произведении старался не вспоминать. Но своим ленинградским друзьям написал: «Убеждён, что если б написал эту вещь Киршон или Афиногенов, она была бы объявлена венцом современной драматургии, в частности, и новым словом нашего искусства вообще».

Запомним эту аббревиатуру – ОАП ЦК, она нам скоро встретится. Ведь Сельвинский уже написал новую пьесу. Действие её разворачивается в одной из европейских стран, а главным героем стала обезьяна по кличке Пао-Пао. 10 декабря в одном из писем Сельвинский написал:

«“Пао-Пао” закончен… Вещь получилась чрезвычайно любопытной. Ради неё стоило “перестраиваться” и “страдать”.

Это сейчас (пока!) самая лучшая моя поэма… Но здорово то, что черновик я написал в полтора месяца – это рекорд быстроты (11 картин и каких!)».

В тот момент закадычный друг Владимира Маяковского Захар Волович готовился к крутым переменам в своей жизни. Вот что о нём через шесть лет рассказал Генрих Ягода (в опубликованном протоколе допроса):

«В 1931 году Волович, бывший тогда начальником отделения ИНО (до этого он был нашим резидентом во Франции), зашёл ко мне в кабинет и рассказал, что завербован германской разведкой. Тогда он говорил мне, что ничего ещё для них не сделал. Я предупредил его, что покрою этот его предательский акт, если он будет впредь выполнять все мои поручения. Волович согласился. Он был после этого переведён заместителем к Паукеру и ведал там техникой. Его я использовал в плане организации для меня возможности подслушивания правительственных переговоров по телефону».

Валентин Скорятин, назвавший Воловича «одним из завсегдатаев бриковского “салона”», привёл выдержку из книги И.В.Дубинского «Особый счёт», выпущенную в 1989 году Воениздатом:

«…я вспомнил своего земляка, Зиновия Воловича, комиссара полка в гражданскую войну, краснознаменца.

Низкорослый, широкоплечий, с большой курчавой головой, Волович походил на Мопассана. В гимназии его так и звали – Мопассан.

Однажды мы встретились с ним на Сретенке. Это было в 1932 году. Его учреждение помещалось рядом с Лубянкой, в небольшом домике. Очевидно, желая показать, что он не последняя спица в колеснице, Мопассан развернул передо мной помятый номер газеты “Фигаро”. На первой странице были помещены два крупных портрета – Воловича и его жены. В тексте под ними значилось: “Каждый честный французский гражданин, встретив этих международных авантюристов, обязан дать о них знать ближайшему ажану”. Фельетон “Какого же цвета был синий автомобиль” обвинял чету Воловичей в похищении вожака белогвардейцев генерала Кутепова…

Лукаво усмехаясь, Мопассан отрицал свою причастность к делу Кутепова. И тут же добавил: “Жду повышения. Кажется, пойду в заместители к знаменитому латышу Паукеру. Этот начоперод – гроза контрреволюции, столп нашего ГПУ. Мне оказывают большущее доверие. Буду отвечать за охрану Сталина”».

Семь лет спустя жену Захара Воловича охарактеризовал журналист Михаил Кольцов:

«Фаина – жена работника НКВД Воловича. Вела “великосветский” образ жизни, стремясь устроить в своём доме “салон” ответственных работников и популярных лиц, щеголяла туалетами, богатой обстановкой, заграничными вещами… Она очень кичилась своими связями и подчёркивала, что дом её относится к числу тех, где бывают избранные и ценные советские люди. На самом же деле она и её дом пользовались репутацией чванства и разложения, присущего верхушке НКВД периода Ягоды».

26 января 1932 года коллегия ОГПУ при Совнаркоме СССР вынесла приговоры членам «Трудовой крестьянской партии». Николай Дмитриевич Кондратьев получил 8 лет тюремного заключения и был отправлен в Суздальский политизолятор. Александра Васильевича Чаянова приговорили к 5 годам и выслали в Алма-Ату.

А Илья Сельвинский уже 22 февраля упомянул в одном из своих писем главного редактора газеты «Известия» и журнала «Новый мир» Ивана Михайловича Гронского, который прочёл пьесу «Пао-Пао»:

«Гронский орал, что Пао – контрреволюция, так как обезьяна становится ударником».

