Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

План разговора

Поговорив по телефону с сестрой и ожидая прихода Вероники, Маяковский принялся составлять план предстоявшего разговора с ней. План этот сохранился. Он тоже написан карандашом на первом попавшемся под руку листке бумаги. Им оказался бланк Центрального управления Госцирками. На обратной его стороне и появились те 16 пунктов, которые отражали все нюансы предстоявшего разговора:

«1) Если любят – то разговор приятен

2) Если нет – чем скорей тем лучше

3) Я – первый раз не раскаиваюсь в бывшем будь еще раз такой случай буду еще раз так поступать

4) Яне смешон при условии знаний наших отношений

5) В чем сущность моего горя

6) не ревность

7) Правдивость человечность

нельзя быть смешным

8) Разговор – я спокоен

Одно только не встретились ив 10 ч.

9) Пошёл к трамваю тревога телефон не была и не должна шел наверняка кино если не были Мих. Мих. со мной не звонил

10) Зачем под окном разговор

11) Яне кончу жизнь не доставлю такого удовольст<вия> худ<ожественному> театру

12) Сплетня пойдет

13) Игра способ повидаться если я не прав

14) Поездка в авто

15) Что надо

прекратить разговоры

16) Расстаться сию же секунду или знать что делается».

Поскольку в кармане Маяковского лежало прощальное

письмо, адресованное «Всем», второй пункт его «плана» сразу приобретал зловещие оттенки: «чем скорее» прогремит задуманный им выстрел, «тем лучше».

Следующие пункты тоже дают много информации. Например, как тяжело он переносил «ложь». В третьем пункте вспоминается размолвка, случившаяся из-за похода Вероники в кино, который она хотела скрыть. Маяковский на это собирался сказать, что он не раскаивается в том, как отреагировал на её поступок. Что он «не выносит лжи», что обмана прощать не намерен, и что между ними будет всё кончено, если повторится «ещёраз такой случай».

Владимир Владимирович собирался напомнить Веронике, что в их отношениях уже были случаи, когда ему приходилось заявлять ей, что он терпеть не может обмана.

А в том, что поведение и настроение Маяковского в последние дни резко изменились, нет никакой его вины. И «ревность» тут не причём. Ведь, по его мнению, отношения между людьми должны определять «правдивость» и «человечность». Но случилась беда. Или, как выразился он сам, «горе».

Пункты 8-ой и 9-ый наводят на мысль, что Маяковский решил рассказать Веронике, отчего возникло это «горе»: кто-то, видимо, стал поднимать его на смех, но он оставался спокойным. До тех пор, пока не обнаружилась «ложь» Вероники.

И Маяковский вновь подробно вспоминал детали того злополучного вечера. Как он в «тревоге» шёл к трамваю. Как позвонил в театр, где должна была быть Вероника, но ему сказали, что она там «не была и не должна» была быть. Как ему стало ясно, что Вероника «наверняка» в «кино».

Видимо, Полонская, продолжая лукавить, говорила ему, что ни в каком кино она не была. Но у Маяковского, надо полагать, были какие-то неопровержимые доказательства, исходившие от «Мих. Мих», то есть от Яншина. Поэтому и никчёмным был «под окном разговор», когда к нему из дома вышла Вероника.

Затем Маяковский собирался заверить Полонскую в том, что кончать жизнь не собирается, так как разнесётся «сплетня» о том, что ему не удалось отбить жену у артиста Художественного театра. Поэтому «такого удовольствия» он доставлять не собирается.

В предстоявшем разговоре предстояло ещё развеять недоумение, которое могло возникнуть у Вероники – зачем Маяковский так упорно созывал всех (и продолжает созывать) на «игру» в покер. Это всего лишь повод. Чтобы «повидаться». И чтобы в разговоре подтвердить свою «правоту».

Про последние два пункта «плана» Бенгт Янгфельдт написал: «…два важных пункта касались будущего: они должны прекратить разговоры и решить, что делать дальше».

