Текст книги "Тайна булгаковского «Мастера…»"

Осенью 1924 годы супруги Булгаковы сняли комнату в небольшом флигельке в одном из московских переулков. В ночь с 20 на 21 декабря Михаил Афанасьевич записал в дневнике:

«Около двух месяцев я уже живу в О духовом переулке в двух шагах от квартиры К., с которой у меня связаны такие важные, такие прекрасные воспоминания моей юности: и 16-ый год и начало 17-го. Живу я какой-то совершенно неестественной хибаре, но, как это ни странно, сейчас я чувствую себя несколько более „определённо“. Объясняется это…»

К сожалению, на этом дневниковая запись обрывается – в ней не хватает страницы. Но неожиданное признание Михаила Афанасьевича в том, что некая «/С.» всколыхнула в нём романтические воспоминания, к счастью, сохранилось.

Обратим внимание на слова «я живу». Личное местоимение «я», которое употребил Булгаков, создаёт впечатление, что в своей «неестественной хибаре» он проживал в полном одиночестве. А вот Белозёрская, описывая тот же период жизни, использовала совсем другое местоимение – «мы»:

«Мы живём в покосившемся флигельке во дворе дома № 9 по Обухову, ныне Чистому переулку…

Дом свой мы зовём голубятней. Это наш первый совместный очаг…»

Именно здесь, на «голубятне», в январе 1925 года Булгаков начал писать первую пьесу московского периода. Здесь создавалось «Собачье сердце». И именно сюда в один прекрасный день заглянул редактор издательства «Недра». Любовь Евгеньевна вспоминала:

«Как-то на голубятне появился Ангарский и рассказал, что он много хлопочет в высоких инстанциях о напечатании „Собачьего сердца“, но вот что-то не получается».

2 мая 1925 года Булгаков получил из «Недр» записку, в которой говорилось:

«…рукопись цензура ещё не пропускает».

А 21 мая издательство вернуло ему экземпляры сразу двух повестей: «Записок на манжетах» и «Собачьего сердца» – цензоры поставили на них окончательный крест. Однако Ангарский сдаваться не собирался. Хорошо зная привычки и пристрастия советских вождей, он придумал нестандартный ход, о котором и сообщалось Булгакову в очередном послании Б. Леонтьева:

«Дорогой и уважаемый Михаил Афанасьевич, Николай Семёнович прислал мне письмо, в котором просит вас сделать следующее. Экземпляр, выправленный, „Собачьего сердца“ отправить немедленно Л.Б. Каменеву в Боржом. На отдыхе он прочтёт. Через 2 недели он будет в Москве и тогда не станет этим заниматься. Нужно при этом послать сопроводительное письмо – авторское, слёзное, с объяснением всех мытарств и пр. и пр.

Сделать это нужно через нас… И спешно!»

Мариэтта Чудакова, впервые опубликовавшая эту записку сопроводила её следующим комментарием:

«Письмо, видимо, сильно задело Булгакова – слово „авторский“ жирно подчёркнуто им двумя, а „слёзное“ – четырьмя цветными штрихами и сопровождено двумя восклицательными знаками. Булгаков явно недоумевал, почему письмо должно исходить от автора, а не от редакторов, поддерживающих повесть, и уж никак не мог помыслить себя автором письма „слёзного“.

Рукопись в Боржом он так и не послал…»

Рукопись не послал, а сам уехал отдыхать в Коктебель, куда его и Любовь Евгеньевну пригласил Максимилиан Волошин.

Тем временем популярность Булгакова стремительно росла. 30 июня 1925 года В.В. Вересаев в письме А.М. Горькому с особой теплотой упоминал автора «Собачьего сердца»:

«Обратили Вы внимание на Михаила Булгакова? Я от него жду очень многого, если не погибнет он от нищеты и невозможности печататься».

Но Булгаков «погибать» не собирался. Напротив, его дела в тот момент пошли в гору. В июле на книжных прилавках появился долгожданный сборник. Он назывался «Дьяволиада» и был составлен из одноимённой повести-гротеска и нескольких сатирических рассказов. А 24 августа с «Недрами» был заключён договор на издание отдельной книгой повести «Роковые яйца».

И вдруг произошло событие, ошарашившее своей неожиданностью: весь тираж «Дьяволиады» был конфискован.

