Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Третий «укол»

Конец декабря 1929 года в воспоминаниях Вероники Полонской описан довольно оптимистично:

«Помню, зимой как-то мы поехали на его машине в Петровско-Разумовское. Было страшно холодно. Мы совсем закоченели. Вышли из машины и бегали по сугробам, валялись в снегу. Владимир Владимирович был очень весёлый.

Он нарисовал палкою на пруду сердце, пронзённое стрелой, и написал «Нора-Володя»…

Тогда в нашу поездку в Петровско-Разумовское, на обратном пути, я услышала от него впервые слово «люблю».

Он много говорил о своём отношении ко мне, говорил, что, несмотря на нашу близость, он относится ко мне как к невесте.

После этого он иногда называл меня невестой».

Но удары на «жениха» продолжали сыпаться отовсюду.

20 декабря Лили Брик записала в дневнике:

«Читал „Баню“ в реперткоме – еле отгрызся».

23 декабря исполнялся месяц со дня подачи текста «Бани» в Главрепертком, но никакого решения там ещё не приняли. Это вселяло тревогу.

24 декабря Лили Юрьевна записала:

«…осложнения с разрешением к постановке „Бани“».

В тот же день (24 декабря) в ленинградской «Красной газете» появилась рецензия, которая то ли восхваляла Сельвинского, то ли «подкалывала» Маяковского:

«“Пушторг” – одно из глубочайших явлений советской поэзии. “Пушторг” – произведение великое».

А 23 декабря в Париже состоялась свадьба виконта Бертрана дю Плесси и Татьяны Яковлевой, о чём Маяковскому тотчас поспешили сообщить – и Лили Юрьевна, узнавшая об этом событии из телеграммы Эльзы Триоле, и друзья-гепеушники, у которых были свои каналы информации.

Видимо, в те же дни произошла встреча с Маяковским тогдашнего ответственного редактора газеты «Известия» Ивана Михайловича Гронского (Федулова), который был всего на год моложе Владимира Владимировича. Он потом написал:

«Одна из таких встреч произошла в Доме Герцена, на одном из банкетов художников. Я заказал ужин… Приходит Маяковский. Он поздоровался со мной, я предложил ему сесть. Маяковский не сел, топтался на месте, жевал папиросу. Я говорю: „Какая муха вас укусила?“ – „А что такое?“ – „Вы же явно в расстроенных чувствах“.

Перекинулись несколькими словами, и неожиданно Маяковский меня спрашивает: "Скажите, Иван Михайлович, будете вы меня печатать? "Я говорю: «Владимир Владимирович, приходите ко мне в „Известия“, домой, если хотите, приходите, почитаем, обсудим и решим, что, где и как надо печатать». Он продолжал стоять, продолжал топтаться на месте. Я говорю: «Знаете, Владимир Владимирович, а может быть, вам стоило бы отдохнуть? Поезжайте-ка куда-либо… Я вам дам командировку, деньги, всё вам устрою, что необходимо». – «Нет, я не поеду никуда», – отвечает Маяковский. Я говорю: «Может быть, стоит поехать за границу? Я вам командировку за границу дам». – «Никуда не поеду. Никуда, никуда не поеду», – такой был ответ Маяковского».

О том, что состояние Маяковского внушало тревогу, Гронскому было хорошо известно. Он потом написал об этом: «Мне говорили его друзья о том, что он болен, что он в очень тяжёлом таком нервном состоянии… Я и верил и не верил рассказам. Но когда я увидел Маяковского действительно больным, я понял, что надо как-то устроить ему отдых».

Пост ответственного редактора «Известий» давал Ивану Гронскому большие возможности, о которых он сам говорил: «Устроить командировку и визы мне было более чем легко: я просто позвонил бы Ягоде, мы с ним на Совнаркоме рядом сидели, дружили. Я бы сказал: „Генрих Григорьевич, надо дать Маяковскому разрешение на поездку за границу“. И этого было бы достаточно, чтоб все остальные организации согласились и дали разрешение на поездку за границу… Допустим на одну минуту, что одно из учереждений, которые должны были дать разрешение на поездку Маяковского за границу, одно из учреждений заартачилось, стало бы возражать. Тогда я позвонил бы по вертушке 1-2-2 и сказал: „Иосиф Виссарионович, вот я хочу направить Маяковского за границу, он болен. Надо дать ему возможность передохнуть и отдохнуть“. Я получил бы ответ: „Дайте распоряжение от моего имени, чтоб это было сделано. Немедленно“. И всё».