Однако, если внимательно вчитаться в эти пункты, то становится ясно, что ни о каком «будущем» речь в них не идёт – их содержание касалось даже не сиюминутного, а сиюсекундного момента. Знакомя читателей с «планом» Маяковского, Янгфельдт пункт шестнадцатый представил так:

«Расстаться [?] сию же секунду или знать что делается». То есть поставил после первого слова вопросительный знак, означающий, что ему не совсем понятен смысл этого глагола. А между тем ничего загадочного в этом слове нет. Ведь в предыдущем пункте сказано, что «надо прекратить разговоры», поскольку выяснения отношений бессмысленны. Если любовь закончилась, остаётся только одно – с жизнью «расстаться сию же секунду», и тем скорее» это произойдёт, «тем лучше». Ведь в кармане у него уже лежало прощальное письмо, адресованное «Всем».

Но вот к Маяковскому пришла Полонская.

Визит Вероники

Впоследствии Вероника Витольдовна написала:

«После спектакля мы встретились у него.

Владимир Владимирович, очевидно, готовился к разговору со мной. Он составил даже план этого разговора и всё сказал мне, что написал…

Потом мы оба смягчились.

Владимир Владимирович сделался совсем ласковым. Я просила его не тревожиться из-за меня, сказала, что буду его женой. Я тогда это твёрдо решила. Но нужно, сказала я, обдумать, как лучше, тактичнее поступить с Яншиным.

Тут я просила его дать мне слово, что он пойдёт к доктору, так как, конечно, он был в эти дни в невменяемом состоянии. Просила его уехать, хотя бы на два дня куда-нибудь в дом отдыха.

Я помню, что отметила эти два дня у него в записной книжке. Эти дни были 13 и 14 апреля.

Владимир Владимирович и соглашался, и не соглашался. Был очень нежный, даже весёлый».

Тут в дверь комнаты постучали. Это был шофёр, который приехал, чтобы отвезти Маяковского в Гендриков. Вероника тоже заторопилась обедать, и Владимир Владимирович повёз её домой. Через два дня она говорила следователю:

«В квартире пробыла всего не больше 30 минут; он меня поехал провожать на автомашине домой, всё время был весел…»

В воспоминаниях, написанных через восемь лет, сказано:

«По дороге мы играли в американскую (английскую) игру, которой он меня научил: кто первый увидит человека с бородой, должен сказать – „борода“. В это время я увидела спину Льва Александровича Гринкруга, входящего в ворота своего дома, где он жил.

Я сказала:

– Вот Лёва идёт.

Владимир Владимирович стал спорить. Я говорю:

– Хорошо, если это Лёва, то ты будешь отдыхать 13-го и 14-го. И мы не будем видеться.

Он согласился. Мы остановили машину и побежали, как безумные, за Лёвой. Оказалось, это он.

Лев Александрович был крайне удивлён тем, что мы так взволнованно бежали за ним».

Гринкруг спросил у Маяковского:

«– Что у тебя такой вид, как будто тебе жизнь не в жизнь?»

Обратим внимание, что Гринкруг не спросил, не заболел ли Маяковский. Стало быть, он выглядел, как человек, переживший какую-то трагедию.

Усмехнувшись, Маяковский ответил:

«– А может быть, мне действительно жизнь не в жизнь».

Но спор Полонская выиграла. В её воспоминаниях добавлено:

«У дверей моего дома Владимир Владимирович сказал:

– Ну, хорошо. Даю вам слово, что не буду вас видеть два дня. Но звонить вам всё же можно?

– Как хотите, – ответила я, – а лучше не надо.

Он обещал, что пойдёт к доктору и будет отдыхать эти два дня».

Ни к какому врачу Маяковский идти, конечно же, не собирался – ведь больным он себя в тот момент уже не чувствовал.

