Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Чистить партию и страну от своих оппонентов Сталин не прекращал.

Вальтер Кривицкий:

«Сталин проводил свою чистку не так, как это сделал Гитлер 30 июня 1934 года. Гитлер стоял перед лицом организованной и бросившей вызов оппозиции, и удар его был молниеносен. У Сталина не было такой оппозиции, он столкнулся с общим глубочайшим недовольством, и его задача заключалась в том, чтобы пресечь действия потенциальных лидеров какого-либо движения, не допустить их к власти. Поэтому Сталин выжидал, продвигаясь к своей цели шаг за шагом».

Эти «шаги» вождя были почти незаметны. Кто, скажем, обращал тогда внимание на то, что на тех или иных постах появлялись новые руководители? А 21 мая 1935 года с должности начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД СССР был снят Артур Артузов. Вместо него назначили Абрама Слуцкого. В мае того же года заместителя наркома по иностранным делам Григория Сокольникова вдруг назначили первым заместителем наркома лесной промышленности СССР. Это было явным понижением.

А руководитель Специальной группы особого назначения (СГОНа НКВД СССР) Яков Серебрянский отправился в очередную нелегальную командировку в Китай и Японию.

О том, зачем члены СГОНа НКВД ездили за рубеж, написал Борис Бажанов:

«В 1935 году летом в Трувиле я купил русскую газету и узнал из неё, что русский беженец Аркадий Максимов то ли упал, то ли прыгнул с первой площадки Эйфелевой башни. Газета выражала предположение, что он покончил жизнь самоубийством».

Это “самоубийство”явно организовали и устроили сотрудники «группы Яши».

18 мая произошла катастрофа с самым большим самолётом того времени – восьмимоторным АНТ-20 «Максимом Горьким». Сопровождавший его истребитель стал делать над ним мёртвую петлю, но, потеряв скорость, рухнул на самолёт-гигант. Погибло 49 человек.

А в некоторых газетах вдруг появились статьи, критикующие пьесу Ильи Сельвинского «Умка белый медведь». Её автор 28 июня (в очередном письме в Ленинград) высказался по этому поводу так:

 
«Когда в “Нашей биографии”я писал:
Мы путались в тонких системах партий,
Мы шли за Лениным, Керенским, Махно,
Отчаивались, возвращались за парты,
Чтоб снова кипеть, если знамя взмахнёт,
 

то это была та смелость, которой не было у Маяковского никогда…

Кто из поэтов посмеет признаться, что он халтурит? Асеев что ли? Или Безыменский? Кирсанов? Я, человек наименее всех их имеющий основания говорить о себе, как о халтурщике, – говорю о своём стихотворении “Мы переделываем мир” как о халтуре.

“Я знаю себе цену, я презираю шпану, которая пытается остановить моё движение”, – вот что я всегда буду внушать критической сволочи, которая пытается спровоцировать меня на самоубийство.

Я единственный в стране поэт, который разрешает себе всё. За это меня лишили премии на конкурсе пьес, за это меня не выбрали в правление, не пустили в Париж.

Ну и чёрт с ними! Буду терпеть…

Пусть бьют! Пусть фронт! Мы ещё посмотрим, чья возьмёт!».

А Григорий Зиновьев, отбывавший срок в Верхнеуральском политизоляторе, в это время вёл записи, в которых обращался к Сталину:

«Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Вас и других членов Политбюро на портретах в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прощение, снисхождение».

Но бывшие революционеры, сидевшие до революции в тюрьмах, отправлявшиеся на каторожные работы, а затем вступившие в «последний и решительный бой» с царизмом, новых кремлёвских вождей уже не интересовали. В середине 1935 года было ликвидировано Общество старых большевиков и Общество бывших политкаторжан.

В июле 1935 года энкаведешники снова арестовали поэта Павла Васильева. Его обвинили в «злостном хулиганстве» и осудили на год тюремного заключения. Из рязанской тюрьмы, где Васильев отбывал срок, он отправил в Москву письмо жене, написав на конверте:

 
«Чтоб почтальоны долго не искали,
Им сообщу с предсумрачной тоской:
Москва, в Москве 4-я Тверская,
Та самая, что названа Ямской,
На ней найди дом номер 26,
В нём, горестном, квартира десять есть.
О, почтальон, я, преклонив колени,
Молю тебя, найди сие жильё
И, улыбнувшись Вяловой Елене,
Вручи письмо печальное моё».
 