Знал бы грозный редактор газеты и журнала, откуда взялась странная кличка у этой обезьяны (Пао-Пао), он, наверное, не «орал» бы, а сообщил в чрезвычайные органы, и этим дело с «конструктивистским» поэтом-драматургом завершилось бы окончательно. Но Илью Сельвинского спасло от преследований то, что никто не понял, кого он выставил в качестве героя своей необычной пьесы.

Зато в отношении других стихотворцев советская власть была начеку. И 7 марта ОГПУ произвело аресты литераторов из Сибири. Их обвинили в участии в контрреволюционной группировке и завели «дело Сибирской бригады». Среди арестованных были поэты: 22-летний Павел Васильев, 27-летний Евгений Забелин и несколько других литераторов.

Примерно в это же время из продолжительной зарубежной командировки в Москву вернулись кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн, его ассистент Григорий Александров и кинооператор Эдуард Тиссе. Александрову тут же велели снимать фильм «Интернационал», прославляющий всё то, что осуществлялось в Советском Союзе Сталиным и его соратниками.

Тем временем стало ясно, какой урон животноводству страны нанесла массовая коллективизация – поголовье скота сократилось вдвое по сравнению с 1928 годом. Всюду в деревнях начались «волынки» (массовые выходы крестьян из колхозов). Люди требовали вернуть им обобществлённый скот, инвентарь и хотя бы часть посевов. Крестьяне (главным образом, наиболее трудоспособные) побежали в города. Всё это тут же отразилось на качестве вспашки и посевов – оно резко ухудшилось.

В это время в Германии проходили выборы рейхсканцлера, в которых принимал участие и глава национал-социалистической партии Адольф Гитлер. Во время избирательной кампании он организовал кружечный сбор, собирая средства для помощи немцам, голодавшим в Советском Союзе.

Но, несмотря на голод, царивший в стране Советов, одной из самых известных европейских верфей «Бурмейстер и Вейн» («Burmaisterand Wain»), расположенной в Копенгагене, Советский Союз заказал строительство корабля, способного плавать из Владивостока в устье реки Лены. Это судно должно было получить название «Лена».

26 марта 1932 года газеты опубликовали очередное постановление ЦК ВКП(б):

«Пресечь всякие попытки принудительного обобществления коров и мелкого скота у колхозников, а виновных в нарушении директивы ЦК исключать из партии».

Но и это распоряжение Москвы на местах не выполнялось, поскольку ЦК присылало на места множество других постановлений, в газетах не публиковавшихся. И коров у колхозников продолжали отбирать.

23 апреля вышло ещё одно постановление ЦК – о перестройке литературно-художественных организаций. Оно требовало:

«Объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый союз советских писателей с коммунистической фракцией в нём».

В связи с этим постановлением была ликвидирована РАПП (Российская ассоциация пролетарских писателей) – та самая, куда незадолго до своей кончины так торжественно вступал Владимир Маяковский. Газеты также сообщили читателям, что по распоряжению ЦК образован организационный комитет по созданию единого союза советских писателей.

А Борис Пастернак неожиданно стал заниматься переводами. И не просто с каких-то зарубежных языков. Он стал переводить стихи грузинских поэтов, и 6 апреля организовал в Москве литературный вечер грузинской поэзии.

Аркадий Ваксберг:

«Происходили странные вещи: Маяковского – посмертно – “задвигали”, Пастернака – живого – старались возвысить. Сталин, похоже, возлагал на него какие-то надежды. Пастернак почувствовал себя в те годы “второй раз родившимся” (его поэтический сборник так и назывался: “Второе рождение”), славил “близь социализма” и выражал готовность “мерить” себя пятилеткой. Маяковский ушёл, громко хлопнув дверью…а гипотетический приход социализма отодвинул из “близи” в некую “фосфорическую даль”. Трудно поверить, что все эти, почти не зашифрованные, аллюзии не были поняты и раскрыты хорошо разбиравшимися в советских реалиях партийными и Лубянскими контролёрами, умевшими извлекать из художественных произведений ещё и не такой “подтекст”».

Валентин Скорятин тоже сопоставлял уход Маяковского и те новые реалии, что возникли вскоре после его самоубийства:

«77оэт «счастливо не дожил» – да простят мне читатели это кощунство! – до ликвидации всех группировок в тогдашней отечественной литературе и создания сталинско-ждановской казармы для неё – Союза писателей».

