Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Вечером (в день открытия выставки) в дневнике Лили Брик появились такие фразы:

«Кое-кто выступил. В<олодя> прочёл вступление в новую поэму – впечатление произвело очень большое, хотя читал по бумажке и через силу».

Через два месяца (25 марта) Маяковский, вновь читая своё «обращение к потомкам», передварил его словами, которые, надо полагать, звучали и в день открытия выставки:

«Последняя из написанных вещей – о выставке, так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего работаю.

Очень часто в последнее время вот те, кто раздражён моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился, и что потомки меня за это взгреют. Я держусь такого взгляда. Один коммунист говорил: «Что потомство! Ты перед потомством будешь отчитываться, а мне гораздо хуже – перед райкомом, это гораздо труднее».

Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем. Поэтому я обращаюсь непосредственно к потомкам в своей поэме, которая называется "Во весь голос"».

Делясь своими впечатлениями о вступлении в эту поэму, Александр Михайлов сам невольно перешёл на возвышеннопоэтический стиль:

«Величественное и простое, поэтически прозаичное и исповедально распахнутое в будущее, и тоже с заверением в верности новой власти и партии, – оно стало не только выдающимся явлением литературы, но и потрясающей силы и глубины свидетельством драматической судьбы поэта на стыке двух эпох».

Бенгт Янгфельдт прокомментировал это же произведение гораздо прозаичнее и суше:

«В поэме "Во весь голос "Маяковский в традициях Горация и Пушкина воздвигает себе памятник; поэма была продолжением других его стихов на эту тему, но на сей раз памятник сделан из иного материала».

Как бы вторя Александру Михайлову, Янгфельдт тоже назвал это стихотворение «решительной клятвой в лояльности советским властям».

Но так ли это?

Вчитаемся повнимательнее в строки вступления.

 
«Уважаемые / товарищи потомки!»
 

В следующих строках он называл продукцию дня сегодняшнего словом, которое до сих пор печатать полностью не рекомендуется, его обозначают первой буквой с многоточием:

 
«Роясь / в сегодняшнем / окаменевшем г…,
наших дней изучая потёмки,
вы, / возможно, / спросите и обо мне».
 

Маяковскому, судя по всему, очень хотелось посмотреть на лица вождей, услышавших из его уст, что всё, создаваемое ими, поэт назвал словом, начинавшемся на букву «г».

Внимательно вчитываясь в текст вступления, начинаешь понимать, для чего на открытии выставки Маяковскому нужны были ещё и поэты. Ведь услышав первые строки, обращённые к людям грядущих столетий, они должны были вспомнить другое стихотворение, автор которого тоже обращался к потомкам:

 
«А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
 
 
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всёмолчи!»
 

Михаил Лермонтов в этом стихотворении называл своих современников потомками подлых родов. У обращавшегося к потомкам Владимира Маяковского выходило, что подлостью прославились его современники. Это они жадною толпой стояли у кремлёвского «трона». Это они являлись палачами Свободы, Гениев и Славы. Это перед ними замолкали «суд и правда».

Маяковский, видимо, жаждал взглянуть в глаза своим коллегам в тот момент, когда он обращался не к ним, а к учёным мужам далёкого будущего:

 
«И, возможно, скажет / ваш учёный,
кроя эрудицией / вопросов рой,
что жил-де такой / певец кипячёной
и ярый враг воды сырой.
Профессор, / снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу / о времени / и о себе».
 

Могут возникнуть вопросы. К примеру, такой: откуда учёному грядущих лет (даже очень и очень эрудированному) известна такая незначительная подробность биографии Маяковского как его страсть к «кипячёной» воде и неприязненное отношение к «сырой»?

И почему этот учёный носит очки, похожие на велосипед? Этим, кстати, он сразу начинал походить на эрудированного Осипа Брика, бывшего идеологом комфутов, лефовцев, ре-фовцев и читавшего молодёжи лекции на литературные темы.

Ответ здесь напрашивается один: обращение к потомкам – это всего лишь поэтический приём. Да, Маяковский как бы разговаривал с грядущим, но вёл этот разговор очень громко – «во весь голос», чтобы его слова дошли и до его современников. И в первую очередь, конечно же, до Осипа Брика, который носил очки. Ведь в слове, на эти очки похожем, явно прочитывается его имя – «велОСИПед».