На том банкете в Доме Герцена находились и друзья-коллеги Маяковского, о которых Гронский написал:

«Ко мне подходит Асеев, с которым я дружил, говорит: „Иван Михайлович, как-то надо Володе помочь. Он не в своей тарелке. Он болен. Причём, по-видимому, болен очень серьёзно. Какой-то надлом“… Потом Пастернак подошёл, и вновь Асеев и Пастернак просили заняться Маяковским».

А у Вероники Полонской репетиции над спектаклем «Наша молодость» шли полным ходом, что тоже отражалось на самочувствии и настроении Маяковского:

«Стал он очень требователен, добивался ежедневных встреч, и не только на Лубянке, а хотел видеть меня и в городе…

Помню, после репетиции удерёшь и бежишь бегом в кафе на Тверской и видишь, за столиком сидит мрачная фигура в широкополой шляпе. И всякий раз – неизменная поза: руки держатся за палку, подбородок на руках, большие тёмные глаза глядят на дверь.

Он говорил, что стал посмешищем в глазах официанток кафе, потому что ждёт меня часами. Я умоляю его не встречаться в кафе. Я никак не могла обещать ему приходить точно. Но Маяковский отвечал:

– Наплевать на официанток, пусть смеются. Я буду ждать терпеливо, только приходи!»

Маяковский написал для Электрозавода «Марш ударных бригад», напечатанный в заводской газете 4 января 1930 года:

 
«Раздувай / коллективную / грудь-меха,
лозунг / мчи / по рабочим взводам.
От ударных бригад / к ударным цехам
от цехов / к ударным заводам…
Энтузиазм, /разрастайся и длись
фабричным / сиянием радужным.
Сейчас / подымается социализм
живым, / настоящим, / правдошным».
 

В этих строках уже чувствуется, что над ними не работал опытный (грамотный) редактор. Такой, каким много лет был для поэта Осип Брик.

В декабре Маяковский написал ещё одно стихотворение, направленное против Бриков, назвав его «Любители затруднений». Начиналось оно с описания главного героя:

 
«Он любит шептаться, / хитёр да тих,
во всех / городах и селеньицах:
“Тс-с, господа, / я знаю – / у них
какие-то затрудненьица”».
 

Далее вокруг этого главного героя возникала «орава», не скрывавшая своей радости:

 
«Собрав / шептунов, / врунов / и вруних,
переговаривается / орава:
“Тс-с, господа, / говорят, / у них
затруднения. / Замечательно! / Браво!”»
 

Заканчивалось стихотворение (его напечатал в первом номере 1930 года журнал «Крокодил») призывом:

 
«Республика / одолеет / хозяйств несчастья,
догонит / наган / врага.
Счищай / с путей / завшивевших в мещанстве,
путающихся / у нас / в ногах!»
 

Самое последнее стихотворение, написанное в 1929 году, называлось «Тревога»:

 
«Враг /разгильдяйство / не сбито начисто.
Не дремлет / неугомонный враг.
И вместо / высокого, / настоящего качества —
порча, / бой, / брак…
Сильным / средством / лечиться надо,
наружу / говор скрытненький!
Примите / против / внутренних неполадок
внутреннее / лекарство / самокритики.
Иди, /работа, / ровно и плавно.
Разводите / все пары!
В прорванных / цифрах / промфинплана
забьём, / заполним прорыв!»
 

Это последнее стихотворение, написанное Маяковским не только в 1929 году, но и вообще. Больше ни одного четверостишия для советских газет и журналов Владимир Владимирович не написал.

