Текст книги "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам"

Об этом событии Лили Брик много лет спустя рассказала итальянскому журналисту Карло Бенедетти:

«Вот случай, записанный в моём дневнике:11 октября 1929 года, вечером, – нас было несколько человек, и мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял упакованный запертый чемодан.

В это время принесли письмо от Эльзы. Я разорвала конверт и стала, как всегда, читать вслух. Вслед за разными новостями Эльза писала, что Т.Яковлева <…> выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье с флёрдоранжем, что она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит посему-поэтому ничего не говорить Володе.

Но письмо уже– прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: «Что ж, я пойду». – «Куда ты? Рано, машина ещё не пришла». Но он взял чемодан, поцеловал меня и ушёл».

В.В. Маяковский. Москва, 1929.

Фото: А. А. Темерин

Никто из присутствовавших на той читке Эльзиного письма никаких воспоминаний об этом событии не оставил. Читала ли Лили Юрьевна полученное письмо на самом деле?

Аркадий Ваксберг высказался так:

«Сцена эта, так старательно воспроизведённая Лилей, отличается поистине нарочитой театральностью. Она поражает отнюдь не спонтанностью, а толково продуманным замыслом, который грубовато и беспощадно реализует талантливый режиссёр. И то, что Лиля всё читает и читает вслух это письмо в присутствии Маяковского, отлично сознавая, что режет ножом по его сердцу; и то, что просьба "ничего Володе не говорить "заботливо перенесена в самый конец письма, а она всё равно её оглашает в присутствии (по инерции, что ли?); и то, что оно содержит такие подробности (флёрдоранж, белое платье и прочее), которые совершенно безынтересны для Лили, но зато должны особенно уязвить Маяковского; и то, что оглашению текста, сильно смахивающего на сплетню, внимают пусть и завсегдатаи дома, но всё-таки посторонние люди (публичная декламация какого-либо другого письма Эльзы ни в мемуарах, ни в дневнике Лили не зафиксирована) – всё говорит за то, что мизансцена тщательно отработана и преследует вполне определённую цель».

Из тех «нескольких человек», присутствовавших при чтении, Лили Брик потом упомянула лишь Надежду Штеренберг, жену художника Давида Петровича Штеренберга.

Валентин Скорятин к этому добавил:

«Позволю себе обратить внимание читателя на такой весьма существенный штрих. Среди неназванных интервьюеру „нескольких человек“, оказывается, находились В.Полонская и М.Яншин. И в разговоре со мной Вероника Витольдовна подтвердила, что хорошо помнит тот давний осенний вечер в Гендриковом.

Что же получается? Маяковскому как бы невзначай сообщают о замужестве Яковлевой, да ещё в присутствии женщины, ему небезразличной. Можно лишь догадываться, что происходит в его душе. Удар по самолюбию. К тому же «парижскую новость» он узнаёт не сам по себе, а от Лили Брик».

Аркадий Ваксберг:

«К тому же до свадьбы было ещё очень далеко (она состоялась 23 декабря 1929 года, когда только и могли появиться флёрдоранж с белым платьем), в октябре же, по свидетельству самой Татьяны, дю Плесси („кажется, виконт“) лишь начал ухаживать за нею, добиваясь согласия на брак, а Эльза, как утверждала впоследствии Татьяна, уже поспешила заверить её, что Маяковскому не дали визы на выезд…»

Кстати, письмо, которое тогда читалось, до сих пор не обнаружено.

Бенгт Янгфельдт в связи с этим пишет:

«В 1000-страничном французском издании переписки между Лили и Эльзой нет ни единого письма за период с 19 июня 1929 года до 15 апреля 1930-го – отсутствуют даже те письма, на которые Лили ссылается в дневнике, из чего можно сделать вывод, что в них затрагивались такие щекотливые темы (касавшиеся главным образом несостоявшейся поездки Маяковского в Париж), что были все основания их уничтожить».

Свой дневник Лили Юрьевна тоже весьма основательно отредактировала (якобы для того, чтобы в нём не осталось какой-нибудь информации, которая в период репрессий 30-х годов могла бы повредить ей самой и кому-то из её знакомых). В результате этих исправлений и удалений ненужных (и опасных) слов и целых предложений возникли неувязки и разночтения.