Таким образом, в самом начале своего поэтического вступления Маяковский как бы прямо заявлял, что в услугах своего эрудированного коллеги не нуждается – он сам расскажет «о времени и о себе». И тут же сообщал о том, что он – «ассенизатор», удаляющий нечистоты из «барских садоводств» поэзии, и «водовоз», доставляющий чистую воду для полива этих садов.

Затем во вступлении к поэме «Во весь голос» начинается подковыривание «садоводов», которые неожиданно оказываются поэтами-конструктивистами (современники Маяковского понимали это сходу – по приводимым фамилиям и по цитируемым стихотворным строкам):

 
«Кто стихами льёт из лейки,
кто кропит, / набравши в рот —
кудреватые Митрейки, / мудреватые Кудрейки —
кто их к чёрту разберёт!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
"Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…"»
 

Константин Митрейкин и Анатолий Кудрейко (Зеленяк) были поэтами-конструктивистами, иногда подкалывавшими в своих стихах Леф и Маяковского. А «Тара-тина, тара-тина, т-эн-н» – это строка из стихотворения Ильи Сельвинского «Цыганский вальс на гитаре».

Для чего понадобилось Маяковскому ополчаться на них? За что он так «прикладывал» конструктивистов?

На эти вопросы поэт отвечал, что он категорически против того, чтобы его «изваяния высились» над конструктивистскими «розами». А в том, что такие «изваяния» будут поставлены, Маяковский не сомневался. И добавлял, что, дескать, мог бы, как и они, конструктивисты, сочинять «романсы». Но делать этого не будет:

 
«И мне / агитпроп / в зубах навяз,
и мне бы / строчить /романсы на вас —
доходней оно / и прелестней.
Но я / себя / смирял, / становясь
на горло / собственной песне».
 

После такого откровенно смелого заявления следует (от имени «ассенизатора», ставшего «агитатором», и от имени «водовоза», ставшего «горланом-главарём») патетическое обращение:

 
«Слушайте, товарищи потомки!»
 

К нему добавляются слова, в которых звучит почти нескрываемое намерение поэта поговорить и со своими современниками: «как живой с живыми».

И сразу начинается восхваление собственного творчества. Маяковский рекламирует свои стихи точно так же, как рекламировал товары Моссельпрома. И походя слегка «пинает» Сергея Есенина, заявляя, что стих Маяковского придёт в «коммунистическое далеко» не как есенинский герой («провитязь»), не как амурная стрела, не как свет от «умерших звёзд». Нет! Его стих «трудом / громаду лет прорвёт» и явится в грядущее, как водопровод, «сработанный ещё рабами Рима».

Почему творение подневольных рабов предпочтительнее всего того, что сделано кем-то ещё? На этот вопрос ответ, к сожалению, не даётся.

Маяковский продолжает рекламировать свои стихи. Обойдя, как командарм, построенные для поэтического парада стихотворные «войска», он вдруг с неожиданной щедростью отдаёт их – все, «до самого последнего листка» – пролетариям планеты.

Почему именно им, а не большевистской партии, которую Владимир Владимирович славил на протяжении целого десятилетия, совершенно непонятно.

Далее вновь следуют воспоминания о годах прошедших. «Нам», – говорит Маяковский, – велели идти «под красный флаг». Но кто они – эти «повелевшие»? Большевики и их вожди? Нет! «Годы труда и дни недоеданий».

Но тома Маркса рабочие (и Маяковский) «открывали» постоянно. Однако, как утверждает поэт, они и без этой литературы прекрасно «разбирались в том, с кем идти, в каком сражаться стане».

После подобного заявления (весьма неожиданного для обстановки тех лет и поэтому совсем уж непонятного) звучит призыв Маяковского к своему стиху, чтобы он умер. Умер, «как рядовой, как безымянные на штурмах мёрли наши».

Почему стиху, прорвавшему «трудом / громаду лет», необходимо умирать?

Потому, заявляет поэт, что ему наплевать на монументы, которые потомки захотят поставить ему (бронзовые или мраморные). Он предлагает считать «общим памятником» (ему и его современникам) «построенный в боях социализм».

