Текст книги "Тайна булгаковского «Мастера…»"

Другие подковырки

В «Дьяволиаде» самой высшей инстанцией, куда в поисках справедливости обратился Варфоломей Коротков, является «бюро претензий» (сокращённо – БП). Эта структура очень похожа на реально существовавший властный орган, который распоряжался в те годы судьбами страны и её населения, – политбюро (сокращённо – ПБ). В булгаковском «бюро претензий» Коротков так и не смог добиться ни понимания, ни действенной помощи. Параллели напрашивались сами собой, выводы автор предоставлял делать самим читателям.

Высмеивает «Дьяволиада» и тщетные попытки большевиков создать исправно действующую экономику: продукция, которую выпускает спичечный Главк, никуда не годится: его спички не горят.

Из трёх коробков Короткову удалось зажечь всего 63 спички. Шестьдесят три – число не случайное. Булгаков взял его не с потолка, повторив его кроме «Дьяволиады» ещё и в «Белой гвардии». Там приехавший из Житомира Лариосик сообщает Турбиным, что его мама послала им телеграмму в 63 слова.

Итак, шестьдесят три. Это число вызывало у современников Булгакова вполне определённые ассоциации. В те годы партийцы, недовольные политикой, которую проводили новоявленные вожди, объединялись в разного рода группы и группировки. Друг от друга эти «объединения» отличались количеством входивших в них человек или же числом подписей, поставленных под письмами протеста. Было письмо 46-ти, платформа 63-х и так далее. И каждая подобная группировка, как правило, решительно протестовала против действии управлявшей страной «тройки», в которую, как известно, входили Зиновьев, Каменев и Сталин.

Итак, только 63 спички горели. Остальные давали пшик. Но и это «пшиканье» было весьма опасным: шипящие кусочки раскалённой серы разлетались во все стороны, норовя попасть в глаз чиркавшему. Бедняга Коротков чуть не ослеп. И не только он:

«Подбитые глаза на каждом шагу».

Вот почему продукцию своего Главка Коротков в сердцах называет «сволочными спичками». Секретарша базы Лидочка де Руни тоже считает так, говоря: «спички проклятые». А вот заведующий Кальсонер лично…

«… испытывал их и нашёл превосходными».

И этими «сволочными спичками» (аббревиатура – СС), страна Советов (те же начальные буквы – СС) расплачивалась с сотрудниками базы за их работу.

Вспомним, как в повести описан эпизод выдачи зарплаты:

«Чтобы не отвечать ни на какие вопросы…. кассир кнопкой пришпилил к стене ассигновку, на которой… имелась… подпись зелёными чернилами:

«Выдать продуктами производства.

За т. Богоявленского – Преображенский.

И я полагаю – Кшесинский».

Прелюбопытный подбор фамилий! И явно не случайный. Самая последняя (Кшесинский) призвана напомнить читателям о знаменитой петербургской балерине, фаворитке царя. В принадлежавшем ей особняке и размещалась в 1917 году штаб-квартира большевиков.

Фамилия Богоявленский ассоциируется с «Богом явленным» императором, «за» (то есть вместо) которого и подписал ассигновку некий Преображенский. Какое именно «преображение» имел в виду Михаил Булгаков, в те годы было понятно каждому: ведь Россией (вместо расстрелянного царя) правил революционный преобразователь мира В.И. Ленин. Он (или кто-то из его ближайших сподвижников) и решал, чем выплачивать заработную плату сотрудникам советских учреждений.

Есть в «Дьяволиаде» и другой «царский» намёк. В коммунальной квартире, где проживает Коротков, соседнюю с ним комнату занимает гражданка, которая служит в Губвинскладе. Зарплату ей тоже выдают «продуктами производства», и она принесла домой 46 бутылок красного церковного вина. Почему именно сорок шесть и почему красного?