27 июля 1935 года начался ещё один судебный процесс, на котором рассматривалось дело «Кремлёвской библиотеки и комендатуры Кремля». Главным обвиняемым был Лев Каменев. Кроме него на скамье подсудимых оказалось ещё тридцать человек (среди них – уборщицы правительственных зданий, швейцар, телефонистка, работники кремлёвской библиотеки и даже одна домохозяйка, родственница Каменева). Военная коллегия Верховного суда СССР на закрытом заседании (без участия государственного обвинителя и защиты) приговорила Каменева к 10 годам тюремного заключения (за подстрекательство к совершению террористического акта в отношении Сталина). Ещё двое были приговорены к расстрелу, остальные получили разные сроки тюремного заключения.

Тем временем Герой Советского Союза лётчик Сигизмунд Александрович Леваневский добился разрешения на перелёт на самолёте АНТ-25 по маршруту Москва – Северный полюс – Сан-Франциско. Лететь ему предстояло с экипажем: Георгий Филиппович Байдуков (второй пилот) и Виктор Иванович Левченко (штурман). Старт состоялся в начале августа.

Биографы лётчика Валерия Чкалова пишут:

«В тот день, когда самолёт Леваневского поднялся в воздух и взял курс на Арктику, Валерий Чкалов запёрся у себя в квартире и крепко напился с горя. Ведь это была его, Чкалова, мечта – перелететь через Северный полюс!

Но случилось так, что Леваневский не долетел ни до полюса, ни, тем более, до Америки: взлёт был неудачным, в системах что-то нарушилось, и началась утечка масла. Пришлось сесть между Москвой и Ленинградом. Причём посадка была такой неудачной, что на борту самолёта начался пожар. “Эх, такое дело загубили! – сердился Чкалов. – Теперь всё, баста! Запретят перелёт. Хотя, чем чёрт не шутит, может, стоит побороться? Только теперь я возьмусь за это дело сам!”»

2 августа газета «Магнитогорский металлург» опубликовала театральную рецензию, написав:

«“Умка белый медведь” – непревзойдённая высокохудожественная вещь».

22 сентября откликнулась и ленинградская газета «Смена»:

«“Умка белый медведь” будет с большим интересом просмотрен нашей молодёжью».

А 25 сентября Совнарком и ЦК ВКП(б) приняли ещё одно важное постановление:

«Отменить с 1 октября 1935 года карточную систему снабжения мясом, мясопродуктами, жирами, рыбой, сахаром и картофелем».

Илья Сельвинский, 1935 г.

10 октября в своём очередном письме в Ленинград Илья Сельвинский вновь вспомнил о Маяковском:

«…который больше всего на свете хотел быть “интересным” и “неповторимым”. Это страшно отразилось на его творчестве. Думали ли Вы о том, что у этого “великого поэта” нет великих произведений? Ему некогда было мыслить, т. к. приходилось слишком много заботиться о том, чтобы прослыть мыслителем в поэзии».

14 октября 1935 года в Московском театре Революции состоялась премьера спектакля «Умка белый медведь». На следующий день газета «Вечерняя Москва» сообщала:

«Спектакль наполняет жизненными красками, отодвигая на задний план всё остальное».

Газета «Известия» 16 октября:

«Пьеса интересна новизной материала ^и свежестью темы».

20 октября по обвинению в организации контрреволюционной террористической группы был арестован член Союза советских писателей Пётр Семёнович Парфёнов (автор слов песни «По долинам и по взгорьям»).

22 октября арестовали Николая Лунина и Льва Гумелёва, мужа и сына поэтессы Анны Ахматовой. Оба были объявлены членами «антисоветской группы». Начались хлопоты по их освобождению. Ахматова даже письмо Сталину написала. И через неделю арестованных освободили.

24 октября «Литературная газета» поместила отзыв Отто Юльевича Шмидта, посетившего спектакль «Умка белый медведь»:

«Прекрасный спектакль, воплотивший значительное художественное произведение на значительно важную тему».

А 26 октября Сельвинский отослал очередное письмо в Ленинград, в котором писал:

«Дела мои поправляются… У публики “Умка” имеет неизменный успех. Звон по Москве настоящий: даже актёры звонят друг другу в 6 часов утра и делятся впечатлениями. Но пресса остаётся прессой: жалкая попытка сохранить лицо у жюри конкурса, которое оставило “Умку” без внимания и теперь вынуждено подставить щёки под оплеухи оваций…

Кстати, меня называют “Ильям Шекспир”».