А тут ещё Б. Леонтьев 11 сентября прислал сообщение о «Собачьем сердце», которое Каменеву всё-таки передали…

«Повесть Ваша „Собачье сердце“ возвращена нам Л.Б. Каменевым. По просьбе Ник[олая] Семеновича] он её прочёл и высказал своё мнение: „Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя“».

Вроде бы ничего страшного не случилось: булгаковское произведение не понравилась всего лишь одному вождю, притом не самому главному, да к тому же находившемуся в опале. Но было всё равно неприятно.

Наступила осень. Все, кто зорко следил за происходившим вокруг, внезапно почувствовали, как изменилась ситуация в стране: потянуло холодом тревожных перемен, над головой стали мрачно сгущаться тучи.

20 сентября «Известия» опубликовали уже упоминавшуюся нами статью Леопольда Авербаха. В ней в адрес Булгакова высказывались те же самые оценки, что содержались в отзыве Льва Каменева:

«М. Булгакову нельзя отказать в бойком пере. Пишет он легко, свободно, подчас занимательно. Так что на вопрос: как? – можно ответить: ничего. Но что он пишет? Но что печатают „Недра“! Вопрос, пожалуй, даже интереснее. Булгаковы появляться будут неизбежно, ибо нэмпанству на потребу злая сатира на советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность. Но неужели булгаковы будут и дальше находить наши приветливые издательства и встречать благосклонность Главлита?».

Это были уже не просто какие-то слова из какой-то статьи. Все знали, что Авербах состоит в родстве с видным гепеушником Генрихом Ягодой и потому имеет доступ на самый верх властной советской пирамиды. А раз так, то авербаховская точка зрения не может не совпадать с мнением кремлёвского руководства. Далее в статье говорилось:

«Рассказы Булгакова цельны, выдержаны, единое в них настроение и единая тема. Тема эта – удручающая бессмыслица путаность и никчёмность советского быта, хаос, рождающийся из коммунистических попыток строить новое общество».

Каждый абзац статьи Авербаха звучал как суровый приговор всему творчеству писателя-сатирика: прошлому, настоящему и будущему. Одним росчерком пера Булгаков зачислялся в ряды заклятых врагов большевистского режима.

Это сразу уловил Вересаев. В начале октября он послал Михаилу Афанасьевичу письмо, в котором (вероятно, впервые в отношении Булгакова) было употреблено очень часто звучавшее в ту пору слово «травля»:

«Ввиду той травли, которая сейчас ведётся против Вас, Вам приятно будет узнать, что Горький (я летом имел письмо от него) очень Вас заметил и ценит».

И ещё Вересаев выступил с неожиданным предложением, которое, как показали дальнейшие события, было провидческим:

«Михаил Афанасьевич! Когда Вам будет приходиться туго, обращайтесь ко мне. Я бы так хотел, чтобы Вы это делали так же просто, как я это предлагаю! Поймите, – я это делаю вовсе не лично для Вас, – а желая оберечь хоть немного крупную художественную силу, которой Вы являетесь носителем».

Булгаков воспользовался этим предложением и взял у Вересаева какую-то сумму взаймы. Сохранилось его письмо Вересаеву от 18 ноября 1926 года:

«… посылаю первые 50 рублей в уплату моего долга Вам».

Но вернёмся в год 1925-ый. Заканчивался октябрь, когда над страной нежданно прогремели грозовые раскаты. 31 октября после хирургической операции (по поводу хронической язвы желудка) от острой сердечной недостаточности скончался М.В. Фрунзе. Всего девять месяцев возглавлял он Красную армию.

Внезапная кончина наркомвоенмора ошеломила всех.

А в декабре состоялся XIV съезд ВКП(б), и вся страна, ахнув, узнала о расколе на властном Олимпе. Делегаты заслушали два отчётных доклада: один сделал Сталин, другой – Зиновьев. Новая оппозиция громогласно обвинила генерального секретаря в превышении власти. Заговорили о грубом характере Сталина и о тайном завещании Ленина, в котором якобы рекомендовалось подыскать другую кандидатуру на пост генсека.

Рядовые москвичи не могли понять, что происходит в партии. Ясно было одно: большевики продолжают изо всех сил тащить народ к светлому будущему 31 декабря 1925 года К.И. Чуковский записал в дневнике:

«… на мелкобуржуазную, мужицкую руку не так-то легко надеть социалистическую перчатку…. но всё же её наденут гениальные упрямцы, замыслившие какой угодно ценой осчастливить во что бы то ни стало весь мир».