Казалось бы, всё. Вступление закончено.

Но нет, Маяковский вновь начинает вспоминать. И заводит разговор о РОСТА, где он рисовал плакаты:

 
«…вылизывал / чахоткины плевки
шершавым языком плаката».
 

Заверяя при этом, что занятие поэтическим творчеством не сделало его богатым:

 
«Мне / и рубля / не накопили строчки,
краснодаревщики / не слали мебель на дом».
 

Но ведь это же совершенно не соответствовало действительности! В то время, когда чуть ли не все москвичи жили в коммуналках, Маяковский оказался владельцем не только четырёхкомнатной квартиры, но и комнаты-кабинета в центре столицы. Имел собственный автомобиль, купленный в Париже. Его обслуживали домработница и личный шофёр. Советские люди таких «небогатых» сограждан называли в ту пору буржуями. Но Маяковский, именуя себя пролетарием, заявлял, что «кроме свежевымытой сорочки» ему «ничего не надо».

И, наконец, совсем уж неожиданным предстаёт финал вступления. В нём грядущее называется «светлым», а читатели и слушатели отсылаются к начальным строчкам, где современность именуется «потёмками», в которых орудует некая «банда» (состоящая, надо полагать, из всё тех же конструктивистов).

И вновь вспоминается стихотворение «Смерть поэта», которое, как известно, завершается так:

 
«Но есть и божий суд, наперсники разврата,
Есть грозный суд: он ждёт;
Он недоступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперёд.
Тогда напрасно вы прибегните к злословью:
Оно вам не поможет вновь…»
 

Лермонтовские «наперсники разврата» во вступлении в поэму Маяковского названы «бандой поэтических рвачей и выжиг», а в роли «божьего суда» выступает не менее грозное ведомство, которое в ту пору вершило суд над проштрафившимися партийцами – Центральная Контрольная Комиссия (ЦКК):

 
«Явившись / в Це Ка Ка / идущих / светлых лет,
над бандой / поэтических /рвачей и выжиг
я подниму, / как большевистский партбилет,
все сто томов / моих / партийных книжек».
 

Эти полные убеждённости в своей правоте слова Маяковский, вроде бы, обращаясь напрямую к потомкам, бросал и своим современникам, большинство которых (даже те, кто носил в кармане партбилет) для грядущего коммунизма не годились, потому что обюрократились и омещанились. Но они (эти партийные и поэтические «бороды») на открытие выставки не пришли, и, по свидетельству тех, кто на ней присутствовал, расстроенный Маяковский читал стихи упавшим голосом.

Павел Лавут:

«Маяковский прочёл „Во весь голос“.

В зале воцарилась атмосфера необычайной взволнованности».

Артемий Бромберг:

«Он читал с каким-то особым волнением и подъёмом, иногда заглядывая в маленькую записную книжку, которую держал в руке. В зале стояла абсолютная тишина».

Людмила Владимировна Маяковская, сестра поэта:

«Когда я слушала поэму, мне стало страшно».

Наталья Брюханенко:

«Впервые прочёл он в этот вечер „Во весь голос“. Обращение к потомкам тягостно поразило многих присутствующих. Мне хотелось плакать».

Ей вторила Наталья Розенель (жена Луначарского), пришедшая на открытие выставки без мужа:

«Мне хотелось плакать».

Наталья Брюханенко:

«Когда он кончил читать, все встали и стоя аплодировали».

Галина Катанян:

«Потрясение было так велико, что я просто не соображаю, что делаю: я кричу, топаю ногами. Незнакомая девушка рядом со мной отчаянно вопит что-то непонятное и вдруг целует меня в щёку.

Маяковский стоит несколько секунд под этим ливнем криков и рукоплесканий, потом стремительно уходит».

О том, что происходило дальше, рассказал Павел Лавут:

«Слово предоставили посетителям…

А.Бромберг, заменявший экскурсовода и помогавший оформлять выставку, огласил просьбу Ленинской библиотеки – передать выставку в её ведение. Маяковский согласился при условии, что для неё найдут нужное помещение и организуют её показ в рабочих клубах Москвы и других городов Союза.

