Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

3 октября первый секретарь Дальневосточного крайкома партии Иосиф Варейкис был снят с должности и отозван в Москву.

10 октября в Тифлисе арестовали поэта Тициана Юстиновича Табидзе. Того самого, от которого требовали объявить поэта Паоло Яшвили врагом народа. А Яшвили, как мы помним, сам застрелился.

Тем временем съёмки фильма «Ленин в Октябре» шли авральными темпами – ведь двадцатилетняя годовщина Октября стремительно приближалась. К активному участнику революционных событий Владимиру Александровичу Антонову-Овсеенко в тот момент народа приходило очень много: журналисты, писатели, кинорежиссёры.

Антон Владимирович Антонов-Авсеенко, сын героя Октября, потом напишет (под псевдонимом А.Ракитин в книге «Именем революции»):

«…поздний вечер 11 октября 1937 г. Кинорежиссёр С.Васильев никакие расстанется с Владимиром Александрови – чем: уж очень интересные подробности рассказывает герой Октября. Постановщику фильма “Ленин в Октябре”М.Ромму разрешено показывать на экране только Ленина, Сталина, Дзержинского и Свердлова. Такова воля самого Сталина. Антонов-Овсеенко знает об этом. Знает, но консультирует создателей фильма. Так же, как он делал это для редакции “Истории гражданской войны”, книги, из которой его имя также вычеркнули…

Васильев ушёл поздно ночью. А через полчаса Антонова-Овсеенко арестовали».

Случилось это глубокой ночью 12 октября.

А когда наступил день, нарком НКВД Николай Ежов получил новое назначение – он стал кандидатом в члены политюро.

В книге Виктора Фрадкина «Дело Кольцова» арест Антонова-Овсеенко представлен так:

«Известно, что Хозяину доставляло удовольствие приглашать обречённого человека для дружеской беседы. Обладая незаурядными актёрскими способностями, Сталин демонстрировал полную благосклонность, предлагал какую-нибудь высокую должность и даже назначал на неё, как это было, например, с Антоновым-Овсеенко, который незадолго до ареста был утверждён… Народным комиссаром юстиции».

Поезд Хабаровск-Москва уже подходил к столице страны Советов, когда 10 октября 1937 года на одной из подмосковных станций ехавший в Москву Иосиф Варейкис был арестован. Ему предъявили обвинение в активном участии в контрреволюционной правотроцкистской организации. 12 октября участники пленума ЦК ВКП(б) вывели Варейкиса из состава ЦК. А уже на следующий день Георгий Стацевич, новый партийный лидер Дальневосточного края, выступая на собрании партийного актива Хабаровска, сказал, что Варейкис…

«…не возглавил борьбу за выкорчёвывание врагов народа, а наоборот, сплошь и рядом мешал первичным партийным организациям разоблачать врагов».

13 октября «Особая тройка» Управления НКВД Новосибирской области приговорила поэта Николая Алексеевича Клюева к расстрелу. В конце октября он был расстрелян.

17 октября арестовали народного комиссара просвещения РСФСР Андрея Сергеевича Бубнова.

21 октября был арестован авиаконструктор Андрей Туполев, на самолёте которого экипаж Валерия Чкалова летал в Америку. Андрей Николаевич был обвинён во вредительстве, заключавшемся в передаче чертежей новейших советских самолётов иностранной разведке. Вместе с Туплевым были взяты под стражу многие его сотрудники, включая директоров ведущих авиационных заводов.

25 октября «за участие в антисоветской право-троцкистской террористической и диверсионно-вредительской организации» был арестован старейший футурист Бенедикт Константинович Лившиц.

28 октября комиссия НКВД и представители прокуратуры СССР решали судьбу беспартийной домохозяйки Людмилы Александровны Балицкой, жены находившегося под следствием бывшего наркома внутренних дел Украины Всеволода Балицкого. За то, что «будучи осведомлена об антисоветской деятельности мужа, не сообщила об этом органам власти», её приговорили к высшей мере наказания и через несколько часов после оглашения приговора расстреляли. Как видим, Сталин расправлялся не только с теми, кто распространял папку Департамента царской полиции, но и с членами семей распространителей.