А тучи над страной продолжали сгущаться…

Наступил год 1926-ой. Количество десятков в нём – 26, а это – уже знакомые нам «два раза по «13». Жить Булгакову (а он продолжал скрупулёзно следить за приближением роковой даты) оставалось тоже 13 лет. Можно ли было ждать чего-либо хорошего от этой двойной и даже тройной «чёртовой дюжины», вновь так настойчиво напомнившей о себе?

Словно подтверждая самые мрачные предзнаменования, 4 января 1926 года «Недра» известили Булгакова о том, что его повесть «Роковые яйца» отдельным изданием отпечатана быть не может – запретила цензура.

Зато 3 марта из тех же «Недр» вопреки всем «чёрным» предсказаниям пришло сообщение радостное: Главлит разрешил повторный выпуск конфискованного сборника «Дьяволиада». Булгаков тут же выступил с чтением своих остросатирических «Приключений Чичикова».

Однако торжествовать было явно преждевременно. Ведь в третьей булгаковской повести содержался сатирический заряд такой мощи, что власти уже не могли делать вид, будто ничего не замечают.

Подобная ситуация чуть позднее будет описана в «Жизни господина де Мольера». Рассказывая о том, как члены некоего парижского салона (они называли себя «драгоценными») были высмеяны великим французским драматургом, Булгаков не без иронии заметил:

«Во всяком случае, надо отдать справедливость „драгоценным“: на удар Мольера они ответили очень мощным ударом».

То же самое произошло и с самим Булгаковым. Он не знал, что ОГПУ, давно уже косо посматривавшее на подозрительно вольное существование «частного» журнала «Россия», получило приказ действовать. Кремль готовился к решительному сражению с оппозицией, и поэтому все источники, из которых могли проистекать ручейки «критики» и «критиканства», предстояло срочно лишить дара речи.

4 мая 1926 года члены политбюро (Ворошилов, Зиновьев, Молотов, Сталин и Томский) и двое кандидатов (Каменев и Рудзутак) собрались на очередное заседание. На него был приглашён и заместитель главы ОГПУ Генрих Ягода, который огласил докладную записку о деятельности журнала «Новая Россия» (так называлась теперь прежняя «Россия»).

Немного посовещавшись, вожди приняли решение: журнал закрыть, а его редактора, Лежнева, выслать за границу. ОГПУ было предложено в трёхдневный срок подготовить конкретные предложения по претворению в жизнь партийного вердикта.

Лубянка сработала оперативно, и к следующему заседанию политбюро подготовила необходимый документ:

«7 мая 1926 г.

Строго секретно

В ЦК ВКП(б) тов. МОЛОТОВУ

В развитие нашей докладной записки от 5 сего мая за № 3446 и во исполнение постановления Политбюро от 5 мая, считаем необходимым произвести следующие мероприятия:

…3.

… произвести обыски без арестов у нижепоименованных 8-ми лиц, и по результатам обыска, о которых будет Вам доложено особо, возбудить следствие, в зависимости от результатов коего выслать, если понадобится, кроме ЛЕЖНЕВА, и ещё ряд лиц из следующего списка:

КЛЮЧНИКОВ Юрий Вениаминович, проф. 1 МГУ, научный сотрудник Коммунистической Академии.

ПОТЕХИН Юрий Николаевич, литератор, юрист-консульт акционерного О-ва „Тепло и Сила“…

7. БУЛГАКОВ Михаил Александрович, литератор…

Зампред ОГПУ Ягода»

Интересен постскриптум, завершающий чекистский документ:

«P.S. Нам чрезвычайно важно произвести обыски одновременно с закрытием „Новой России“, ввиду этого прошу, если те мероприятия будут одобрены Вами, провести голосование опросом!

Г. Ягода».

Опрошенные по телефону четыре члена политбюро (Ворошилов, Зиновьев, Молотов, Сталин) и три кандидата (Каменев, Рудзутак и Угланов) с представленными предложениями ОГПУ согласились и приняли по этому поводу именно то решение, о котором просил Ягода.