Звали коротковскую соседку Александрой Фёдоровной, точно так же, как и последнюю российскую императрицу Чтобы окончательно развеять все сомнения относительно того, о ком именно идёт здесь речь, Булгаков и употребил эти «особые приметы»: сорок шесть бутылок, а в них – кроваво-красное вино. В 20-х годах все ещё хорошо помнили, что императрица Александра Фёдоровна пала сорока шести лет от роду в результате кровавой расправы, учинённой большевиками над царской семьёй. К тому же именно сорок шесть подписей стояло и под известным тогда всей стране письмом сторонников Троцкого. Так что к «царскому» следу в повести добавлен и «троцкистский» отпечаток.

И ещё. Последние месяцы своей жизни бывшая императрица провела под стражей. Поэтому фамилия у соседки Короткова (Пайкова) произведена из слова «пайка», почёрпнутого из тюремного лексикона.

А теперь попробуем применить особый метод исследования, названный нами (по аналогии с методом, предложенным поэтессой Ларисой Васильевой) «булгакочувствование». Если Булгаков в обыденной жизни любил играть со словами и даже с буквами, то этот стиль должен проявиться и в его произведениях. Памятуя об этом, присмотримся к тексту «Дьяволиады».

Пристально глядя

Наше внимание сразу же привлечёт любопытная деталь: в повести на удивление много слов, которые на чинаются с буквы «п»!

В самом деле, уже в эпиграфе буква эта повторяется трижды: «По весть о том, как близнецы погубили дело производителя». В именах геро ев: Пеструхины, Пай кова, Генриетта Потаповна Персимфанс, курьер Панте леймон – всё те же «П», «П» и «П». В названиях глав буква «п» тоже дово льно частая гостья: «Лысый появился», «Происшест вие 20-го числа», «Продукты производства», «Параграф первый – Коротков вылетел» и так далее.

Казалось бы, что в этом необычного? В русском языке буква «П» – самая распространённая, и слов, начинающихся с неё, просто пруд пруди. Однако вспомним, что произносит Варфоломей Коротков, вконец запутавшись в обволакивающей его дьявольщине! Он, как заклинание, начинает бормотать какой-то несусветный вздор:

«И понедельник на пэ, и пятница на пэ, и воскресенье…».

Устами своего героя Михаил Булгаков как бы ненароком обращает наше внимание именно на эту букву – «пэ». Он словно хочет навести нас на какие-то вполне определённые размышления, как будто пытается передать нам некую конфиденциальную информацию. Но какую?

Одна из глав повести названа как-то чересчур длинно: «Параграф первый – Коротков вылетел». Это же целая фраза, составленная из двух предложений. Приглядимся к начальным буквам заголовка. Они образуют сочетание: ППКВ. Если прочесть наоборот, получим ВКПП. Очень созвучно аббревиатуре ВКП(б), не правда ли? Не означает ли это, что буквой «П» Булгаков зашифровал слово «партия»? Но если так, то тогда «несусветный вздор», который бормочет Коротков, тотчас превращается в искреннее возмущение по поводу того, что жизнь советских людей со всех сторон пытаются опутать партийной паутиной.

Впрочем, не будем спешить с выводами. Мы ещё не раз встретимся с этой слишком часто употреблявшейся Булгаковым буквой «П», и у нас будет возможность поломать голову над её толкованием. Для себя же отметим, что в многократной повторяемости этой буквы, вне всякого сомнения, кроется какой-то намёк, спрятано какое-то важное (адресованное нам, читателям) сообщение.

А теперь, после того, как повесть была нами подвергнута своеобразному анализу, перейдём к её синтезу, то есть попробуем сформулировать, что же на самом деле хотел сказать Булгаков своей «Дьяволиадой»?

Она о режиме большевиков, готовящихся разжечь мировой пожар с помощью спичек, которые не горят. Она о бездарных вождях этого режима, выведенных в окарикатуренном образе Кальсонера, которые либо прячутся от своего народа в больничных палатах, либо постоянно выясняют друг с другом отношения. Она о рабоче-крестьянской державе, в которой жизнь людей превратилась в форменную дьяволиаду.