Аркадий Ваксберг:

«Есть только три варианта, которыми можно объяснить эту, право же, шокирующую ситуацию: такого письма вообще никогда не было, оно не более чем зловещий розыгрыш Лили; оно было, но Лиля его уничтожила; оно было, и Лиля его не уничтожила, но составители решили воздержаться от его публикации..»

Есть ещё один вариант, который объясняет «ситуацию»: письмо, якобы написанное Эльзой Триоле, на самом деле написали Брики (явно по совету Агранова). И организовали всё так, как потом Лили Юрьевна зафиксировала в своём дневнике. Вот эти записи:

«Когда вернулся шофёр, он рассказал, что встретил Владимира Владимировича на Воронцовской, что он с грохотом бросил чемодан в машину и изругал шофёра последним словом, чего с ним никогда не бывало. Потом всю дорогу молчал. А когда доехали до вокзала, сказал: “Простите, не сердитесь на меня, товарищ Гамазин, пожалуйста, у меня сердце болит”».

Бенгт Янгфельдт:

«По словам Лили, на следующий день она позвонила Маяковскому в Ленинград в гостиницу „Европейская“ и сказала, что тревожится за него. В ответ он произнёс фразу из старого еврейского анекдота ("Эта лошадь кончилась, пересел на другую ") и заявил, что беспокоиться не нужно. Когда она спросила, хочет ли он, чтобы она приехала в Ленинград, он обрадовался, и Лили в тот же вечер покинула Москву».

Так описан этот эпизод в воспоминаниях Лили. Но в отредактированном дневнике он выглядел уже несколько иначе:

«Беспокоюсь о Володе. Утром позвонила ему в Ленинград. Рад, что хочу приехать. Спросила, не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны – в Париже тревожатся. Говорит – „передай этим дуракам, что эта лошадь кончилась, пересел на другую“. Вечером выехала в Питер».

Из дневника Лили Брик следует, что этот разговор произошёл 17 октября, то есть через шесть дней после того, как

Маяковский уехал из Москвы. Именно тогда она и спросила, «не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны?»

Бенгт Янгфельдт по этому поводу написал:

«Разночтения и неясности могут показаться несущественными, однако, это не так».

Аркадий Ваксберг оценил случившееся ещё строже:

«Ситуация, однако, была ещё более запутанной, чем кажется на первый взгляд».

И Ваксберг продолжал рассуждать:

«В июле 1968 года в связи с оголтелой антибриковской кампанией, Лиля вдруг информирует Эльзу (письмо от 8–9 июля) о том, как отражён эпизод с чтением письма в её воспоминаниях и как – в дневнике. Судя по письму, она явно отвечает на вопросы, которые поставила Эльза. <…> Вопросы, видимо, были поставлены в телефонном разговоре – в письме их нет. Но они, естественно, были, иначе с чего бы вдруг Лиля стала с такой подробностью воспроизводить Эльзе текст её же куда-то запропастившегося письма сорокалетней давности? Зачем Эльзе была нужна версия Лили? Разве они никогда не читала её воспоминаний? Разве она сама не знала, что написала в своём же письме? Разве между сёстрами всё это время множество раз не было говорено-переговорено?

Все эти вопросы заведомо риторичны: как для всех очевидно, Эльза просто старалась избежать даже малейших расхождений с «показаниями» старшей сестры».

Эти «показания» вот какие: в Лилином дневнике 11 октября 1929 года записано:

«Письмо от Эли про Татьяну. Она, конечно, выходит замуж за франц. виконта. Надя (Штеренберг, была тот день у нас) говорит, что я побледнела, а со мной это никогда не бывает. Представляю себе Володину ярость, и как ему стыдно. Сегодня он уехал в Питер выступать».

По поводу этой дневниковой записи Ваксберг задался резонными вопросами:

«С чего бы Лиля вдруг побледнела, вопреки своим обычаям? Если бледнеть, то скорее уж Маяковскому, легко представить себе, как он мог воспринять нанесённый ему удар. <…> Но почему тогда стыдно должно было быть Маяковскому? За что? Перед кем?

Любое новое слово в этой горькой истории ничего, как видим, не проясняет, а лишь увеличивает число загадок. Как всё упростилось бы, если на месте двусмысленностей, купюр и умолчаний мы имели бы всю – не подчищенную, не подкрашенную, не опущенную – правду, и только правду. Во всей её полноте…»

Иными словами, у маяковсковедов нет однозначного ответа на вопрос, на самом ли деле Лили Брик получила от Эльзы это письмо, или оно было ею придумано и специально «разыграно», чтобы побольнее уколоть Маяковского.