То, что отчество Михаила Булгакова в огепеушной записке названо неправильно, лубянских сыщиков со следа не сбило. И в тот же самый день, 7 мая…

Вечером 7 мая 1926 года произошло событие, которое…

Впрочем, пусть о нём расскажет Л.Е. Белозёрская, подробно описавшая то майское происшествие в своих «Воспоминаниях»:

«… в один прекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было), и на мой вопрос «кто там?» бодрый голос арендатора ответил: „Это я, гостей к вам привёл!“

На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек – следователь Славкин и его помощник – с обыском. Арендатор пришёл в качестве понятого…»

Фамилию следователя Любовь Евгеньевна назвала не совсем верно (если, впрочем, не сделала это вполне намеренно). На самом деле обыск проводил не Славкин, а уполномоченный пятого (секретного) отдела ОГПУ Врачёв. Во всём же остальном нарисованная картина вполне достоверна.

«Булгакова дома не было, и я забеспокоилась: как-то примет он приход „гостей“, и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти».

Наконец раздался стук в дверь – пришёл Михаил Афанасьевич.

«… он держался молодцом (дёргаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. „Пенсне“ стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей».

Обыск, как и положено, продолжался всю ночь. Под утро был составлен протокол:

«На основании ордера Объединённого Государственного политического управления за № 2287 от 7мая мес. 1926 г. произведён обыск у гр. Булгакова в д. № 9, кв. № 4 по у л. Кропоткина, пер. Чистый, сотрудником Врачёвым.

При обыске присутствовали обыскиваемый Булгаков М.А. и арендатор дома Градов В.В.

Взято для доставления в Объединённое Госполитуправление следующее:

1. Два экземпляра перепечатанных на машинке „Собачье сердце“.

2. Три дневника: за 1921-23 и 25 годы…»

После нежданного визита Булгаков приходил в себя полторы недели. А 18 мая подал в ОГПУ заявление:

«При обыске, произведённом у меня представителями ОГПУ 7-го мая 1926 г. (ордер № 2287, дело 45), у меня были взяты с соответствующим занесением в протокол – повесть моя „Собачье сердце „в 2-х экземплярах на пишущей машинке и 3 тетради написанных мною от руки черновых мемуаров моих под заглавием „Мой дневник“.

Ввиду того, что „Сердце“ и „Дневники“ необходимы мне в срочном порядке для дальнейших моих литературных работ, а „Дневники“, кроме того, являются для меня очень ценным интимным материалом, прошу о возвращении мне их».

24 июня аналогичное письмо-прошение было направлено и Председателю Совнаркома.

Никаких ответов на просьбы не последовало. Правда, сохранились свидетельства о том, что Сталин, Молотов и другие члены политбюро с интересом читали булгаковские дневники.

Лишь 22 сентября 1926 года писателя вызвали на Лубянку.

Допрашивал его следователь С.Г. Гендин. Семён Григорьевич был в приятельских отношениях с Яковом Аграновым, уже тогда занимавшим пост заместителя начальника секретного отдела ОГПУ. Вместе они посещали собрания лефовцев на квартире Маяковского.

В книге «ГРУ. Дела и люди» про этого следователя сказано:

«Гендин Семён Григорьевич

04.1902, г. Двинск

Еврей. В РККА с 1918. Член ком. Партии с 1918. Окончил Московские командные артиллерийские курсы (1920), Высшие военно-химические курсы РККА (1921).

Участник Гражданской войны. Командир взвода, батареи, помощник начальника артиллерии Новороссийского укрепрайона.

С 1921 в органах ВЧК».

Протокол допроса Булгакова давно опубликован. Эти «Показания по существу дела» дают основания предположить, что допрашиваемый писатель решил не лукавить. И не таясь, заявил о том, что он сын статского советника, что окончил медицинский факультет университета, что литературной деятельностью начал заниматься, служа в Добровольческой армии.

«В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России… Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением».

Обе фразы подчеркнул следователь, тем самым особо их выделяя…

Чувствуя растущую настороженность со стороны Гендина, Булгаков сообщил, что с белыми давно уже не имеет никаких отношений, и что он «несколько месяцев» писал статьи для газеты «Правда». Кроме того…

«Связавшись слишком крепкими корнями со строящейся Советской Россией, не представляю себе, как бы я мог существовать в качестве писателя вне её. Советский строй считаю исключительно прочным. Вижу много недостатков в современном быту и благодаря складу моего ума отношусь к ним сатирически и так и изображаю их в своих произведениях».

На вопрос следователя, почему до сих пор не напечатана его новая повесть, допрашиваемый ответил:

«“ Повесть о собачьем сердце“ не напечатана по цензурным соображениям. Считаю, что произведение „Повесть о собачьем сердце „вышло гораздо более злостным, чем я предполагал, создавая его, и причины запрещения печатания мне понятны».