В тот же день (28 октября) писатель Борис Пильняк и его жена актриса Кира Андроникашвили отмечали на даче день рождения своего сына Бориса. Был накрыт стол, ждали приглашённых гостей. Однако никто не пришёл. И Борис Андреевич, Кира Георгиевна вместе с маленьким Борей сели праздновать его трёхлетие. И тут к даче подъехал автомобиль, из которого вышел незванный гость. Пильняк хорошо его знал – не раз встречался с ним в советском полпредстве в Японии. Лучезарно улыбаясь, гость мягко проговорил:

«– Николай Иванович срочно просил вас к себе. У него к вам какие-то вопросы. Через час вы будете дома. Возьмите свою машину, на ней и вернётесь. Николай Иванович хочет что-то у вас уточнить».

Николай Иванович – это нарком внутренних дел Н.И.Ежов. Борис Пильняк, конечно же, сел в автомобиль и уехал. Никто из родных и близких больше его не видел.

В тот же день (28 октября) был арестован поэт Пётр Васильевич Орешин. И расстрелян врач Александр Яковлевич Аронсон, ассистент психиатра Петра Ганнушкина, у которого лечился поэт Есенин.

А в Свердловске в это время состоялась конференция партийного актива. На ней выступил председатель юридической коллегии Верховного суда СССР Арон Сольц (тот самый, кого продолжали называть «совестью партии»). Он неожиданно потребовал создать специальную комиссию для расследования деятельности прокурора Андрея Вышинского. Это требование прозвучало как гром среди ясного неба. Партийные активисты недоумевали, спрашивая друг у друга: «Что случилось с Сольцем?»

Между тем, писатель Юрий Трифонов впоследствии вспоминал, что после неожиданного ареста его обвинённого в троцкизме отца, Валентина Андреевича Трифонова (бывшего в 20-х годах председателем Военной коллегии Верховного суда СССР и арестованного 21 июня 1937 года), Сольц сказал Вышинскому:

«Я знаю Трифонова тридцать лет как настоящего большевика, а тебя знаю как меньшевика!»

Дело Валентина Трифонова вёл младший лейтенант госбезопасности Виктор Абакумов. О том, что это был за человек, рассказал через полтора десятилетия его тогдашний сослуживец Александр Орлов:

«Он был очень хороший парень. Весёлый. Женщины его уважали. Виктор всегда ходил с патефоном. “Это мой портфель”, – говорил он. В патефоне есть углубление, там у него всегда лежала бутылка водки, батон и уже нарезанная колбаса. Женщины, конечно, от него с ума сходили – сам красивый, музыка своя, танцор отменный да ещё с выпивкой и закуской».

30 октября 1937 года за «измену Родине, шпионаж и за причастность к покушению на Андрея Жданова» был расстрелян Авель Сафронович Енукидзе. Вместе с ним расстреляли бывшего главного прокурора страны Ивана Алексеевича Акулова и бывшего второго секретаря ленинградского обкома ВКП(б) Михаила Семёновича Чудова (его жену Людмилу расстреляют в 1942 году). Уничтожая Михаила Чудова, Сталин избавлялся от очередного свидетеля, располагавшего многими неопровержимыми фактами того, кто именно заказал убийство Кирова.

2 ноября 1937 года была арестована монахиня (и писательница) Елена Владимировна Вержбловская. В Бутырской тюрьме, куда её поместили, в камере, рассчитанной на 20 человек, находилось 300. На допросах её били. Когда она теряла сознание, обливали водой и снова били. Однажды приволокли мужа Елены, заявив:

«– Не подпишешь нужные нам показания, забьём его до смерти».

Но «забиваить» его энкаведешники почему-то не стали.