Но существует свидетельство, на которое маяковсковеды почему-то внимания не обратили – воспоминания Натальи Брюханенко. В них описывается инцидент произошедший (как казалось ей самой) в январе 1930 года. Однако судя по целому ряду «штрихов» становится ясно, что всё происходило в октябре 1929 года:

«Январь. Я у Маяковского на Лубянском проезде. Вечер. Он что-то пишет за столом, я нахожусь в комнате как бы сама по себе. В это время ему приносят письмо. Он набрасывается, читает его. А потом… С большим дружеским доверием рассказывает мне о том, что он влюблён, и что он застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину.

Ужасная тревога охватила меня.

Оправдала ли я его доверие? Я думаю об этом много лет.

Выйдя от него, я тут же из автомата позвонила Лиле Юрьевне и рассказала ей всё.

Да, его дружеское доверие я оправдала поступком в его защиту. Я обратилась по верному адресу.

Несмотря на то, что Маяковский так и не увидел больше эту женщину, – увидеть её было очень трудно, – в этот раз Лиля успела спасти его».

Ой, ли! Этот эпизод из воспоминаний Натальи Брюханенко свидетельствует о том, что Лили Юрьевна, услышав слова «он застрелится, если…», быстренько сочинила письмо, якобы написанное Эльзой, и (наверняка посоветовавшись с Аграновым) прочла его уезжавшему Маяковскому.

Почему-то никто из биографов поэта не заметил (или заметил, но не придал этому значения), как зловеще звучат слова Лили Брик, произнесённые ею в телефонном разговоре с поэтом:

«…не пустит ли он себе пулю в лоб».

Ведь в этих словах слышится не столько нетерпеливое желание поскорее узнать о том, как подействовали на «Волосика» колючие подробности письма Эльзы Триоле, в них звучит явная подсказка, как следует поступить в этом случае поэту.

Впоследствии (на протяжении почти целого полувека) Лили Юрьевна будет утверждать, что у Маяковского была чуть ли не болезненная тяга поставить «точку пули в конце». И при этом она без устали повторяла, как он беззаветно любил её и как беспрекословно следовал всем её советам.

Но если так, значит, Лили Брик прекрасно понимала, чем может всё обернуться, если её «Счен» последует данному ему телефонному совету?

Лили Юрьевна уничтожила множество написанных ею страниц, в которых содержалась компрометирующая её информация. Но, к счастью, кое-какие следы всё же сохранились. И они беспристрастно свидетельствуют о том, как торжествовала Лили Брик, увидев, что её месть поразила обидчика и принесла ему немало страданий. Свидетельствуют они и о том, что чтение «письма Эльзы» было специально спланированным ударом, который Брики и Агранов наносили по Маяковскому. И этот удар был далеко не последним.

Кстати, в Ленинграде у поэта было много выступлений, и почти на каждом он неизменно приговаривал:

«Мы работаем, мы не французские виконты!»

Но сразу возникает вопрос: а не была ли вся эта история с ухаживанием советского поэта за красавицей-парижанкой придумана резидентом ОГПУ Яковом Серебрянским? Он вполне мог вызвать Маяковского и предложить ему поактивней поухаживать за Татьяной Яковлевой, чтобы разжечь ревность у её ухажёров-французов. И Владимир Владимирович стал выполнять это поручение, то есть принялся играть ту же самую роль, которую многократно исполняла Лиля Брик. А когда Маяковский услышал, что Яковлева «выходит замуж за какого-то виконта», он решил, что порученное ему задание выполнил. Отсюда и фраза:

«Мы работаем, мы не французские виконты!»

Странно, что на возможность такого хода событий маяковсковеды не обратили своего внимания.

На первом вечере, состоявшемся 12 октября в Академической капелле, из зала пришла записка:

«А Сельвинский вас всё-таки перешиб!»

Владимир Владимирович прочёл её и, по словам одного из зрителей:

«…кроме очередной остроты ничего не сказал».

А 20 октября ленинградский журнал «Искусство» привёл слова писателя Александра Фадеева, одного из лидеров РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей):

«Сельвинский в своём творчестве стихийный материалист, и именно это материалистическое (хотя и непоследовательное) мировоззрение позволило ему выбить с передовой линии поэзии… Маяковского, с его абстрактным рационализмом».