На вопрос, где и как часто повесть читалась, последовал ответ:

«Должен отметить, что неоднократно получал приглашения читать это произведение в различных местах и от них отказывался, т. к. понимал, что в своей сатире пересолил в смысле злостности и повесть возбуждает слишком пристальное внимание…»

Когда же следователь прямо спросил, есть ли в «Собачьем сердце» политическая подоплёка, Булгаков откровенно признался:

«Да, политические моменты есть, оппозиционные существующему строю. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые, порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги.

Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают моё пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я – сатирик)».

Разумеется, о своём плане мщения советской власти Булгаков не сказал ни слова. Но полностью признал свою вину, состоявшую, по его словам, в том, что он находится в «оппозиции существующему строю» и «злостно» противодействует ему своими «сатирическими произведениями».

Дерзкого писателя, включённого под номером семь в список кандидатов на высылку из страны, на время оставили в покое. Но установили строжайший контроль над его творчеством. И это понятно – слишком дерзкими и вызывающими были написанные им книги. Слишком откровенно высмеивал Булгаков советскую власть.

В «Дьяволиаде» эта власть была представлена в образах обюрократившихся сотрудников спичечной базы. В «Роковых яйцах» революционные ленинские идеи воплощались в злобных земноводных монстрах, нагрянувших на Россию. В «Собачьем сердце» сама попытка преобразования мира и человечества приводила к созданию «исключительного прохвоста» Шарикова. Сатира каждой из трёх повестей била наотмашь, без всякой жалости и снисхождения выставляла большевистский режим на всеобщее посмешище.

Как известно, сильные мира сего очень не любят, когда над ними смеются. Такого они никому и никогда не прощают. Булгаков, к счастью для него, быстро разобрался в ситуации. И мгновенно сменил свою маску, так раздражавшую большевиков. Встречи с всесильным ОГПУ заставили Михаила Афанасьевича надолго прекратить сочинение опасной сатирической прозы и целиком переключиться на создание, как ему казалось, вполне безобидных драматургических произведений. Из пересмешника сатирика он переквалифицировался в драматурга. Героями его пьес стали самые обычные люди, каких на Земле миллионы. Их волновали не идеи, а простые жизненные ситуации, обычные мелочи быта. Довольно скоро Булгаков убедился в том, что сделал правильный выбор – судьба стремительно вознесла его на вершину литературного Олимпа.

Часть вторая
На вершине Олимпа

Глава первая
Наступление мастера

Итак, в самом начале 1925 года Булгаков вновь обратился к драматургии. В прежних его пьесах – в тех, что были написаны во Владикавказе, – местные критики без труда обнаружили явное презрение к толпе «разъярённых Митек и Ванек», почувствовали «подлую усмешку к «чумазым» и «черни»», и обратили внимание на то, что все герои носят весьма подозрительные «хитрые маски». Но при этом владикавказская цензура посчитала булгаковские пьесы достаточно лояльными, «розовыми», если не «красными», Иначе их просто не пропустили бы на сцену

В 1923 году Михаилу Афанасьевичу вновь попали в руки его творения, и через год он написал в автобиографии:

«… перечитав их, торопливо уничтожил. Надеюсь, что нигде ни одного экземпляра их не осталось».

А 19 января 1925 года (эта дата начертана на титульном листе тетради рукою самого драматурга) начался процесс превращения романа «Белая гвардия» в пьесу. Труд был не из лёгких, потому как работать приходилось по-прежнему по ночам. Рассказывая в «Жизни господина де Мольера» о том, как создавал свои шедевры великий французский драматург, Булгаков, надо полагать, намекал и на свой собственный опыт:

«Несмотря на каторжную дневную работу, Мольер начал по ночам сочинять вещи в драматургическом роде».

В апреле, когда работа была в самом разгаре, из Московского Художественного театра поступило неожиданное предложение. Там заинтересовались печатавшимся в журнале «Россия» романом и захотели инсценировать его. Инициатива исходила от мхатовского режиссёра Бориса Ильича Вершилова. 3 апреля он написал Булгакову письмо с просьбой о встрече. Режиссёр и драматург встретились. Сразу выяснилось, что намерения Булгакова и интересы театра совпадают. Работа над созданием пьесы пошла ещё стремительней.