В декабре того же 1929 года, выступая по случаю столетия со дня рождения Ивана Михайловича Сеченова (в ленинградском первом Медицинском институте), академик Иван Петрович Павлов сказал:

«Мы живём в обществе, где государство – всё, а человек – ничто, а такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие Волховстрой и Днепрогэсы».

Между тем стремительно надвигался Новый – 1930-ый – год, и в самом конце 1929-го было решено устроить некое празднество.

Юбилей поэта

Василий Васильевич Катанян:

«Кончался 1929 год. Лиля решила отметить выставку Маяковского, двадцатилетний творческий юбилей поэта, дома в Гендриковом. Было приглашено много гостей…»

28 декабря в дневнике Лили Брик появилась запись:

«Купила 2 тюфяка – сидеть на Володином юбилее».

Кто именно «решил» устроить эти торжества, в наши дни установить со стопроцентной достоверностью, конечно же, невозможно. Существуют воспоминания Павла Лавута, считавшего, что инициатива исходила от Маяковского:

«30 декабря он устроил нечто вроде „летучей выставки“ у себя дома – для друзей и знакомых, которые задумали превратить всё это в шуточный юбилей, близкий духу юбиляра».

Приведённая фраза свидетельствует о том, что «устроить» выставку задумал Владимир Владимирович, а его «друзья и знакомые» (то есть опять те же самые Брики и Агранов) в ответ решили это мероприятие вышутить.

Написав подобное утверждение, Павел Ильич, видимо, сильно испугался, что переступил границу допустимого, и поспешил смягчить свой приговор «друзьям и знакомым»:

«Приглашая гостей, Владимир Владимирович предупреждал:

– Каждый должен захватить бутылку шампанского. Ничего больше не требую. Ведь это не встреча Нового года.

Когда я уходил от него накануне после делового свидания и спускался по лестнице, он порывисто открыл дверь и весело крикнул вслед:

– Не забудьте шампанское! Многие думают, что на мужа и жену можно ограничиться одной. Предупреждаю всех: бутылку на каждого человека!»

Других свидетельств, которые подтвердили бы, что именно Маяковский призывал гостей юбилейного мероприятия «захватить бутылку шампанского», нет. Что-то не очень верится, что Владимир Владимирович собирался устроить в собственной квартире самую обыкновенную пьянку. С ним никогда такого не случалось.

«Шампанская» инициатива исходила, скорее всего, от Бриков. Ведь это они решили превратить торжественное событие в «шуточный юбилей». Сохранилась запись в дневнике Лили Юрьевны, сделанная 29 декабря:

«Кручёных ужасно не хочет покупать Абрау-Дюрсо – говорит: боюсь напиться и сказать лишнее».

Других аналогичных высказываний до наших дней не дошло. Выходит, один лишь Алексей Кручёных не хотел, чтобы празднование превращалось в попойку?

Бенгт Янгфельдт:

«Его опасения подтвердились: в наполненной снегом ванне охлаждалось сорок бутылок шампанского, праздник длился всю ночь, многие – вопреки аскетичным традициям Лефа – опьянели, кто-то уснул, кто-то ушёл домой на четвереньках в холодной ночи».

Нельзя не отметить ещё одного обстоятельства. Высмеяв Осипа Брика в «Клопе», а в «Бане» назвав «сволочами» и «мразью» Бриков и Агранова, Маяковский продолжал вести себя так, словно ничего из ряда вон выходящего не произошло, и убеждал всех, что его пьесы созданы на основе газетных материалов.

Самое интересное, что Асеев, Кирсанов и некоторые другие рефовцы, как бы копируя Маяковского, вели себя точно так же, как он – как будто ничего особенного не случилось. Хотя именно от их демонстративного отказа участвовать в подготовке юбилейной выставки, она и не состоялась в назначенный срок. Складывается ощущение, что эта отобранная Бриками группа каждый свой шаг делала по их подсказке: дескать, ведите себя так, как ведёт себя автор «Бани». Иными словами, рефовская «фронда» была умело подготовлена.