Вечером он всё же не удержался и позвонил Полонской. В её воспоминаниях сказано:

«…мы долго и очень хорошо разговаривали. Он сказал, что пишет, что у него хорошее настроение, что он понимает теперь: во многом он не прав, и даже лучше, пожалуй, отдохнуть друг от друга два дня…»

Видимо, именно тогда Вероника пришла к убеждению, о котором написала потом в своих воспоминаниях:

«У меня появилось твёрдое убеждение, что нужно решать – выбирать. Больше лгать я не могла. Я даже не очень ясно понимала теперь, почему развод с Яншиным представлялся мне тогда таким трудным».

Кто знает, а не прослушивались ли телефонные разговоры Маяковского? По распоряжению всё того же Агранова.

Могут сказать, что в ту пору такую «подслушку» просто невозможно было сделать. Чисто технически. Но ведь Борис Бажанов, ставший в начале 20-х годов секретарём политбюро (и Сталина), очень скоро выяснил (а потом и написал об этом):

«…у Сталина в его письменном столе есть какая-то центральная станция, при помощи которой он может включиться и подслушать любой разговор, конечно, “ветрушек”. Члены правительства, говорящие по “вертушкам”, твёрдо уверены, что их подслушать нельзя – телефон автоматический. Говорят они поэтому совершенно откровенно, и так можно узнать все их секреты».

Если в начале 20-х годов Сталин мог подслушивать своих коллег, то в 1930-ом подобной «подслушкой» вполне могло быть вооружено и ОГПУ.

Но даже если Агранов и не подслушивал Маяковского, он вполне мог вызвать Веронику Полонскую и очень настойчиво попросить её вести себя с Маяковским уклончиво, ни в коем случае не соглашаясь с его предложениями по переустройству жизни. Поэтому вечер 12 апреля Вероника описала так (всего через сутки в показаниях следователю):

«В тот же день около 19 часов он позвонил мне по телефону и просил у меня извинения, так как мы условились, что он звонить мне не будет, заявил мне, что ему скучно и попросил меня с ним видеться; я сказала, что видеться с ним не могу».

Так неожиданно благополучно и тихо завершился день, которому, по задумке Маяковского, был уготован другой – трагичный – финал.

Тринадцатое апреля

Ночь на 13 апреля Владимир Владимирович провёл в своей комнате на Лубянском проезде.

Утром Павел Лавут дал о себе знать в Гендриков переулок: «Тринадцатого я позвонил по телефону, но Маяковского не было. Я оставил Паше телефон Дома Герцена…»

А в Лубянском на зазвонивший телефон поэт откликнулся. Звонили из Федерации писателей с предложением съездить в Ленинград. Владимир Владимирович не возражал. Кроме того, он дал согласие принять участие в вечере ленинградских писателей, который должен был состояться 15 апреля в Политехническом музее. Согласился также выступить в клубе «Работница» на Бакунинской улице 14-го и 19-го числа.

Валентин Скорятин:

«По словам литератора И.Рахилло, знакомый репортёр из журнала „Безбожник“ рассказал ему о своей встрече с поэтом. Он побывал у Маяковского 13 апреля.

Журналисты «Безбожника» решили поместить в юбилейный номер факсимильное приветствие Маяковского читателям, и репортёр отправился к поэту. Часов в одиннадцать он пришёл на Лубянский. Дверь открыл Маяковский. Через плечо – мохнатое полотенце. Шёл умываться. Пригласил посетителя в комнату. На камине – ваза с фруктами. Маяковский присел к столу и расписался на квадратике бумаги. Пошутил: «Только не подделайте вексель!» Провожая посетителя, сунул ему в руки два мандарина: «Фрукты полезны для здоровья!»»

Чем занялся Владимир Владимирович, проводив репортёра?

Пообещав в течение двух дней не беспокоить Веронику, Маяковский неожиданно передумал.

«Позвонил он в обеденное время и предложил 14-го утром ехать на бега.