А Корнелий Зелинский опубликовал статью «О новой пьесе Сельвинского и предвзятой критике», в которой писал:

«Новая пьеса Ильи Сельвинского “Умка белый медведь”, поставленная на сцене Московским театром Революции, подверглась страшной атаке со стороны некоторых ленинградских критиков. Ещё когда пьеса Сельвинского нигде не была напечатана и в московской “Литературной газете” появились только отрывки из неё, в ответ в “Литературном Ленинграде” (в номере 24) тотчас появилась пародия “Пушка – сивая кобыла”. В этой “пародии” о драматической поэме Сельвинского были высказаны следующие критические замечания: “Это порнография, орнаментированная философией”, то есть это “воровай у Маяковского” (то есть своровано у Маяковского)…

Сейчас после гастролей Московского театра Революции, показавшего новую пьесу Сельвинского на сцене, некоторые ленинградские критики снова выступили против «Умки» в тоне удивительного пренебрежения и полного отрицания».

В 1935 году Юсуп Абдрахманов, бывший глава Совнаркома Киргизской АССР (и бывший возлюбленный Лили Брик), переехал в город Оренбург, где стал работать заместителем заведующего областным животноводческим отделом.

А левые оппозиционеры (троцкисты) Христин Раковский и Лев Сосновский в том же году заявили о своём разрыве с оппозицией. В ноябре Раковского восстановили в партии, а нарком здравоохранения Г.Н.Каминский взял его своим заместителем. Сосновский тоже вернулся в Москву и стал членом редколлегии газеты «Социалистическое земледелие».

17 ноября 1935 года состоялось Первое всесоюзное совещание стахановцев, на котором выступил Сталин. Вождь сказал:

«Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится… Если бы у нас жилось плохо, неприглядно, невесело, то никакого стаханосвского движения не было бы у нас».

Эти слова были встречены восторженной овацией собравшихся в зале стахановцев. Сталинская фраза о «повеселевшей жизни» стала крылатой. А поэт Василий Лебедев-Кумач тут же вставил её в стихотворный текст новой песни:

 
«Хочется всей необъятной страной
Сталину крикнуть: “Спасибо, родной!”
Весел напев городов и полей —
Жить стало лучше и стало веселей!»
 

Музыку на эти слова написал художественный руководитель Ансамбля красноармейской песни Александр Александров. Песня «Жить стало лучше» зазвучала повсеместно.

В романе Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ» об этом сталинском лозунге сказано так:

«А в бухгалтерии совхоза висел лозунг “Жить стало лучше, жить стало веселей” (Сталин). И кто-то красным карандашом приписал “у” – мол, СталинУ жить стало веселей. Виновника не искали – посадили всю бухгалтерию».

Вальтер Кривицкий описал того, кому тогда тоже жилось совсем не весело:

«По мере того как Советская власть становилась всё более тоталитарной…советская тайная полиция всё больше прибирала всё вокруг к рукам, террор превращался в самоцель, и бесстрашных революционеров сменяли матёрые, распущенные и аморальные палачи…

Осенью 1935 года я увидел на Лубянке одного из самых знаменитых её узников, ближайшего соратника Ленина, первого председателя Коминтерна, который стоял одно время во главе Ленинградского комитета партии и Совета. Когда-то это был дородный мужчина. Теперь по коридору шаркающей походкой, в пижаме шёл измождённый человек с потухшим взглядом. Так последний раз я увидел человека, бывшего когда-то Григорием Зиновьевым. Его вели на допрос».

Сталин решил устроить громкий судебный процесс, который выявил бы убийц Кирова. И энкаведешники принялись арестовывать всех подозреваемых, а тех, кто был уже осуждён, свозили в Москву и подвергали новым допросам.

20 ноября 1935 года первому заместителю наркома обороны СССР и начальнику Политуправления РККА Яну Борисовичу Гамарнику присвоили (первому в Красной армии) звание армейского комиссара 1-го ранга, что соответствовало званию командарма 1-го ранга.

А 26 ноября специальным постановлением ЦИК СССР и СНК СССР наркому внутренних дел Генриху Ягоде было присвоено звание Генерального комиссара государственной безопасности. По статусу это соответствовало воинскому званию маршал Советского Союза.

Яков Серебрянский 29 ноября получил звание старшего майора государственной безопасности, что соответствовало армейскому званию комбриг (нечто среднее между полковником и генерал-майором).