Какой же отчаянной смелостью надо было обладать, чтобы решиться опубликовать в те годы такое произведение?

Но почему Булгаков называл свою повесть «дурацкой», чем она «не удовлетворяла» его?

Не тем ли, что все намёки и колкости в адрес большевиков в «Дьяволиаде» слишком закамуфлированы?

Не тем ли, что сатира, призванная бичевать, утонула в дьявольской фантасмагории сюжета и превратилась в обычное зубоскальство?

Не тем ли, что дьявольщина, опутавшая страну, была беспощадно высмеяна, а сами дьяволы так и остались безнаказанными?

Кто знает, может быть, именно это и беспокоило писателя?

Болезненные симптомы

В 1923 году Булгакова был неудовлетворён не только своим творчеством. Его продолжало тревожить и состояние здоровья. Осенью жалобы на ухудшение самочувствия участились. Об этом можно прочесть в «Театральном романе»:

«… однажды ночью… я проснулся после грустного сна… Я чувствовал, что я умру сейчас за столом, жалкий страх смерти унизил меня до того, что я простонал, оглянулся тревожно, ища помощи и защиты от смерти…

– Это приступ неврастении. Она уже завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока ещё можно жить».

В «Театральном романе» прямо назван недуг Булгакова. Он…

«… страдал болезнью, носящей весьма странное название – меланхолия».

Как известно, меланхолия – это болезненное состояние, сопровождающееся унылым, тоскливым настроением, замедленностью в движениях, навязчивой мнительностью. По ходу повести булгаковский герой признаётся:

«Я вообще человек странный и людей немного боюсь».

А теперь сравним эти высказывания со строками булгаковского дневника. Запись от 18 октября:

«Сегодня был у доктора посоветоваться насчёт боли в ноге. Он меня очень опечалил, найдя меня в полном беспорядке. Придётся серьёзно лечиться. Чудовищнее всего то, что я боюсь слечь, потому что в милом органе, где я служу, под меня подкапываются и безжалостно могут меня выставить.

Вот, чёрт бы их взял».

Давно ли свою работу в «Гудке» Булгаков награждал сплошными ругательными эпитетами? А тут вдруг откуда-то возникла эта ужасная мнительность, начали пугать сослуживцы, якобы «подкапывающиеся» под него и стремящиеся «безжалостно» выставить его со службы.

19 октября он вновь затронул эту тему:

«Сегодня вышел гнусный день, род моей болезни таков, что, по-видимому, на будущей неделе мне придётся слечь. Я озабочен вопросом, как устроить так, чтобы в „Г[удке]“ меня не сдвинули за время болезни с места. Второй вопрос, как летнее пальто жены превратить в шубу…

Да, если бы не болезнь, я бы не страшился за будущее».

26 октября – вновь о том же:

«Я нездоров, и нездоровье моё неприятное, потому что оно может вынудить меня слечь. А это в данный момент может повредить мне в „Г[удке]“. Поэтому и расположение духа у меня довольно угнетённое…»

После этих не слишком весёлых фраз на страницах дневника появились и вовсе тоскливые раздумья:

«В минуты нездоровья и одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрёк себя на неверное существование. Но, видит Бог, одна только любовь к литературе и была причиной этого.

Литература теперь трудное дело. Мне с моими взглядами, волей-неволей выливающимися в произведениях, трудно печататься и жить.

Нездоровье же моё при таких условиях тоже в высшей степени не вовремя.

Но не будем унывать».

Как-то возвращаясь со службы, Булгаков купил книгу Ф. Купера «Последний из могикан». Дома принялся её просматривать… Нахлынули юношеские воспоминания… Появились размышления о возвышенном, которые навели…

«… на мысль о Боге.

Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нём легче. Нездоровье моё осложнённое, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога».

Да, Булгаков чувствовал себя очень дискомфортно. Не зная, куда выплеснуть переполнявшие его мрачные мысли, он как бы беседовал со своим дневником, доверяя ему самые сокровенные тайны. Создав «Дьяволиаду», Михаил Афанасьевич как бы взял себе в союзники самого дьявола, но при этом продолжал панически бояться божьей кары. Впрочем, надежды на то, что придут лучшие времена, он не терял и даже слегка хорохорился:

«Но мужества во мне теперь больше, о, гораздо больше, чем в 21-м году. И если б не нездоровье, я бы твёрже смотрел в своё туманное чёрное будущее».

27 октября к тревожным ноткам прежней безысходности добавилась новая порция мнительности:

«В душе – сумбур. Был неприятно взволнован тем, что, как мне показалось, доктор принял меня сухо. Взволнован и тем, что доктор нашёл у меня улучшение процесса. Помоги мне, Господи».

Впрочем, жизненные неприятности не помешали Булгакову в тот же самый день произвести покупку, которая, вне всяких сомнений, должна была его порадовать:

«Сейчас смотрел у Сёмы гарнитур мебели, будуарный, за очень низкую цену – 6 червонцев. Решили с Тасей купить… Иду на риск – на следующей неделе в „Недрах“ должны заплатить за „Д[ьяволиад]у“».

Но уже через день в дневнике вновь появилась тревожная запись:

«29-го октября. Понедельник. Ночь.

У меня в связи с болезнью тяжёлое нервное расстройство, и такие вещи меня выводят из себя».

Вскоре Булгакова посетил врач:

«6 ноября (24-го октября) Вторник. Вечер.

Недавно ушёл от меня Коля Г. Он лечит меня».

Коля Г. – это Николай Леонидович Гладыревский, приятель ещё с киевских времён. Это он в первые дни пребывания Булгакова в Москве приютил его и его жену в студенческом общежитии.

В тот же день (6 ноября) дневнику было доверено ещё одно откровение, звучавшее как заклинание:

«… в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я больше не вернусь…

Сегодня, часов около пяти, я был у Лежнева, и он сообщил мне… что „Нак[ануне]“ всеми презираемо и ненавидимо. Это меня не страшит. Страшат меня мои 32 года и брошенные на медицину годы, болезни и слабость. У меня за ухом дурацкая опухоль… уже два раза оперировали. Из Киева писали начать рентгенотерапию. Теперь я боюсь злокачественного развития. Боюсь, что шалая, обидная, слепая болезнь прервёт мою работу…

Я буду учиться терпеть. Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним – писателем.

Посмотрим же, и будем учиться, будем молчать».

Между тем происходившие в стране события молчанию не способствовали. Мало того, что о болевшем Ленине практически ничего не сообщалось, в конце первой декады января 1924 года в печати появилось сообщение о внезапной и не менее загадочной болезни другого вождя – Троцкого. Булгаков записал в дневнике:

«Сегодня в газетах: бюллетень о состоянии здоровья Л.Д. Троцкого.

Начинается словами: „Л.Д. Троцкий 5-го ноября прошлого года болел инфлуэнцей…“, кончается: „отпуск с полным освобождением от всяких обязанностей, на срок не менее 2-х месяцев“. Комментарии к этому историческому бюллетеню излишни.

Итак, 8-го января 1924 г. Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог. Пусть он ей поможет».

Поражает точность диагноза, поставленного «лекарем с отличием» происходившим в стране событиям.

А между тем Булгакову уже собиралась улыбнуться удача. Об этом свидетельствует дневниковая запись от 25 февраля 1924 года:

«Сегодня вечером получил… свежий номер „Недра“. В нём моя повесть „Дьяволиада“».