5 мая Корнелий Зелинский записал о том, как он три дня назад обедал у писателя Всеволода Иванова, который ему сказал:

«– О забастовке в Иваново-Вознесенске слыхал? Фабрикине работали будто бы 48 часов. Приезжал Каганович. Арестовали зачинщиков. А всё дело в продовольствии и только. И просили-то всего уравнять в снабжении с Москвой».

23 мая 1932 года в «Литературной газете» был напечатан фрагмент пьесы Сельвинского «Пао-Пао». Через какое-то время её опубликовал журнал «Красная новь». В 1933 году пьеса вышла отдельным изданием. И советские читатели ознакомились с новым произведением бывшего поэта-конструктивиста. О чём шла речь на этот раз?

В пьесе рассказывалась история, уже описанная Михаилом Булгаковым в повести «Собачье сердце». Там, как известно, знаменитый профессор Преображенский пересадил какие-то важные органы погибшего пьянчуги собачке Шарику, и в результате возникло похожее на человека существо, которое взяло себе фамилию Шариков.

Откуда Сельвинский мог узнать содержание повести, отобранной у писателя работниками ОГПУ и хранившейся на Лубянке, неизвестно. Но в пьесе «Пао-Пао» происходило то же самое: случайно погибал боксёр, и знаменитый хирург транспонировал его мозги орангутангу, который превращался в человека, становясь известным всему миру чемпионом бокса, хотя внешне продолжал походить на обезьяну.

Ситуация весьма занятная. Не менее занятна и кличка, которую носила обезьяна – её звали Пао-Пао. Откуда взялось это слово – Пао? Здесь Сельвинский явно пошёл по стопам Владимира Маяковского, который назвал одного из персонажей «Бани» мистером Понт Кичем. Для того, чтобы понять, что эта фамилия означает, надо было прочесть её справа налево.

Сельвинский, всерьёз обидевшись на Отдел агитации и пропаганды ЦК (сокращённо – ОАП) за запрет свой пьесы «Теория вузовки Лютце» (за что её и пришлось уничтожить), решил отомстить своим обидчикам и назвал обезьяну в своей новой пьесе Пао (Оап, если читать обезьянью кличку справа налево). Тем самым как бы впрямую намекая на то, кто же на самом деле возглавляет ОАП ЦК ВКП(б).

Для того, чтобы получше законспирировать свою дерзость, Сельвинский повторил ненавистное ему слово дважды, получилось Пао-Пао. И никто из читавших пьесу не увидел в этой кличке ничего особенного. Хотя, немного забегая вперёд, отметим, как отреагировала на пьесу «Пао-Пао» советская пресса. Журнал «Литературный критик» (№ 3 за 1933 год):

«Для литературного сноба книга Сельвинского написана занятно».

Но при этом тут же добавил:

«Сельвинский – враг, сознательно написавший пасквиль на советское время и социализм».

26 января 1934 года о пьесе «Пао-Пао» высказалась «Литературная газета»:

«Эта вещь Сельвинского была воспринята чуть ли не как издевательство над социализмом».

И это притом, что никто не докопался до истинного смысла клички Пао-Пао.

Но Сельвинский, вновь встретив критику в штыки, чуть позднее написал статью, в которой защищал героя своей пьесы, говоря, что, по его мнению, к нему относятся не так, как он того заслуживает:

«Писатель А.Фадеев, говоря о трагедии моей “Пао-Пао”, сказал, что за ней нет никакой правды…

Разве не так относились обыватели к пророкам, учёным, поэтам? Разве не требовали от Галилея отказа от его видения шарообразности земли? Разве от Дарвина не требовали признания божественного происхождения человека? Разве от Маяковского не требовали ямбов? Есть ли в таком случае за фантастическим образом “Пао-Пао” живая реальная правда? Да, безусловно есть. Тоска о необычном, когда его нет, и отрицание его, когда оно есть – характернейшая черта обывателя…

Не поступил ли Фадеев в данном случае как обыватель?»

Но вернёмся в год 1932-ой.

Именно тогда Илья Сельвинский сочинил два четверостишия, назвав их просто «Прелюд»:

 
«Как Гулливер меж лилипутов,
Кляня свою величину,
систему карличью запутав,
лежу, рукой не шевельну.
 
 
Как им страшна моя весёлость!
Невинный – я кругом во зле.
Я Гулливер. Мой каждый волос
Прибит ничтожеством к земле».