Да, Асеев придумал юморное прозаическое поздравление, которое сам собирался озвучить, а Кирсанов сочинил весёлые частушки, которыми предстояло чествовать юбиляра. Но в этих шуточных строках таились очень обидные подковырки.

Наступило 30 декабря.

Павел Лавут:

«Маяковского попросили явиться попозже».

Наталья Брюханенко:

«Маяковский был изгнан на целый день из дому, и в квартире шло приготовление к вечеру. Комнаты украшены плакатами, раздвинута мебель, устроена выставка книг и фотографий».

Павел Лавут:

«Столовый стол вынесли, иначе гости не уместились бы в комнате. Сидели на диванчиках с матерчатыми спинками, прибитыми к стенам, на подушках, набросанных по полу.

До прихода гостей явился М.М.Яншин, чтобы помочь разложить и развесить экспонаты. Мы с ним притопывали афиши даже к потолку. Наискосок красовалась длинная лента: "М-А-Я-К-О-В-С-К-И-Й

От Мейерхольда привезли корзины с театральными костюмами».

Наталья Брюханенко:

«Мы изо всех сил старались, чтоб вечер был пышный и весёлый».

Гостей на праздничное чествование собралось действительно много. По воспоминаниям Натальи Брюханенко, на этой вечеринке кроме неё были Мейерхольд с Зинаидой Райх, Василий Каменский с гармонью, Николай Асеев, художник Николай Денисовский, Семён Кирсанов, Алексей Кручёных, Сергей Третьяков, Лев Кассиль, Лев Кулешов с Александрой Хохловой, дочь Александра Краснощёкова Луэлла, художник Владимир Роскин, Давид Штеренберг, Павел Лавут и Лев Гринкруг. Приехали (с жёнами) Яков Агранов, Михаил Горб, Лев Эльберт и Валерий Горожанин. Самыми последними – после окончания спектакля – прибыли Вероника Полонская и Михаил Яншин.

Странно, но никто из тех, кто присутствовал на том вечере, не упомянул лефовца Владимира Силлова. Был ли он среди гостей? Должен был быть! И не один, а с женой Ольгой. Но почему-то никто не сказал о нём ни слова.

Четвёртый «укол»

Гостей встречала Лили Брик. Она была в полупрозрачном платье, которое по её заказу купил в Париже Маяковский. Лили Юрьевна надевала этот последний крик заграничной моды на голое тело. К этому следует добавить, что она пригласила на юбилейное празднество своего очередного возлюбленного – Юсупа Абдрахманова, не сводившего с неё восторженных глаз и не отступавшего от неё ни на шаг. Всё это выглядело предельно вызывающе и демонстративно.

Павел Лавут:

«Посреди комнаты уселся с гармонью Василий Каменский».

Наконец появился виновник торжества, который весь день провёл в своей комнате-лодочке в Лубянском проезде.

Галина Катанян:

«Юбиляра приводят в столовую и усаживают посреди комнаты. Он немедленно поворачивает стул спинкой к себе и садится верхом. Лицо у него насмешливо-выжидающее.

Хор исполняет кантату с припевом:

 
Владимир Маяковский,
тебя воспеть пора,
от всех друзей московских:
Ура! Ура! Ура!
 

Произносится несколько торжественно-шутливых речей. Под аккомпанемент баяна, на котором играет Вася Каменский, я пою специально сочинённые Кирсановым частушки…»

Но воспевался в этих «частушках» не Маяковский, а другие рефовцы:

 
«Кантаты нашей строен крик,
Наш запевало Ося Брик!
И Лиля Юрьевна у нас
Одновременно альт и бас!»
 

Павел Лавут:

«Юбиляр… нацепил маску козла и серьёзным блеяньем отвечал на все «приветствия»…

Николай Асеев перевоплотился в критика-зануду, который всю жизнь пристаёт к Маяковскому. Он произносит путаную, длиннющую речь».

Пётр Незнамов:

«Асеев пародировал тех, кто ходил „на всех МАППах, РАППах и прочих задних Лапах“ и по мере сил мешал Маяковскому».

Павел Лавут:

«Маяковский блеял, Каменский на гармошке исполнил громкий туш.