Литературная общественность страны Советов встретила сатирический опус Михаила Булгакова спокойно. Повесть никого не потрясла и из равновесия не вывела. И специальных критических статей, посвящённых разбору «Дьяволиады» в печати не появилось. Лишь в мартовском номере журнала «Звезда» промелькнуло небольшое упоминание, в котором говорилось:

«И совсем устарелой по теме (сатира на советскую канцелярию) является „Дьяволиада“ М.Булгакова, повесть-гротеск, правда, написанная живо и с большим юмором».

Ни коварных намёков, ни чересчур дерзких подтекстов рецензент не заметил. Впрочем, и писатель Евгений Замятин тоже не нашёл в «Дьяволиаде» ничего предосудительного (для советского строя, разумеется), написав:

«Абсолютная ценность этой вещи Булгакова – уж очень какой-то бездумной – невелика, но от автора, по-видимому, можно ждать хороших работ».

Насколько искренним и справедливым было это зачисление булгаковской повести в разряд «бездумных», сказать трудно. Может быть, Замятин просто осторожничал, боясь ненароком навлечь неприятности на коллегу по перу?

Вызывающие антибольшевистские интонации, которыми насквозь пронизана «Дьяволиада», литературные церберы, конечно же, распознали чуть позже. «Известия» вскоре опубликовали мнение влиятельнейшего общественного деятеля тех лет Леопольда Авербаха. Не все подковырки и колкости булгаковского «рассказа» удалось ему разгадать. Но даже то, что он всё-таки понял и о чём написал в своей статье, звучит предостерегающе сурово:

«В рассказе „Дьяволиада“ Коротков – простой, обычный человек – сходит с ума и совершает ряд неистовств, так как не мог не вырасти путаный эпизод с двумя близнецами в трагическое событие на фоне большевистского ада, рисуемого Булгаковым».

Авербах сумел разглядеть в повести то, что автор так старательно прятал в тумане фантасмагории, – «большевистский ад», сводящий с ума простых людей! Но на крамолу эту обратят внимание лишь полтора года спустя (статья в «Известиях» появилась 20 сентября 1925 года). А тогда (то есть в самом начале 1924-го) все, кто прочёл «Дьяволиаду», Булгакова поздравляли. О нём заговорили в писательских кругах советской столицы…

Долгожданное признание приятно закружило голову. И метущуюся писательскую душу принялись усиленно бередить всяческие соблазны.

Знакомства на стороне

Зима 1924 года была студёной и снежной. И запомнилась она всем кончиной большевистского вождя Ульянова-Ленина.

Наступившая весна тоже не радовала погодой. 15 апреля Булгаков записал в дневнике:

«Весна трудная, холодная. До сих пор мало солнца».

И жизнь была какая-то промозглая, пасмурная, тревожная, не сулившая ничего доброго. В той же дневниковой записи говорится:

«В Москве многочисленные аресты лиц с „хорошими“ фамилиями. Вновь высылки. Был сегодня Д.К[исельгоф]. Тот, по обыкновению, полон фантастическими слухами. Говорит, что по Москве ходит манифест Николая Николаевича. Чёрт бы взял всех Романовых! Их не хватало».

Запись эта интересна не только своим содержанием, но и тем, что в ней упомянут московский юрист Давид Александрович Кисельгоф. В тот момент он был просто хорошим знакомым Михаила Афанасьевича. А через два десятка лет именно за него выйдет замуж… Впрочем, не будем забегать вперёд, но фамилию запомним – Кисельгоф. О его женитьбе – речь впереди, в эпилоге…

Итак, на дворе – весна 1924-го. Чета Булгаковых отметила 11-летне совместной жизни. Срок солидный. За это время Татьяне Николаевне не раз приходилось вызволять супруга из всевозможных жизненных передряг, порою весьма драматичных. И всякий раз – стоило лишь Михаилу Афанасьевичу вырваться из цепких объятий невзгод и болезней – он тут же начинал с интересом посматривать на сторону.