Многие биографы Маяковского пишут, что о его отношениях с Вероникой Полонской знали все, кроме её мужа. Но однажды об этом узнал и Михаил Яншин. Явно по информации, шедшей от Агранова и Бриков. 17 апреля 1930 года он написал (орфография Яншина):

«…вдруг Нора говорит мне однажды что В.В. предложил ей сначала жить с ним, а впоследствии уже предлагал развестись со мной и переехать к нему. Это было неожиданно для нас обоих. Он говорил Норе, что одинок, что не может так жить одиноким. Что произошло? Первый момент, как быть, что делать? Никаких поводов к такому предложению не было и вдруг на тебе! Не встречаться с ним?»

И Яншин обратился за советом к Лили Юрьевне, которая в воспоминаниях написала:

«Когда молоденький Михаил Яншин бросился ко мне за помощью, чтобы отвадить Володю от Полонской, я посоветовала ему закрыть глаза на их отношения, ведь там серьёзного не было. Это скоро кончилось бы, как кончилось с Наташей и с Татьяной. Но если бы Яншин ушёл от Норы, как он собирался – всё видя – то были бы две разбитые жизни – его и её. А так – мы вместе встречались, играли в карты, ездили на скачки, ходили во МХАТ…»

В этих высказываниях Лили Юрьевны очень точно описан круг её жизненных интересов: «встречались, играли в карты, ездили на скачки, ходили во МХАТ». К этому следует, пожалуй, добавить и те бесчисленные романы, которые она заводила с кем-либо из своего окружения. И в этом состояла вся её жизнь! Больше Лили Брик ничем не занималась. Даже для всех домашних дел была нанята домработница. А средства для жизни этой «семьи» добывал Маяковский.

Что же касается Полонской, то после разговора Яншина с Лили Брик своё отношение к Веронике Витольдовне Владимир Владимирович изменил. Яншин писал:

«…в следующий день он уже сказал, что… он просит позволить заботиться о Норке, как брат и пр. пр. уверения, что он относится замечательно ко мне, и не верить этому нельзя потому что относился он ко мне замечательно. Принимал мои замечания по „Бане“, говорил что давайте работать вместе п'есу, что какую роль я хочу играть, что он будет учиться у театра. (Я ему говорил, что он не любит театра и что не знает его.) Что делать? Оставить его? Мы было попробовали, но он выслеживал, узнавал репетиции, занятость Норы в спектаклях и когда мы говорили и ссылались на работу в театре, он нас разоблачал и обижался что мы и его обманываем».

Яншин, вроде бы, поверил в искренность Маяковского, но к супруге стал относиться с подозрением. Она это заметила и потом написала:

«…муж начал подозревать нас, хотя Яншин продолжал относиться к Владимиру Владимировичу очень хорошо.

Яншину нравилось бывать в обществе Маяковского и его знакомых, однако вдвоём с Владимиром Владимировичем он отпускал меня неохотно, и мне приходилось скрывать наши встречи. Из-за этого они стали более кратковременными.

Кроме того, я получила большую роль в пьесе «Наша молодость». Для меня – начинающей молодой актрисы – получить роль во МХАТе было огромным событием, и я очень увлеклась работой».

Пьеса, в которой Полонская получила роль, была инсценировкой популярного в ту пору романа Виктора Павловича Кина (Суровкина) «По ту сторону». Её ставили на Малой сцене театра. Маяковский отреагировал на эту явную удачу в работе молодой актрисы как всегда довольно оригинально:

«Владимир Владимирович вначале искренне радовался за меня, фантазировал, как он пойдёт на премьеру, будет подносить каждый спектакль цветы „от неизвестного“ и т. д. Но спустя несколько дней, увидев, как это меня отвлекает, замрачнел, разозлился. Он прочёл мою роль и сказал, что роль отвратительная, пьеса, наверное, – тоже. Пьесу он, правда, не читал и читать не будет и на спектакль ни за что не пойдёт. И вообще не нужно мне быть актрисой, а надо бросить театр.

Это было сказано в форме шутки, но очень зло, и я почувствовала, что Маяковский действительно так думает и хочет».

А тут ещё на одном из заседаний Лефа Маяковский напомнил своим соратникам о том, что приближается месяц, с которого началось его поэтическое творчество. Иными словами, грядёт 20-летний юбилей.