А в Кремле по случаю двадцатилетия со дня Октябрьской революции состоялся правительственный приём, на котором присутствовал и герой-лётчик Валерий Чкалов. Чкаловские биографы передают его собственный рассказ о том, как ему довелось пообщаться с Иосифом Сталиным:

«Чкалов. – Подошёл он ко мне на приёме в Кремлёвском дворце и говорит: “Хочу выпить, Валерий Павлович, за ваше здоровье”. А я отвечаю: “Спасибо, оно у меня и так прекрасное. Давайте лучше, Иосиф Виссарионович, выпьем за ваше здоровье!” А рюмочка-то у него маленькая-маленькая, и не водка в ней, а вода минеральная – все стенки пузырьками покрыты. Взял я из его рук эту рюмочку, а взамен ему – большой бокал с водкой: “Давайте, Иосиф Виссарионович, выпьем на брудершафт!” Выпил я свой бокал, он свой тоже пригубил. Ну, и поцеловались мы. Вот и всё!»

Тем временем история с взбунтовавшимся Ароном Сольцем дошла до кремлёвских вождей, и они принялись раздумывать, как поступить с «бунтарём». 13 ноября член политбюро Андрей Андреев передал Сталину строго секретную записку, в которой напомнил, как поступил первый секретарь Сталинградского крайкома партии Иосиф Варейкис (к тому времени уже арестованный и дававший показания), когда его неожиданно обвинили в троцкизме:

«Член партии Демидов в 34 году на одном собрании на основании ряда фактов заявил, что он считает Варейкиса и Ярыгина троцкистами, его после этого немедленно исключили из партии, объявили сумасшедшим и засадили в дом умалишённых, из которого он только теперь освобождён НКВД как совершенно нормальный человек».

Это была явная подсказка вождю – как следует поступить с Сольцем.

Тем временем следствие по делу Глеба Ивановича Бокия продолжалось. Он был членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (социал-демократической организации, созданной Лениным в 1895 году), членом Петроградского Военно-Революционного комитета (фактически подготовившего и совершившего Октябрьский переворот) и одним из старейших чекистов (ставший после убийства Урицкого главой Петроградской ЧК). Согласно количеству сохранившихся протоколов, Бокия допрашивали всего два раза. В первый раз (16 июня) он «сознался» в том, что состоял членом контрреволюционной масонской организации «Единое трудовое братство», занимавшейся шпионажем в пользу Великобритании. Во второй раз (15 августа) Бокий «признался» в том, что находился в постоянной радиосвязи с Троцким и готовил взрыв Кремля с находившимся там Сталиным.

Но главная вина Бокия состояла совсем в другом: он презирал Сталина и этого не скрывал. Однажды сказал прямо в лицо вождю: «Не ты меня назначал, не тебе меня и снимать». Сталин такого не прощал никому. И поэтому Бокия судила не Военная коллегия Верховного суда СССР, а «Особая тройка НКВД».

Лев Разгон:

«15 ноября эта тройка “приговаривает” Глеба Ивановича Бокия к расстрелу, и в тот же день его убивают».

19 ноября ленинградский поэт Вольф Иосифович Эрлих (тот самый, кому Есенин якобы передал своё последнее стихотворение) был приговорён к высшей мере наказания и через пять дней расстрелян.

23 ноября газета «Советское искусство» вновь напомнила читателям:

«Пьеса И.Сельвинского “Умка белый медведь” вещь политически неверная».

В тот же день (23 ноября) на Лубянке рассматривалось «дело» Ивана Михайловича Москвина. Его, как и Глеба Бокия, тоже «судила» не Военная коллегия Верховного суда СССР, а всего лишь «тройка» при Управлении НКВД по Московской области. И обвинение Ивану Михайловичу было предъявлено какое-то странное: «контрреволюционная агитация» (кого и в чём агитировал подозреваемый, понять невозможно). Но вердикт подмосковной «тройки» был беспощаден: «высшая мера наказания».