Я сказала, что поеду на бега с Яншиным и с мхатовцами, потому что мы уже сговорились ехать, а его прошу, как мы условились, не видеть меня и не приезжать.

Он спросил, что я буду делать вечером. Я сказала, что меня звали к Катаеву, но что я не пойду к нему и, что буду делать, не знаю ещё».

В этих словах Полонской немного смущает то, как она отреагировала на предложение «14-го утром ехать на бега». Ведь 14 апреля в десять часов утра у неё начиналась ответственная репетиция в театре?

Полонская впоследствии писала, что её отказ поехать на бега Маяковский воспринял спокойно. Но есть воспоминание, которое говорит о другом.

Днём 13 апреля поэта видели в Доме писателей (рядом с Тверской улицей), во дворе которого он разговаривал с кинорежиссёром Николаем Михайловичем Шенгелая и с его женой актрисой Нато (Натальей Георгиевной) Вачнадзе.

Там же Маяковский повстречал и Александра Довженко, с которым, как мы помним, ему не удалось встретиться 9 апреля, и он назначил кинорежиссёру встречу на 14 число.

Вероятно, тогда же произошёл разговор и с Павлом Лавутом:

«…днём Маяковский позвонил мне. Договорились, что приду к нему на следующий день, как обычно, – в половине одиннадцатого».

Судя по тому, как вёл себя Маяковский потом, у него вполне мог состояться ещё какой-то разговор, или произойти ещё какая-то встреча. Скорее всего, с Аграновым, потому что его настроение вдруг резко переменилось. Об этом – в воспоминаниях художницы Валентины Михайловны Ходасевич, оформлявшей цирковое представление «Москва горит».

Эпизод в цирке

Премьера меломимы должна была состояться 14 апреля, но в сроки не уложились и спектакль перенесли на 21-ое. Репетиции проходили не так энергично и не с тем подъёмом, с каким хотелось бы, и Маяковский был этим очень недоволен, нервничал.

Валентина Ходасевич, которая в тот воскресный день занималась своими постановочными делами (монтировала декорации), потом написала:

«13 апреля. Четыре часа дня. Кончилась актёрская репетиция. С арены все ушли. Теперь она в моём распоряжении до шести вечера, когда начнут готовить вечернее представление…

Внезапно… в полном безмолвии пустого цирка раздаётся какой-то странный, резкий, неприятный, бьющий по взвинченным нервам сухой треск, быстро приближающийся к той стороне арены, где я переругиваюсь с главным плотником. Оборчиваюсь на звук… Вижу Маяковского, быстро идущего между первым рядом кресел и барьером арены с палкой в руке, вытянутой на высоту спинок кресел первого ряда. Палка дребезжит, перескакивает с одной деревянной спинки кресла на другую. Одет он в чёрное пальто, чёрная шляпа, лицо очень бледное и злое. Вижу, что направляется ко мне. Здороваюсь с арены. Издали, гулко и мрачно, говорит:

– Идите сюда!

Перелезаю через барьер, иду к нему навстречу. Здороваемся. На нём – ни тени улыбки. Мрак.

– Я заехал узнать, в котором часу завтра сводная репетиция, хочу быть, а в дирекции никого. Так и не узнал… Знаете что? Поедем покататься, я здесь с машиной, проедемся…

Я сразу же говорю:

– Нет, не могу – у меня монтировочная репетиция, и бросить её нельзя.

– Нет?! Не можете?!.. Отказываетесь? – гремит голос Маяковского.

У него совершенно белое, перекошенное лицо, глаза какие-то воспалённые, горящие, белки коричневатые, как у великомучеников на иконах… Он опять невыносимо выстукивает какой-то ритм палкой о кресло, около которого стоим, опять спрашивает:

– Нет?

Я говорю:

– Нет.