По просьбе аудитории слово взял Виктор Шкловский:

– Маяковский за двадцать лет не дал ни одной ненужной вещи!

Студент 2-го МГУ сетовал на то, что в учебных программах школ и вузов нет произведений Маяковского…

Группа литературной молодёжи, объединённой при «Комсомольской правде», объявила себя ударной бригадой по осуществлению выдвинутых предложений. Здесь же они распределили между собой обязанности: одни должны были заняться пропагандой выставки в рабочих клубах, другие – добиться включения произведений Маяковского в учебные программы вузов и школ и взяться за организацию переводов его произведений на иностранные языки, третьи – подготовить копии выставки, четвёртые – собрать и обработать материалы о Маяковском».

Вероника Полонская:

«В день открытия выставки у меня был спектакль и репетиции. После спектакля я встретилась с Владимиром Владимировичем. Он был усталый и довольный. Говорил, что было много молодёжи, которая очень интересовалась выставкой.

Потом он сказал:

– Но ты подумай, Нора, ни один писатель не пришёл!.. Тоже товарищи!»

Илья Сельвинский на открытии выставки не был, но потом, ознакомившись со вступлением в поэму «Во весь голос», написал:

«"Но я себя смирял, становясь на горло собственной песне".

Это сектантское, а не большевистское отношение к поэзии. Человек стал молчальником, чтобы угодить Господу Богу. Но Господа Бога нет. И, следовательно, его трагедия нелепа. Маяковский сам выдумал себе этого кровожадного Бога.

Во имя чего?

Во имя плакатов «Не пейте сырой воды»…»

Открытие выставки «Двадцать лет работы» и возникшее там «отчаяние» Маяковского Аркадий Ваксберг откомментировал вопросами:

«Неужели, вопреки своим прежним позициям, вопреки тому, что он обличал в своих пьесах, Маяковский вдруг возжаждал признания не у «массы», а у властей? У тех, кто как раз и породил жестоко осмеянный им бюрократизм! Испугался, возможно, оказаться в немилости, тонко почувствовав приближение грядущих событий и место, которое в них неизбежно будет ему уготовано? Или почувствовал, что почва уходит из-под ног, что вчерашние покровители и защитники – «милый Яня», его друзья и коллеги – уже не опора?.. Что в их глазах он в чём-то проштрафился и стал им уже не нужным?..»

А что на самом деле происходило в тот момент с Маяковским?

Практически все современники Маяковского, вспоминая о его заболеваниях, обычно говорят о гриппе, которого он очень боялся и который всегда довольно тяжело переносил. Но почему-то мало кто обращал внимание на другие симптомы, которые свидетельствовали о наличии у него совсем иного недуга.

Спустя годы после смерти поэта сотрудник Института мозга, невролог и психолог Григорий Израилевич Поляков, составил «Характерологический очерк» Владимира Маяковского. Вот на что он обратил внимание:

«М. не в состоянии волевыми усилиями заставить себя заниматься чем-либо, что его не интересует, или подавлять свои чувства (желание, хотение превалирует над долженствованием). М. всегда находится во власти своих чувств и влечений… М. способен давать очень бурные проявления своих переживаний, например, плакать, рыдать… М. был настолько нетерпелив, что, по словам сестры Л.В., не ел костистой рыбы (!). У него не хватало терпения, чтобы дочитать до конца какой-нибудь роман (Брик, Каменский)…

Незначительный, ничтожный повод мог повлиять на него и вызвать резкие изменения настроения… Повышенной чуствительностью М. объясняется в значительной мере также и его доходившая до болезненных размеров мнительность…

У М. была склонность очень часто мыть руки. Например, когда он был в Одессе, в гостинице, после каждого посещения мыл руки. В дороге всегда возил с собой специальную мыльницу. Открывал двери через фалду пиджака. Всегда была сильная боязнь заразиться, заболеть. Когда кто-нибудь из близких заболевал, начинал сильно нервничать и суетиться. Питал отвращение ко всему, что связано с болезнью и смертью, например, очень неохотно ходил на похороны, не любил посещать больных и не любил визитов к себе других, когда бывал болен: «Что может быть интересного в больном?»