27 ноября по обвинению в принадлежности к «польской военной организации» Особое совещание НКВД СССР приговорило к высшей мере наказания бывшего начальника ленинградского НКВД Филиппа Демьяновича Медведя, которого в тот же день расстреляли (вместе с Иваном Михайловичем Москвиным). Расправляясь с Филиппом Медведем, Сталин избавлялся от свидетеля, который очень точно знал, кто заказывал покушение на Кирова. Вместе с Медведем был расстрелян и Всеволод Аполлонович Балицкий, главный распространитель папки, где были собраны факты о сотрудничестве Сталина с царской охранкой.

В тот же день (27 ноября) были арестованы (за участие в «троцкистской антисоветской террористической деятельности») Яков Христофорович Петерс, зампред ВЧК с декабря 1917 года (тот, что подписывал справку, выданную Маяковскому и разрешавшую ему носить оружие), и Ян Карлович Берзин, один из создателей и многолетний руководитель советской военной разведки.

29 ноября арестовали ещё одного видного чекиста – Мартына Ивановича Лациса.

2 декабря по обвинению в участии в троцкистской террористической организации был арестован главный редактор газеты «Известия» Борис Маркович Таль (тот самый, кого Сталин рекомендовал Ежову «привлечь к делу» возвеличивания Владимира Маяковского). 5 декабря нарком Ежов отправил Сталину протокол первого допроса Таля, которого допрашивал майор государственной безопасности Корбенко и старший лейтенант госбезопасности Колосков (первый задавал вопросы, второй бил).

Вождь «показания» Таля прочёл и переправил их Маленкову с резолюцией:

«Т. Маленкову. Прочитайте совместно с т. Мехлисом и добейтесь от Ежова ареста всех мерзавцев, отмеченных в показании подлеца Таля. И. Сталин».

В самом начале декабря 1937 года (кровавого для советских людей и самого обычного для большинства европейцев) Вальтер Кривицкий написал «Письмо в рабочую печать», опубликованное потом в издававшимся Троцким «Бюллетене оппозиции». В письме говорилось:

«18 лет я преданно служил Коммунистической партии и Советской власти в твёрдой уверенности, что служу делу Октябрьской революции, делу рабочего класса…

Но развернувшиеся события убедили меня в том, что политика сталинского правительства всё больше расходится с интересами не только Советского Союза, но и мирового рабочего движения вообще…

Каждый новый процесс, каждая новая расправа всё глубже подрывают мою веру. У меня достаточно данных, чтобы знать, как строились эти процессы, и понимать, что погибают невиновные…

Я знаю – я имею тому доказательства, – что голова моя оценена. Знаю, что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтоб убить меня и тем заставить замолчать; что десятки на всё готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам.

Я считаю своим долгом революционера довести обо всём этом до сведения мировой рабочей общественности.

В.Кривицкий (Вальтер).

5 декабря 1937 г».

С Вальтером Кривицким встретился сын Троцкого Лев Седов, напечатавший в «Бюллетене оппозиции» статью «Из беседы с тов. Кривицким (Вальтером)»:

«Седов. – Что вы думаете о московских антитроцкистских процессах?

Кривицкий. – Я знаю и имею основания утверждать, что московские процессы – ложь с начала до конца. Это манёвр, который должен облегчить окончательную ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции».

А Илья Сельвинский в это время написал статью «Сентиментальный энтузиазм», в которой высказал недоумение по поводу того, что советских поэтов не выпускают из страны в горячие точки:

«Мы, конечно, знаем, что причины, заставляющие правительство держать нас в такие дни в огромной клетке собственных рубежей, сводится к осторожности, диктуемой общей международной ситуацией. Но ведь мы не ребята с улицы. Нас знают во всём культурном мире».