Правда, какую-то часть весны 1925 года пришлось потратить на написание «Собачьего сердца» – срочно потребовались деньги. «Гудок» тоже забирал львиную долю рабочего дня. Но пьеса всё равно оставалась главным делам. В «Театральном романе» о том времени сказано так:

«Я не помню, чем кончился май. Стёрся в памяти июнь, но помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись в простыню, и сочинял пьесу.

Потом жара упала… Пошёл дождь, настал август…»

В августе пьеса «Белая гвардия» было написана.

Вспомним её содержание.

Время действия – конец 1918-го и начало 1919 годов. Место действия – Киев. Украиной правит гетман, который опирается на штыки оккупировавших страну германских солдат.

В одном из городских кварталов в тихой и уютной квартире обитает семья Турбиных: два брата, военврач Алексей и гимназист Николай, а также их сестра Елена с мужем, полковником генерального штаба Тальбергом. В том же доме проживают председатель домового комитета Василий Лисович по прозвищу Василиса и его жена Ванда.

Полки украинских националистов во главе с Петлюрой готовятся к штурму Киева. Им противостоят вооружённые силы гетмана, в них входит и белогвардейская воинская часть, в которую собираются вступить братья Турбины и их друзья-офицеры.

Город замер в тревожном ожидании.

А в квартире Турбиных, отгородившейся от ужасов гражданской войны кремовыми шторами, по-прежнему уютно и тихо, а временами – оживлённо и весело. Белые офицеры пьют, едят, поют, галантно ухаживают за красивой женщиной Еленой и разглагольствуют о высоких материях. При этом без устали ругают всех и вся: гетмана, немцев, Петлюру, Антанту, большевиков и евреев.

Тем временем германские войска внезапно оставляют свои позиции и в массовом порядке отбывают на родину. Вместе с собой они прихватывают и гетмана – под видом раненого в голову немецкого офицера. Город, оказавшийся без защиты, занимает воинство Петлюры.

Бандиты-петлюровцы грабят Василису.

А у Турбиных за кремовыми шторами – всё те же уют и оживлённое веселье. К ним из Житомира приезжает в гости дальний родственник – кузен Ларион Суржанский, поэт-неудачник романтического склада, и присоединяется к веселящейся компании.

А к Киеву стремительно приближаются части Красной армии во главе с самим Троцким. Изгнание петлюровцев и большевизация Украины неминуемы. Шумное общество в квартире Турбиных, продолжающее есть, пить, петь, ухаживать и ругать всех и вся, оказывается на распутье.

Таково содержание пьесы.

Прочитав её, Константин Сергеевич Станиславский, как говорят, спросил с изумлением:

«– Зачем мы будем ставить эту агитку?».

Театр всё-таки пьесу к постановке принял. Сразу отправив её экземпляры на отзыв – в Главрепертком (в орган, курировавший театральный репертуар) и в Наркомпрос (в Народный комиссариат по просвещению) – лично А.В. Луначарскому.

Свои замечания нарком прислал довольно быстро:

«Я внимательно перечитал пьесу „Белая гвардия“. Не нахожу в ней ничего недопустимого с точки зрения политической, но не могу не высказать Вам моего личного мнения. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, по эта его пьеса исключительно бездарна, за исключением более или менее живой сцены увоза гетмана. Всё остальное – либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины…

… я с уверенностью говорю, что ни один средний театр не принял бы этой пьесы именно ввиду её тусклости, происходящей, вероятно от полной драматической немощи или крайней неопытности автора».

В вопросах драматургии Анатолий Васильевич Луначарский разбирался неплохо – он и сам пьесы сочинял. Поэтому его оценку «Белой гвардии», можно считать профессионально взвешенной. Тем более что сцен, состоящих из сплошных разговоров, в булгаковской пьесе и в самом деле было намного больше, чем эпизодов динамичных, со стремительно развивающимся действием. Тот, кто знаком с законами сцены, может, не задумываясь, сказать, что подобные пьесы очень трудны в постановке.

Работники Главреперткома принялись рассматривать «Белую гвардию» с политической точки зрения. И тотчас обнаружили в ней «апологию белого дела», попытку «воспеть белогвардейщину» и желание «поспекулировать на запретной теме». Мнение реперткомовцев очень скоро стало известно весьма влиятельному клану театральных критиков. И в газетах появились запальчивые статьи с решительным протестом против попыток протащить в репертуар советских театров пьесу с чуждой советскому строю тематикой.

Были ли основания для столь негативной реакции?