А вот его жене ничего подобного делать не позволялось. В «Жизнеописание Михаила Булгакова» приводятся её воспоминания о той поре:

«Только он мог вести себя как угодно, а я должна была вести себя тихо».

Будучи мужчиной любвеобильным, Михаил Афанасьевич постоянно за кем-то ухаживал. И в селе Никольском, и во Владикавказе, и уж тем более в Москве.

Но стоило Татьяне Николаевне завязать слишком (с его точки зрения) оживлённый разговор с каким-нибудь мужчиной, как тотчас же следовало недовольное замечание:

«– Ты не умеешь себя вести!».

Однажды кто-то из знакомых посоветовал Татьяне Булгаковой попробовать приобрести какую-нибудь специальность:

«… подбил меня окончить шляпочную мастерскую, я получила диплом, хотела как-то заработать. Один раз назначила кому-то, а Михаил говорит:

– Как ты назначаешь – ведь мне надо работать.

– Хорошо, я отменю.

Так из моей работы ничего не вышло – себе только делала шляпки. Я с ним считалась…»

Татьяна Николаевна с мужем считалась. А Михаил Афанасьевич всегда поступал так, как сам находил нужным. На упрёки жены (по поводу очередного своего флирта) неизменно отвечал («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«– Тебе не о чем беспокоиться – я никогда от тебя не уйду.

Сам всегда ходил, а я дома сидела… Стирала, гладила».

Пока жена «сидела», «стирала» и «гладила», муж «ходил» по гостям, часто допоздна засиживаясь на вечеринках. Там (в неформальной обстановке дружеских застолий) завязывались нужные знакомства, налаживались полезные литературные контакты.

Именно об этих контактах Булгаков писал матери в конце 1921 года:

«Я рассчитываю на огромное количество моих знакомств… Знакомств масса и журнальных, и театральных, и деловых просто. Это много значит в теперешней Москве… Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю».

Отлучался он из дома и из-за рукописей, которые нуждались в перепечатке. Татьяна Николаевна пробовала научиться печатать на машинке, но это занятие вызывало у неё такие приступы головной боли, что от затеи пришлось отказаться. Тогда Булгаков нашёл машинистку на стороне – молодую вдову Ирину Сергеевну Раабен (нам уже встречалась эта фамилия). Она согласилась печатать в долг, то есть была готова ждать, когда перепечатанные произведения будут опубликованы и за них получен гонорар.

В своих воспоминаниях Ирина Сергеевна рассказала о том, каким запомнился ей тогдашний Булгаков:

«Он был голоден, я поила его чаем с сахарином и с чёрным хлебом».

А Михаил Афанасьевич очаровывал молодую хозяйку рассказами о своих мытарствах:

«Сказал без всякой аффектации, что, добираясь до Москвы, шёл около двухсот вёрст пешком – по шпалам: не было денег… Было видно, что ему жилось плохо, я не представляла, что у него были близкие. Он производил впечатление ужасно одинокого человека. Говорил, что живёт по подъездам».

Когда много лет спустя с этими строками ознакомили Татьяну Николаевну, она прокомментировала их следующим образом («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«„Двести вёрст по шпалам… „Он ей просто мозги запудривал. Он любил прибедняться. Но печатать он ходил. Только скрывал от меня. У него вообще баб было до чёрта!»

В начале 1924 года в Денежном переулке (в доме, где располагалось Бюро обслуживания иностранцев) был устроен литературный вечер. В качестве устроителей выступила группа возвратившихся на родину россиян-эмигрантов, которые стали работать в журнале «Смена вех» и выпускать газету «Накануне». На вечер пригласили московских литераторов, в том числе и Булгакова.

Юрий Слёзкин в «Записках писателя» вспоминал:

«К тому времени вернулся из Берлина Василевский (He-Буква) с женой своей (которой по счёту?) Любовью Евгеньевной…»

«Не-Буква» – псевдоним известного в ту пору журналиста И.М. Василевского. Его жена и стала одной из хозяек вечеринки в Денежном переулке.