Это стало поводом для организации новых мстительных козней против поэта.

Между тем Всеволод Мейерхольд стал готовиться к постановке «Бани». Как только Художественно-политический совет ГосТИМа принял пьесу к постановке, Мейерхольд сразу же распределил роли между актёрами. Образ бюрократа Победоносикова предстояло воплотить артисту Игорю Ильинскому, только что блистательно сыгравшему Присыпкина в «Клопе». Роль Фосфорической женщины досталась жене Мейерхольда Зинаиде Райх. Репортёра Моментальникова должен был сыграть 20-летний актёр Валентин Плучек.

Спектакль, как ожидали, ждал грандиозный успех.

На волне этой казавшейся «победоносности» Маяковский решил шумно заявить о создании новой литературной группы – Рефа (Революционного фронта искусства). И 8 октября в Большой аудитории Политехнического музея состоялся вечер «Открывается Реф».

Павел Лавут:

«Участники вечера „Открывается Реф“ с трудом пробились в здание…

Кроме Маяковского с речами выступали Николай Асеев и Осип Брик.

Публика настроена бурно. В зале засела хулиганская группка. Они кричали, свистели и даже принялись избивать одного из участников вечера».

«Хулиганская группка», которая «засела» в зрительном зале, вероятнее всего, была подослана Яковом Аграновым. Мы с нею ещё встретимся.

Открывая вечер, Маяковский сказал:

«Год тому назад мы здесь распускали Леф. Сегодня мы открываем Реф. Что изменилось в литературной обстановке за год, и с чем теперь выступают на литературном фронтерефовцы? Прежде всего, мы должны заявить, что мы нисколько не отказываемся от всей нашей прошлой работы и как футуристов, и как комфутов, и, наконец, как лефовцев. И сегодняшняя наша позиция целиком вытекает из всей нашей прошлой борьбы».

Пётр Незнамов:

«Маяковский на вечере был в ударе, сыпал остротами…

Присутствовавший на вечере Мейерхольд сказал:

– Надо поражаться гениальности Маяковского – как он ведёт диспут!

И действительно, Маяковский так спорил, будто фехтовал. Он разил тупиц. Но, вообще говоря, он хотел жить в мире с другими.

– А чей метод лучше – выясним соревнованием. Взаимопроникновение и взаимнопронизывание, но не взаимопожирание».

Маяковский даже не догадывался, что никакое «соревнование» ему не поможет, так как «организаторы травли» уже приступили к его «пожиранию».

Пётр Незнамов:

«Вечер имел большой резонанс. О нём долго разговаривали. Это был первый и последний вечер Рефа».

В эти же дни Москва в категорической форме потребовала от Парижа выдачи Григория Беседовского. Но Франция не менее решительно отказала. Тогда советские власти объявили, что беглеца будут судить заочно.

Выходивший в Париже эмигрантский еженедельник «Дни» поместил статью своего редактора Александра Фёдоровича Керенского, некогда возглавлявшего Временное правительство России. В статье, в частности, говорилось:

«…кинематографическое бегство с прыганьем через два забора из собственного посольства г. Беседовского, первого советника и замполпреда СССР в Париже, в порядке неслыханного в дипломатических летописях мирового скандала, вскрывает перед заграницей такую степень распада диктаторского аппарата, о которой в Европе ещё не догадывались».

Борис Ройзенман, выступая 8 января 1930 года на заочном суде над Беседовским, высказался так:

«Через забор он перелез для создания сенсации и придания себе вида мученика».

Когда через год Беседовский издал в Париже книгу «На путях к Термидору», один из эмигрантских острословов по этому поводу пошутил:

 
«Что такое “Термидор”?
Это – скок через забор».
 

А в Москве в это время в Государственном театре имени Мейерхольда вдруг произошло событие, которого не ожидал никто.

С 12 по 20 октября Маяковский был в Ленинграде, где всюду говорил о «Бане» и читал её. В городе на Неве оказался и актёр Игорь Ильинский, который написал:

«Владимир Владимирович пригласил меня к себе в номер „Европейской гостиницы“ и прочёл пьесу мне и Н.Эрдману, который тоже ещё не слышал её.