Василий Васильевич Катанян:

«Как известно, советская власть умела хорошо расправляться не только с врагами или невиновными, но и с теми, кто верно ей служил. Так, после смерти Маяковского его совершенно перестали печатать. Люди, которые при жизни ненавидели его, сидели на тех же местах и, как могли, старались, чтобы исчезла сама память о поэте. Сочинения выходили медленно и очень маленьким тиражом. Статей о Маяковском не печатали, чтение его стихов с эстрады не поощрялось. Конечно, для всех, кто знал и любил поэта, всё это было очень горько.

ЛЮ тщетно стучалась в каменную бюрократическую стену и, не видя другого выхода, обратилась к Сталину».

Аркадий Ваксберг:

«Трудно с точностью сказать, кто именно и с какой целью надоумил Лилю обратиться лично к Сталину с призывом извлечь имя и творчество Маяковского из забвения. Впоследствии Лиля категорически утверждала, что приняла решение сама».

Этим «обращением» Лили Брик стало письмо, написанное 24 ноября 1935 года. В нём говорилось:

«Дорогой товарищ Сталин,

после смерти поэта Маяковского, все дела, связанные с изданием его стихов и увековечением его памяти, сосредоточились у меня…

Я делаю всё, что от меня зависит, для того, чтобы стихи его печатались, чтобы вещи сохранились, и чтобы всё растущий интерес к Маяковскому был хоть сколько-нибудь удовлетворён.

А интерес к Маяковскому растёт с каждым годом…

Но далеко не все это понимают…»

И Лили Брик привела примеры этого «непонимания»: и произведения Маяковского печатали с большим трудом и мизерными тиражами, и дом, в котором жил поэт, вот-вот собирались снести, и обещанный кабинет при Комакадемии не создали, и Триумфальную площадь в Москве в площадь Маяковского так и не переименовали.

«Это – основное. Не говорю о ряде мелких фактов…

Всё это, вместе взятое, указывает на то, что наши учреждения не понимают огромного значения Маяковского – его агитационной роли, его революционной деятельности. Недооценивают тот исключительный интерес, который имеется к нему у комсомольской и советской молодёжи…

Я одна не могу преодолеть эти бюрократические незаинтересованность и сопротивление – и, после шести лет работы, обращаюсь к Вам, так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского.

Л.Брик».

Аркадий Ваксберг:

«Допустимо даже предположить, без большой опасности ошибиться, что в какой-то, возможно, и не прямой форме инициатором был сам адресат. Совершенно очевидно и то, что составлению и отправке письма предшествовали не только (и не столько) обсуждение предстоящей акции в домашнем кругу, но и её проработка в кремлёвских верхах. Письмо ждали, для соответствующего его восприятия адресатом почва была уже подготовлена».

Здесь Ваксбергявно не ошибался – Сталин был очень недоволен тем, что на писательском съезде восторжествовала точка зрения Бухарина, провозгласившего в своём докладе лучшими советскими поэтами Бориса Пастернака, Илью Сельвинского и Николая Тихонова. Вождю хотелось поставить во главе советской поэзии Маяковского. И Лили Брик порекомендовали обратиться с таким обращением в Кремль.

Галина Катанян:

«Мы все, то есть все друзья, знали об этом письме. Написать его было нетрудно – трудно было доставить адресату. Миллионы писем присылались в те годы Сталину. Прочитывались им единицы. Надеялись на помощь Примакова. В.Примаков был крупной фигурой. С ним считались. Усилия его увенчались успехом – Сталин прочёл письмо и написал резолюцию прямо на письме».

В рукописном фонде музея Маяковского хранится стенограмма беседы с Бертой Яковлевной Горожаниной, супругой Валерия Михайловича Горожанина, друга, коллеги и соавтора Владимира Маяковского. Берта Яковлевна говорила:

«Это письмо Сталину было написано в квартире Агранова в Кремле (бывшая квартира Енукидзе). В этот день в этой квартире собрались Я.С.Агранов с женой Валей…были В.ЭМейерхольд с З.Н.Райх, ВМ.Горожанин с Бертой Яковлевной и Примаков В.М. с Лилей Брик. Собрались по случаю, обсудить вопрос, как увековечить память Маяковского…

Валерий Михайлович Горожанин предложил написать письмо Сталину. Это письмо было написано тут же. При написании письма присутствовали названные товарищи. Все они принимали участие в обсуждении этого письма…

Письмо было представлено Сталину на рассмотрение…»

Каким именно способом было передано вождю это письмо, доподлинно неизвестно.