Мнительность была выражена у М. не только в отношении здоровья. Любой мелкий факт повседневной жизни мог раздуться в глазах М. до невероятных, фантастических размеров. Иллюстрацией этого является, например, крайняя обидчивость М.

Отсутствие способности входить во внутренний, гармонический контакт с людьми, особенно в тех случаях, когда М. находился во власти своих необузданных влечений, являлось для него источником постоянных мучительных конфликтов и трагических переживаний, на почве которых М. и ранее делал покушения на самоубийство».

Вспомним ещё раз и о том, как в 1913 году друзья-футури-сты показывали Маяковского психиатру.

Почему? Из-за чего?

Дело в том, что творчество молодого Маяковского у некоторых людей вызывало ощущение, что у него какие-то нелады с психикой. У него довольно часто менялось настроение – из жизнерадостного молодого человека он мог мгновенно превратиться в угрюмого меланхолика, но затем вновь стать приветливым и доброжелательным, своим добрым и лукавым взглядом, душевностью и добросердечностью завоёвывая симпатии окружающих. Таких людей тогда называли «циклотимиками», то есть подверженными волнообразной смене состояний возбуждения и депрессии.

Этим расстройством страдал и голландский художник-постимпрессионист Винсент Ван Гог, побывавший в психиатрической лечебнице и (по одной из версий) застрелившийся в 37-летнем возрасте, но чьи работы до сих пор являются одними из наиболее востребованных (из всех картин, проданных в мире за последнее столетие, наибольшей популярностью пользовались творения Ван Гога).

В 1913 году психиатр сказал Маяковскому, что с психикой у него всё в порядке.

В наши дни (на стыке двадцатого и двадцать первого веков) в науке психологии появилось новое понятие: «дислексия».

Что это такое?

Объяснения даются самые разные.

«Дислексия – это невралгическое расстройство, генетическое заболевание, нарушающее правильную работу мозга».

«Дислексия – это не болезнь, а состояние, которое может меняться у одного и того же человека каждый день».

«Дислексия – это уникальный дар, который даётся далеко не каждому. Это умственная функция, являющаяся причиной гениальности, но также и многих других проблем».

Попробуем разобраться.

«Дис» – слово греческое, означающее отрицание или какое-то нарушение; «лексис» – тоже греческое слово, оно переводится как «речь». Отсюда «дислексия» – это избирательное нарушение способности к овладению навыком чтения при сохранении общей способности к обучению. Такое нарушение имеет неврологические корни, но при этом дислексию психическим заболеванием не считают. Это состояние, зачастую меняющееся ото дня ко дню. В результате появления подобного расстройства возникает неспособность к обучению, которая, как правило, появляется в детстве и остаётся на всю жизнь.

Вспомним, что Маяковский писал с грамматическими ошибками, знаков препинания вообще не признавал и учился с большим трудом, пока вообще не бросил гимназию. В дальнейшей жизни почти ничего не читал. То есть был самым настоящим дислексиком (или дислектиком, как ещё называют таких людей).

Российский поэт был не одинок. От дислексии страдал и Леонардо да Винчи, который, как и Маяковский, тоже являлся «амбидекстром» (от латинских слов «ambi» – «оба» и «dexter» – «правый»), то есть одинаково хорошо владел левой и правой руками. Медики считают, что амбидекстры, как правило, учатся гораздо хуже «левшей» и «правшей», и у них бывают языковые затруднения.

Дислексиком являлся и Ганс Христиан Андерсен, который тоже не одолел грамоту и всю жизнь писал со множеством орфографических ошибок.

Дислексиками были Пётр Первый, Альберт Эйнштейн, Уинстон Черчилль и Уолт Дисней. Они с детских лет воспринимали окружавший их мир не так, как другие люди, и мыслили совершенно по-особому. Мышление у них было образное. Погружаясь в мир своих фантазий и образов, они воспринимали их как реальность.

Не случайно дислексию в наши дни часто называют талантом восприятия и даже врождённым уникальнейшим даром, который даётся далеко не каждому, но дарит человеку необыкновенные способности. Дислексия – это особый способ реагировать на окружающий мир.