Смеялись до слёз».

Пётр Незнамов:

«Потом ужинали и пили шампанское. Было на редкость весело и безоблачно».

Затем под ту же гармонь Василия Каменского принялись танцевать и вовлекли в это дело даже Маяковского, который лихо отплясывал с разными дамами. Хотя практически все биографы поэта пишут, что танцевать он не умел, Галина Катанян с этим не согласилась, написав, что Маяковский был…

«…немножечко мешковат благодаря своим крупным размерам. Несмотря на это он двигался легко и танцевал превосходно».

По словам участников юбилейного вечера, оставивших воспоминания, настроение у всех было празднично-весёлое. Только тот, кому он посвещался, был не в себе.

Наталия Брюханенко:

«Маяковский в этот вечер был не весёлый».

Вероника Полонская:

«На этом вечере мне как-то было очень хорошо, только огорчало, что Владимир Владимирович такой мрачный.

Я всё время подсаживалась к нему, разговаривала с ним и объяснялась ему в любви. Как будто эти объяснения были услышаны кое-кем из присутствующих.

Помню, через несколько дней приятель Владимира Владимировича – Лев Александрович Гринкруг, когда мы говорили о Маяковском, сказал:

– Я не понимаю, отчего Володя был так мрачен: даже если у него неприятности, то его должно обрадовать, что женщина, которую он любит, так гласно объясняется ему в любви».

Обратим внимание на неожиданное появление на этом празднестве Льва Гринкруга. Ведь он, как сообщают его биографы, в конце 1925 года уехал в Париж, стал заниматься финансовой деятельностью и в Советский Союз возвращаться отказался. А новый 1930 год он встречал в Москве! Мы уже говорили о том, что ещё осенью 1929 года в связи с побегом Беседовского Лубянка отозвала из Франции всех своих сотрудников-агентов, и Лев Гринкруг оказался в их числе. Впрочем, до сих пор не ясно, кто отдал ему приказ вернуться. Кто-то из руководства ОГПУ? Или его вызвал Агранов, чтобы подключить к своей мстительной затее?

Ответов на эти вопросы найти не удалось – личность Льва Гринкруга почти никого из историков не интересовала. Но, как бы там ни было, неожиданное его возвращение на родину лишний раз свидетельствует о том, что он тоже был гепеушником (иначе, появившись в Москве, он сразу оказался бы в застенках Лубянки). И теперь у Маяковского появился ещё один соглядатай. Мстительная акция Агранова-Бриков продолжала раскручиваться.

Но вернёмся на праздник в Гендриковом переулке.

Галина Катанян:

«Веселятся все, кроме самого юбиляра. Маяковский мрачен, очень мрачен…

Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской в красном платье, с Наташей, со мною… Видно, что ему не по себе.

Невесел и Яншин. Он как встал с самого начала вечера спиной к печи, так и стоит всё время угрюмо, не двигаясь, с бокалом в руках».

Что же такое произошло с Владимиром Владимировичем?

Галина Катанян:

«Уже много выпито шампанского, веселье достигает апогея. Володя сидит один около стола с подарками и молчаливо пьёт вино. На минуту у меня возникает ощущение, что он какой-то одинокий, отдельный от всех, что все мы ему не нужны».

Прежде всего, Маяковского должно было расстроить поведение Лили Брик.

Галина Катанян:

«Она сидит на банкеточке рядом с человеком, который всем чужой в этой толпе людей. Это Юсуп… Он курит маленькую трубочку, и Лиля, изредка вынимая трубочку у него изо рта, обтерев черенок платочком, делает несколько затяжек».

То, что такое общение с Юсупом было явно затеяно, чтобы посильней задеть Маяковского, подтверждает и такой фрагмент из воспоминаний Вероники Полонской:

«Когда после смерти Владимира Владимировича мы разговаривали с Лилей Юрьевной, у неё вырвалась фраза:

– Я никогда не прощу Володе двух вещей. Он приехал из-за границы и стал в обществе читать новые стихи, посвящённые не мне, даже не предупредив меня. И второе – это как он при всех и при мне смотрел на вас, старался сидеть подле вас, прикоснуться к вам».