Аркадий Ваксберг:

«Сама Лиля уверяла впоследствии своих собеседников и интервьюеров, что Примаков передал письмо “в кремлёвскую охрану”, то есть, попросту говоря, в экспедицию: очень ненадёжный канал, по которому никакое письмо не могло пробиться за один день к Самому…

Другое дело – Агранов. У него контакт был прямой, особенно после убийства Кирова и при начавшейся вакханалии Большого Террора… И действительно, есть смысл обратить внимание на одну деталь, установленную Скорятиным.

Письмо Лили, как мы помним, датировано 24 ноября, резолюция на нём наложена Сталиным 25 ноября (немыслимый срок при прохождении письма через секретариат, даже при особом расположении Поскрёбышева, который вообще никому не радел и смелостью не отличался). Но именно в этот день, 25 ноября, Агранов был принят лично Сталиным (наряду с Ягодой и другими его заместителями) в связи с присвоением высшим чинам НКВД вновь учреждённых званий. Вся эта “тёплая компания” провела в сталинском кабинете один час, о чём имеется запись в журнале дежурных секретарей вождя. Нет ни малейшей натяжки в предположении, что как раз там и тогда “милый Яня” лично вручил Сталину письмо Лили, которое четыре дня спустя зарегистрировано под номером 813 в секретариате Николая Ежова.

Так или иначе, с помощью Примакова или Агранова, письмо оперативно легло на сталинский стол, и вождь тут же начертал карандашом резолюцию Николаю Ежову, который был тогда одним из секретарей ЦК».

Сталин изложил своё мнение красным карандашом прямо по тексту (наискосок на первой странице):

«т. Ежов!

Очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей Советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление.

Жалобы Брик, по моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик), или вызовите её в Москву, привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, всё, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов.

Привет! И. Сталин».

Обращает на себя внимание, как грамотно написано это обращение к Ежову, и как правильно расставлены знаки препинания (разве что дефис в выражении «по-моему» не проставлен). А ведь писал его человек, для которого русский язык родным не был.

Сталин предложил Ежову: «привлеките к делу Таль и Мехлиса». Борис Маркович Таль (Криштал) занимал тогда пост заведующего отделом печати и издательств П,К ВКП(б), а Лев Захарович Мехлис (бывший личный секретарь Сталина) был главным редактором газеты «Правда».

Лили Брик, жившую тогда в Ленинграде, Ежов тут же вызвал в Москву. И она, прибыв в советскую столицу, отправилась прямо в Π,Κ.

Николая Ивановича Ежова Вальтер Кривицкий охарактеризовал так:

«На своём посту Ежов, по сути, занимался деятельностью, параллельной ОГПУ, подчиняясь непосредственно Сталину…

Сталин не доверял старому ОГПУ. Он не доверял и старому руководству Красной Армии. С помощью Ежова, который освободился от опеки ЦК, Сталин создал свой собственный аппарат ОГПУ, некий высший террористический орган».

Через полтора месяца (17 января 1936 года) Корней Чуковский записал в дневнике:

«Лиля Брик рассказывает подробно, как она написала Сталину письмо о трусливом отношении Госиздата к Маяковскому… Её вызвал Ежов. “Я Маяковского люблю, – сказал Ежов”».

Галина Катанян:

«В день приезда утром она позвонила нам и сказала, чтобы мы ехали на Спасопесковский, что есть новости. Мы поняли, что речь шла о письме.

Примчавшись на Спасопесковский, мы застали там Жемчужных, Осю, Наташу, Льва Гринкруга. Лиля была у Ежова».

Василий Абгарович Катанян:

«Невысокого роста человек с большими серыми глазами, в тёмной гимнастёрке, встретил её стоя, продержал у себя сколько нужно, подробно расспрашивал, записывая, потом попросил оставить ему клочок бумаги, где у Л.Ю. были помечены для памяти все дела…»

Валентин Скорятин:

«В ЦК Брик переписывает сталинскую резолюцию и после звонка Ежова едет в “Правду”, к Л.Мехлису».

Галина Катанян:

«Ждали мы довольно долго. Волновались ужасно.

Лиля приехала на машине ЦК. Взволнованная, розовая, запыхавшаяся, она влетела в переднюю. Мы окружили её. Тут же в передней, не раздеваясь, она прочла резолюцию Сталина, которую ей дали списать…

Мы были просто потрясены. Такого полного свершения наших надежд и желаний мы не ждали. Мы орали, обнимались, целовали Лилю, бесновались.

По словам Лили, Ежов был сама любезность. Он предложил немедленно разработать план мероприятий, необходимых для скорейшего претворения в жизнь всего, что она считает нужным. Ей была открыта зелёная улица».