И вдруг какой-то почти визг или всхлип:

– Нет? Все мне говорят «нет»!.. Только нет! Везде нет…

Он кричит это уже на ходу, вернее, на бегу вокруг арены

к выходу из цирка. Палка опять визжит и дребезжит ещё бешенее по спинкам кресел. Он выбегает. Его уже не видно…

Выскакиваю на улицу, настигаю его около автомобиля и говорю неожиданно для себя:

– Владимир Владимирович, успокойтесь! Подождите несколько минут, я поговорю с рабочими, я поеду с вами, но дайте договориться – пусть без меня докончат монтировочную».

Когда Валентина Михайловна вернулась, её встретил совершенно другой человек:

«Прекрасный, тихий, бледный, но не злой, скорее, мученик. Думаю: «Пусть каприз, но это же Маяковский! Правильно, что я согласилась!» Владимир Владимирович, ни слова не говоря, подсаживает меня в машину, садится рядом со мной и говорит шофёру:

– Через Столешников».

«Рено» тронулось.

Маяковский молчал. Молчание это, по словам Ходасевич, было «тягостным». Но потом вдруг повернулся к своей спутнице, посмотрел дружелюбно и с виноватой улыбкой сказал, что ночевать сегодня будет в Лубянском проезде, боится проспать репетицию, поэтому просит её позвонить ему завтра утром и разбудить.

Ходасевич пообещала позвонить.

Ещё какое-то время ехали молча. Неожиданно Маяковский попросил водителя остановиться.

«Небольшой поворот руля, и мы у тротуара. Владимир Владимирович уже на ходу открывает дверцу и, как пружина, выскакивает на тротуар, дико мельницей крутит палку в воздухе, отчего люди отскакивают в стороны, и он почти кричит мне:

– Шофёр довезёт вас, куда хотите. А я пройдусь!

И быстро, не поворачиваясь в мою сторону, тяжёлыми огромными шагами, как бы раздвигая переулок (люди расступаются, оглядываются, останавливаются) направляется к Дмитровке».

Шагая по тротуару, он размахивал тростью так, что прохожие в испуге шарахались.

Ходасевич крикнула ему вслед:

«– Какое хамство! (Вероятно, не слышал – надеюсь!..)».

Потом она написала:

«Всё было противно, совершенно непонятно и поэтому – страшно».

Попросила водителя вернуться в цирк. И они вновь проехали мимо Маяковского:

«Он шёл быстро, „сквозь людей“, с высоко поднятой головой – смотрел поверх всех и был выше всех. Очень белое лицо, всё остальное очень чёрное. Палка вертелась в воздухе, как хлыст, быстро-быстро, и казалось, что она мягкая, элестич-ная, вьётся и сгибается в воздухе».

Почему Владимир Владимирович так внезапно покинул автомобиль?

Ведь он направился в свою комнату в Лубянском проезде.

Вернувшись домой

На следующий день сосед Маяковского, 23-летний электромонтёр Николай Яковлевич Кривцов, рассказал следователю (орфография протокола):

«13 Апреля с/г. Я был в кухне и готовил для себя обед Маяковский, пришол в кухню и попросил у меня спичку закурить которому я одолжил и он ушол в свою комнату, как я замечал он имел угрюмый внешний вид лица, чем это об'яснялось я незнаю…»

Другой сосед Маяковского, 26-летний студент химического факультета 2-го МГУ Михаил Юльевич Бальшин, следователю сообщил (орфография протокла):

«В последний раз до его смерти Маяковского видал 13 Апреля с/г. которому я зашол в компоту с тем чтоб попросить два билета на „баню“, он мне обещал достать 16 Апреля, в роз-говоре с ним я заметил что он был в угнетенном состоянии, на этом розговор с ним был зокончен и я его не видал».

Протокол допроса 26-летней Мэри (Марии) Семёновны Татарийской (орфография протокола):

«Маяковского знаю с 1925 год. Живу с ним в одной квартире. Отношения добро-соседские. Сестра моя машинистка и печатала почти все его произведения, включая и последние, пьесы. Кроме того, вся почта проходила через наши руки, иногда он просил, передать деньги, книги, билеты, кому либо! 12 Апреля он просил передать деньги в конверте сестре. (Он это делал каждый месяц). 13 апреля он передал мне 50 руб. и просил передать Гизу, эти два дня заметно нервничал, часто убегал, и прибегал в квартиру».