Вот Лили Брик и пустила в ход свою «колющую» месть!

Реакция на «укол»

Павел Лавут:

«Уже под утро Маяковского с трудом упросили прочитать стихи».

Почему «с трудом?». Ему, видимо, не хотелось развлекать этих людей. Но потом он нашёл стихотворение, которое давало достойный ответ именно этим людям – «Хорошее отношение к лошадям». Оно о лошади, упавшей на московской улице, и о толпе, хохотавшей над бедной конягой.

Лев Кассиль:

«И разом все посерьёзнели вдруг. Уж не шутка, не весёлые именины поэта, не вечеринка приятелей – всех нас вдруг подхватывает, как сквозняк, пройдя по всем извилинам мозга, догадка, что минуту эту надо запомнить…

А он читает, глядя куда-то сквозь стены:

 
Лошадь, не надо. / Лошадь, слушайте —
чего вы думаете, что вы их плоше?
Деточка, все мы немного лошади,
каждый из нас по-своему лошадь».
 

Сразу вспоминается фраза, брошенная Маяковским Лили Юрьевне в ответ на её вопрос, не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны – «эта лошадь кончилась, пересел на другую».

И хотя концовка у прочитанного стихотворения была оптимистичной – лошадь поднималась и отправлялась в стойло:

 
«И всё ей казалось – / она жеребёнок,
и стоило жить / и работать стоило»,
 

оптимизмом от прочитанного стихотворения не веяло.

«Оно прозвучало более мрачно, чем обычно», – вспоминал Павел Лавут.

А Маяковский, завершив чтение, ушёл в свою комнату и, как написал потом Лев Кассиль…

«…долго-долго стоял там, облокотившись о бюро, стиснув в руке стакан с недопитым чаем. Что-то беспомощное, одинокое, щемящее, никем тогда ещё не понятое проступает в нём».

Эту неожиданную мрачность заметили многие. Но почему-то никто не попытался выяснить, что же стало причиной неве-сёлости поэта.

В самом деле, что?

Бенгт Янгфельдт (явно со слов Лили Юрьевны) написал, что Маяковский появился в Гендриковом «нарядный свежевыбритый, улыбающийся» и даже пытался подыгрывать весёлым розыгрышам, которыми его встретили, но при этом всё равно «выглядел очень подавленным».

Возможно, пришедший на празднование поэт и в самом деле поначалу улыбался. Но, увидев 40 бутылок шампанского в ванной и Юсупа Абрахманова, с которым Лили Брик «беззастенчиво флиртовала» на протяжении всего вечера, Владимир Владимирович сразу понял, что́ его тут ожидает, и мгновенно помрачнел.

Не исключено также, что днём он мог посетить Лубянку. Или к нему в комнату-лодочку мог наведаться кто-то из друзей-гепеушников и показать фотографию виконтессы Татьяны дю Плесси, сделанную во время венчания. А заодно мог что-то рассказать о поэте Владимире Силлове, которого гепеушники заподозрили в чём-то контрреволюционном.

Если расстрелянный в ноябре Яков Блюмкин был просто знакомым (пусть даже давним и очень хорошим), то Силлов являлся коллегой Маяковского по Лефу и Рефу. То, что ОГПУ готовилось учинить расправу над 29-летним Владимиром Силовым, не могло оставить Маяковского равнодушным.

На все попытки поэта взять под защиту обречённого поэта Агранов или Горб могли сообщить ему то, что говорили о Силлове Виктор Шкловский, Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн, Николай Асеев, Семён Кирсанов и другие лефовцы. Высказывания эти были неприкрашенные, прямые, порой нелицеприятные, и поэтому они били наповал.

Прочитав их, Владимир Владимирович вполне мог разочароваться во многих своих сподвижниках.

А в Гендриковом он встретился с ними лицом к лицу. И слушал их весёлые славословия в свой адрес. Но теперь эти слова, произносимые столь торжественно, должны были восприниматься как неискренние, фальшивые и поэтому подлые.