Но так рассматривают это состояние сейчас. А в конце девятнадцатого века (в 1896 году) немецкий психиатр Эмиль Крепелин предложил именовать его «маниакально-депрессивным психозом». В конце века двадцатого было предложено более «корректное» название: «биполярное аффективное расстройство» («БАР»), характерное постоянной сменой у человека, подверженного этому расстройству, симптомов мании (гипомании) и депрессии.

Для гипомании характерно приподнятое настроение, которое иногда может прерываться лёгкой раздражительностью и даже гневливостью. Эта приподнятость может продолжаться несколько дней, её сопровождают ощущение благополучия, активность и энергичность. Но затем внезапно настроение ухудшается, появляется плохое самочувствие, ощущение жуткой тоски с взвинченностью и беспокойством, неуверенность и сомнения в своём будущем, физическая и психическая утомляемость. Всё это может привести к так назывемому «взрыву тоски» («raptus melancholicus»), когда перевозбуждённый больной может нанести себе повреждения и даже совершить попытку самоубийства. Тоска и тревога чаще всего возникают в ранние утренние часы осенью и весной.

Заглянем в «Психологию. Учебник для вузов»:

«Всё начинается с прилива бодрости и улучшения настроения. Появляется ощущение физического и психического благополучия. Окружающее воспринимается в радужных тонах. Больные мало спят, легко встают по утрам, быстро включаются в привычную деятельность, справляются со всеми своими обязанностями, не испытывают сомнений и колебаний в принятии решений. Самооценка обычно повышена, мимика живая, преобладает весёлое настроение и никакие неприятности не могут его испортить.

В маниакальном состоянии больной не успевает выразить полностью свои мысли, речь может быть бессвязной».

О подверженном дислексии Уинстоне Черчилле лорд Уильям Бивербрук высказался так:

«Какое удивительное создание, какой причудливый нрав, он то полон надежд, то придавлен депрессией!»

Сам же Черчилль, которого в мае 1915 года (в разгар уже начавшейся мировой войны) неожиданно сняли с должности главы адмиралтейства, потом написал:

«Меня переполняла тоска, и я не знал, как от неё избавиться… Каждая моя клетка пылала жаждой деятельности, и вдруг я очутился в партере и вынужден был наблюдать за разыгравшейся трагедией как безучастный зритель».

Находясь в глубочайшей депрессии, Черчилль нашёл способ уйти от охватившего его отчаяния – он занялся живописью, которая помогла ему справиться с этим ужасным состоянием. Потом он говорил:

«Чем бы ты ни был озабочен в данную минуту, чем бы ни грозило тебе будущее, как только ты встал к мольберту, все заботы и угрозы отступают от тебя».

Но Черчилль понимал, что он и сам должен вести себя соответственно:

«Нужно уметь быть скромным и заранее отказаться от чрезмерных амбиций: не стремиться создавать шедевры, но ограничиваться тем удовольствием, которое доставляет сам процесс рисования».

Маяковский, видимо, не случайно стремился в молодости стать художником – рисование тоже спасало его от меланхолии и депрессий. Потом рисование сменилось стихосложением. Но отказаться от амбиций поэт не сумел. Его тянуло создавать только шедевры, хотелось стать первым поэтом своей страны. Поэтому симптомы дислексии так и не были изжиты.

Вспомним ещё раз, что писала о нём Вероника Полонская:

«Вообще у него всегда были крайности. Я не помню Маяковского ровным спокойным: или он искрящийся, шумный, весёлый, удивительно обаятельный, всё время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочинённые им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражался по самым пустым поводам. Сразу делался трудным и злым».

И ещё одно высказывание Вероники Витольдовны:

«Если ему самому нужна была машина, он всегда спрашивал у Лили Юрьевны разрешения взять её.

Лили Юрьевна относилась к Маяковскому очень хорошо, дружески, но требовательно и деспотично.

Часто она придирадась к мелочам, нервничала, упрекала его в невнимательности…

Маяковский рассказывал мне, что очень любил Лилю Юрьевну. Два раза хотел стреляться из-за неё, один раз выстрелил себе в сердце, но была осечка».

Иными словами, Брики отлично разбирались в том, какой характер был у Маяковского, какие были присущи ему слабости, и как лучше всего отомстить ему за его пьесу.