И Сельвинский приводил примеры, подтверждающие необходимость пристутсвия автора той или иной статьи или стихотворения там, где происходит описываемое им событие:

«Общеизвестно, что Маяковский был превосходным агитатором. Но возьмите его стихи, посвящённые революционному Китаю… Человеку настолько нечего сказать, что единственным утешением для него в этой вещи было то, что вся она затянута в одну рифму: “Киса кидая”, “кита я” и так далее…

Ни Тихонов, ни Пастернак, ни Сельвинский, ни Асеев, ни Безыменский, ни Луговской ни словом не отозвались на испанские события. Сурков на литвечере прямо заявил, что хорошо написать об Испании он не может, а плохо не хочет».

Однако чересчур расхрабрившемуся поэту Сельвинскому тут же напомнили, что его компания – те самые «ребята с улицы», от которых он пытался откреститься. И 12 декабря 1937 года «Литературная газета» обрушилась на него, вспомнив строки из, казалось бы, давно всеми забытого романа в стихах «Пушторг»:

«Не безразлично, написал ли человек строку “жестокая, как Чрезвычайка” (Сельвинский “Пушторг”) от того, что он действительно считает Чека жестокой, или потому, что не сумел подобрать надлежащего сравнения. Первое определение контрреволюционно. Это преступно. За это надо судить».

Статью, содержащую такие слова, даже статьёй назвать трудно – ведь это был явный призыв к энкаведешникам, чтобы они арестовали контрреволюционного поэта.

Но Сталин Сельвинскому благоволил и не позволил лишить поэта свободы.

В тот день (12 декабря) арест был произведён, но арестовали Владимира Александровича Усиевича – того самого, кто, будучи управляющим делами Совнаркома РСФСР, в 1930 году подписал постановление «об увековечении памяти тов. Владимира Владимировича Маяковского». Усиевичу предъявили обвинение в шпионаже.

А Галину Серебрякову, жену Григория Сокольникова, в декабре 1937 года вновь арестовали (в Семипалатинске, куда она была сослана), и опять начались допросы с пристрастием.

16 декабря грузинский поэт Тициан Табидзе был расстрелян.

17 декабря 1937 года газета «Правда» опубликовала статью Платона Керженцева «Чужой театр», в которой вновь подвергалось критике творчество Ильи Сельвинского:

«Пьеса “Командарм 2” искажённо и уродливо показывает бойцов нашей Красной Армии, как каких-то махновцев, без партийного и командного руководства. Штаб армии рисовался издевательски».

Статья прямо указывала энкаведешникам, кто является «врагом народа», и кого следует арестовывать в самую первую очередь.

Но с «Правдой» вступила в спор «Литературная газета», которая в тот же день (17 декабря) в статье «За театральный стих» принялась защищать спектакль:

«“Командарм 2” рождался, как спектакль, в муках. Сотни блестящих в поэтическом отношении строк погибли и прошли без вести в шуме музыки, движущихся и играющих актёров, в смещениях мизансцены. Порою одна половина строки звучала снизу, а вторая доносилась сверху, с самой высокой мейерхольдовской конструкции».

«Правде» в тот же день (17 декабря) поддакнула другая газета – «Советское искусство»:

«Политически неверным был и спектакль “Командарм 2” Сельвинского, в котором Красная Армия изображалась как неорганизованная партизанская масса анархистского толка».

Эта фраза отчётливо показывает, против кого она нацелена – ведь спектакль, о котором идёт речь, делал Мейерхольд, его и надо было громить. А Сельвинский был всего лишь автором пьесы, которую можно было трактовать по-разному. Невольно складывается впечатление, что вождь велел просто припугнуть поэта, чтобы он не говорил лишнего. Вот его и шугали».

В тот же самый день (17 декабря 1937 года) был арестован не драматург, изобразивший Красную армию «издевательски», и не режиссёр, поставивший эту «антисоветчину» на сцене, а начальник Главлита (один из создателей этого цензурного ведомства) Сергей Борисович Ингулов. Тот самый, при котором начали рассылать списки книг, подлежащие изъятию и уничтожению. Тот самый, который ещё в 1928 году заявил:

«Критика должна иметь последствия! Аресты, судебную расправу, судебные приговоры, физические и моральные расстрелы…»

Теперь Сергею Ингулову предстояло всё это испытать на самом себе.