И вот случился промах, один из самых больших в моей жизни. Я недооценил пьесу. То ли Маяковский плохо читал, так как он привык читать на широкой аудитории, то ли я был заранее слишком наслышан о пьесе, но восторгов, которых от меня и от Эрдмана ждал автор, не последовало…

…приехав в Москву, я довольно сухо отозвался о пьесе Мейерхольду, а когда услышал его экспликацию будущего спектакля, то совсем разочаровался, так как то, что было неоспоримо ценного в пьесе, Мейерхольд, на мой взгляд, совершенно неправильно трактовал. Особенно это касалось образа Победоносикова».

И Игорь Ильинский от предложенной ему роли Победоносикова наотрез отказался.

Аркадий Ваксберг:

«Тем неожиданней был отказ Ильинского от роли – поступок скандальный и демонстративный. Его заменил Максим Штраух, тоже один из любимейших актёров Мейерхольда, но отказ Ильинского, явно перепугавшегося слишком уж обнажённых сатирических красок в образе своего героя, ещё более накалил тревожную атмосферу вокруг новой пьесы и готовившегося к постановке спектакля».

Лишь через двадцать с лишним лет Игорь Владимирович Ильинский, ставший к тому времени народным артистом СССР, решил реабилитировать себя, приняв участие в очередной постановке «Бани». Он написал:

«Я отдал свой долг Маяковскому, сыграв Победоносикова в радиопостановке Р.Симонова, только в 1951 году».

Радиоспектакль «Баня» прозвучал во всесоюзном эфире 19 июля 1951 года – в 58-ю годовщину со дня рождения В.В.Маяковского. Его поставил главный режиссёр Вахтанговского театра народный артист СССР Рубен Николаевич Симонов (сорежиссёром был М.А.Турчанович). Роль Победоносикова сыграл Игорь Ильинский, изобретателя Чудакова – народный артист СССР Алексей Грибов, мадам Мезальянсову – народная артистка СССР Вера Марецкая.

Но вернёмся в 1929-ый год.

Отказ Игоря Ильинского играть Победоносикова и другие неприятности сильно расстроили Маяковского, и он написал стихотворение «В 12 часов по ночам», в котором были такие строки:

 
«Неприятностей этих / потрясающее количество.
Сердце / тоской ободрано.
А тут / ещё / почила императрица,
государыня / Мария Фёдоровна».
 

Императрица Мария Фёдоровна, мать Николая Второго, скончалась в Копенгагене 13 октября 1929 года. Наверное, многим бросилось в глаза отсутствие рифмы в первой и третьей строках. Вместо слова «императрица» в стихотворении явно стояли слова «её величество», которые потребовали заменить цензоры. И Маяковский принялся искать замену. Не из-за этого ли стихотворение «В 12 часов по ночам» было напечатано только в конце декабря (в сборнике «Туда и обратно»)?

Как бы в ответ цензорам, безаппеляционно вмешивавшимся в его творчество, Маяковский написал стихотворение «Помните!», вошедшее в тот же декабрьский сборник. В нём рассказывалось об изобретателях, предложивших проложить подводный тоннель для сообщения между Францией и Англией. Но власти обеих стран этот проект отвергли:

 
«Говорит англичанин: / “Напрасный труд —
к нам / войной / французы попрут”.
Говорит француз: / “Напрасный труд —
к нам / войной / англичане попрут”.
И / изобретатель / был похоронен.
Он не подумал / об их обороне».
 

Здесь ни к чему придраться было нельзя, поскольку поэт клеймил европейские власти. Но в выводе, которым завершалось стихотворение, можно почувствовать горечь от того, что советские цензоры тоже «хоронят» произведения, созданные для российских пролетариев:

 
«Изобретатели, / бросьте бредни
о беспартийности / изобретений.
Даёшь – / изобретения, / даёшь – / науку,
вооружающие / пролетарскую руку».
 

А какая «изобретательность» драматурга так напугала в «Бане» артиста Ильинского?

Аркадий Ваксберг высказался об этом так:

«Беспощадно злой гротеск, бивший по самым болевым явлениям советской действительности, был понят сразу – и всеми! Но не все хотели в этом признаться, выискивая для шельмования не существующие в пьесе „художественные“ просчёты и старательно обходя её политическую остроту».

И были люди, которые жаждали стереть в порошок автора «Бани».

А Маяковский продолжал читать свою пьесу в рабочих клубах, объяснять её суть в газетах и журналах.