Ещё Маяковский звонил по телефону. На этот раз – Асееву. Трубку сняла сестра его жены. Сам Асеев потом рассказывал:

«В воскресенье 13 апреля 1930 года я был на бегах. Сильно устал, вернулся голодный. Сестра жены Вера, остановившаяся в нашей комнате, сообщила мне, что звонил Маяковский. Но, прибавила она, как-то странно разговаривал. Всегда с ней любезный и внимательный, он, против обыкновения, не поздоровавшись, спросил, дома ли я, и когда Вера ответила, что меня нет, он несколько времени молчал у трубки и потом, вздохнувши, сказал: „Ну что ж, значит, ничего не поделаешь“.

Было ли это выражением досады, что не застал меня дома, или чего-то большего, что его угнетало, – решить нельзя. Но я отчётливо помню, что Вера была несколько даже обижена, что он ограничился только этой фразой и положил трубку».

Складывается впечатление, что Маяковский настойчиво искал хоть какого-то повода, который позволил бы ему отложить (хотя бы на какое-то время) приведение в исполнение принятого им решения.

Мария Татарийская (орфография протокола):

«13 апреля вечером, он за стеной, стонал, охал..»

Не найдя Асеева, Владимир Владимирович стал разыскивать Луэллу Краснощёкову, но тоже безрезультатно. Ему просто необходим был хоть кто-то, кто мог бы составить ему компанию в этот вечер – так не хотелось оставаться одному!

Видимо, кого-то он всё-таки нашёл и пригласил в гости. В Гендриков переулок. Куда отправился и сам (сильно опечаленный).

Мария Татарийская (орфография протокола):

«…когда он ушел не знаю. Повидимому поздно».

В кармане его пиджака продолжало лежать прощальное письмо, написанное накануне. Приведение в исполнение приговора, вынесенного самому себе, вновь откладывалось.

Но ведь он при этом давал согласие на выступления. Значит, продолжал ещё на что-то надеяться?

Вполне возможно, что к нему мог заехать Агранов. Или позвонить по телефону. И вновь высказать своё отношение к тому спектаклю, который шёл в театре Мейерхольда, и который, с точки зрения ОГПУ, был явно антисоветским. Завершить разговор могло напоминание о том, что гепеушники в срочном порядке готовят против Маяковского «дело».

Не трудно себе представить, как мог воспринять эти слова Владимир Владимирович.

В воспоминаниях Елизаветы Лавинской приводится (со ссылкой на рассказ всё того же Николая Асеева) такой эпизод:

«13 апреля приехала из Ленинграда какая-то женщина (кажется, первая жена Натана Альтмана), ей нужно было видеть Бриков, она не знала, что они за границей. На Гендриковом она застала одного Маяковского, с которым, кажется, не была знакома. Она была потрясена его видом – казался совершенно больным. Он её задержал около себя, прочёл предсмертное письмо и, кажется, сказал такую фразу: „Я самый счастливый человек в СССР и должен застрелиться“.

Уйдя от Маяковского, она хотела сразу же позвонить Асееву, рассказать, предупредить, но потом «застеснялась» – мало ли какие у поэта могут быть настроения!»

Когда вечером (в 8 часов) в Гендриков заглянул муж Луэллы (она вышла замуж в декабре 1929 года за инженера-механика, ставшего писателем-фантастом, Илью Иосифовича Варшавского), он, застав Маяковского у накрытого стола пьющим в одиночестве вино, потом говорил:

«Я никогда не видел Владимира Владимировича таким мрачным».

Поскольку больше никто в Гендриков не пришёл, Маяковский сам отправился в гости.