Наступило 18 декабря. И в Ухто-Печлаге НКВД был взят под стражу заключённый Анисим Маркевич, бывший заместитель наркома земледелия СССР. В лагере он сидел уже четыре года. Его отвезли в Архангельск, где против него было возбуждено новое дело. 5 января 1938 года Маркевича приговорили к расстрелу, а 1 марта расстреляли.

20 декабря 1937 года «Литературная газета» вновь напомнила:

«Мнение читателей у нас иногда правильней и ценней, чем мнения официальных критиков (возьмём, к примеру, письмо читателей в “Правду” по поводу “Умки” Сельвинского)».

В тот же день (20 декабря) газета «Пионерская правда» опубликовала стихотворение казахского акына Джамбула Джабаева «Песнь о батыре Ежове» в переводе Константина Алтайского (Королёва). Акын провозглашал:

 
«В сверкании молний ты стал нам знаком,
Ежов, зоркоглазый и умный нарком.
Великого Ленина мудрое слово
Растило для битвы героя Ежова».
 

26 декабря был арестован бывший полпред СССР в Испании Марсель Израилевич Розенберг, работавший уже в Тифлисе уполномоченным Народного комиссариата по иностранным делам при правительстве Грузинской ССР.

А 26-летний лётчик Павел Рычагов в декабре 1937 года был избран депутатом Верховного Совета СССР 1-го созыва и направлен в Китай (командующим советской авиацией в начавшейся там Японо-Китайской войне).

29 декабря газета «Правда» в статье «Художник, чуждый народу» продолжала громить Всеволода Мейерхольда, напоминая читателям все его грехи, а заодно пиная и Сельвинского:

«В пьесе “Командарм 2” и без того фальшивой, Мейерхольд ещё более акцентирует мерзкие и самые лживые эпизоды и, в конечном счёте, преподносит зрителю клеветнический спектакль, где наша славная и победоносная Красная Армия изображена как полчище анархистов».

Стоит ли удивляться, что Мейрхольду вновь поставить «Командарма 2» так и не разрешили.

29 декабря в лубянских застенках оказался заведующий издательством Биомедгиз Давид Лазаревич Вейс – тот самый, с которым в 1921 году судился Маяковский (за то, что Госиздат отказывался печатать «Мистерию-буфф»), На этот раз Вейса обвинили в участии в антисоветской террористической организации, и энкаведешники стали добиваться от него «признаний».

Сложившаяся ситуация вновь даёт основания предположить, что Сельвинского только припугивали, чтобы он не возомнил себя любимцем вождя. Сохранилось письмо Илье Сельвинскому писателя Фёдора Панфёрова, написанное 30 декабря 1937 года. В нём приводятся слова Сталина о поэте, написавшем поэму о вожде и об экспедиции парохода «Челюскин»: «– Талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа. Если овладеет ею, то будет самым большим нашим поэтом».

В конце декабря 1937 года энкаведешники арестовали 72-летнего церковного сторожа, который давал уроки французского языка и писал воспоминания о прожитой жизни. Звали его Владимир Фёдорович Джунковский. Да, да, это был бывший генерал-майор Свиты Его Величества, бывший губернатор Москвы, бывший товарищ (заместитель) царского министра внутренних дел, а затем – советник Феликса Дзержинского. Настала очередь и ему предстать перед грозными следователями НКВД.

В царское время, когда Джунковский командовал корпусом жандармов, он закрыл многие охранные отделения, отказался от услуг агентов-провокаторов и запретил иметь секретных сотрудников в учебных заведениях, армии и флоте. Это про Джунковского написал начальник петербургского охранного отделения Александр Герасимов (в изданной в Париже книге «На лезвии с террористами»):

«Тот самый, о котором мне в своё время сообщали, что в октябрьские дни 1905 года он, будучи московским вице-губернатором, вместе с революционерами-демонстрантами под красным флагом ходил от тюрьмы к тюрьме для того, чтобы освободить политических заключённых».