К тому времени супруги Василевские уже досыта намыкались в Константинополе, пробовали найти счастье в Париже, пытались закрепиться в Берлине. Но, увы, всё тщетно. И они (на одном пароходе с семейством писателя Алексея Толстого) вернулись на родину.

Любовь Евгеньевна впоследствии написала, каким в тот январский вечер предстал перед ней Михаил Булгаков:

«Передо мной стоял человек лет 30-32-х, волосы светлые, гладко причёсанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко врезаны, когда говорит, морщит лоб».

Интересно сравнить этот словесный портрет с тем, что дан в книге драматурга А.М. Файко «Записки старого театральщика»:

«Булгаков был худощав, гибок, весь в острых углах, светлый блондин с прозрачными, почти водянистыми глазами. Он двигался быстро, легко, но не слишком свободно».

А Юрий Слёзкин (тоже, кстати, присутствовавший на той вечеринке) запечатлел в дневнике такой облик своего приятеля:

«Булгаков стал попивать красное винцо, купил будуарную мебель, заказал брюки почему-то на шёлковой подкладке… Об этом он рассказывал всем не без гордости».

Л.Е. Василевская не могла без улыбки смотреть на молодого литератора, который был явно доволен своим щегольским видом:

«… он мне показался слегка комичным, так же, как и его лакированные ботинки с ярко-жёлтым верхом, которые я сразу вслух окрестила „цыплячьими“ и посмеялась. Когда мы познакомились поближе, он сказал мне не без горечи:

– Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась.

Я поняла, что он обидчив и легко раним. Другой не обратил бы внимания. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из „Фауста“».

Знакомство, завязавшееся на вечеринке, получило неожиданное продолжение. Василевская вспоминала:

«Второй раз я встретилась с ним случайно, на улице, уже слегка пригревало солнце, но всё ещё морозило. Он шёл и улыбался. Заметив меня, остановился. Разговорились. Он попросил мой новый адрес и стал часто заходить к моим родственникам Тарновским, где я временно остановилась на житьё (как раз в это время я расходилась с моим первым мужем)».

Судя по всему, новая знакомая очаровала Булгакова. Может быть, ему даже показалось, что вместо обычной любви судьба наконец-то послала ему любовь с большой буквы. Вероятно, и сама Любовь Евгеньевна давала понять Михаилу Афанасьевичу, что он ей весьма и весьма небезразличен.

Как известно, любовь слепа, влюблённые люди многого не замечают. Вот и Булгаков не обратил внимания на то, что сразу бросилось в глаза Юрию Слёзкину, который (в тех же «Записках писателя») так охарактеризовал Василевскую:

«… неглупая, практическая женщина, много испытавшая на своём веку, оставившая в Германии свою „любовь“, Василевская приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь ей строить своё будущее. С мужем она была не в ладах. Наклёвывался роман у неё с Потехиным Юрием Николаевичем, ранее вернувшимся из эмиграции, – не вышло, было и со мною сказано несколько тёплых слов… Булгаков подвернулся кстати».

Оставила свои вспоминания о новой знакомой мужа и Татьяна Булгакова:

«Он познакомил меня с Любовью Евгеньевной… Василевский её оставил, ей негде было жить…

… мы приглашали её к нам. Она учила меня танцевать фокстрот. Сказала мне один раз:

– Мне остаётся только отравиться…

Я, конечно, передала Булгакову… Ну, в смысле литературы она, конечно, была компетентна. Я-то только продавала вещи на рынке, делала всё по хозяйству и так уставала, что мне было ни до чего…»

Когда отношения Михаила Афанасьевича с Любовью Евгеньевной зашли слишком далеко, встал вопрос о разводе с женой («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«В апреле, о 1924 году, говорит:

– Давай разведёмся, мне так удобнее будет, потому что по делам приходится с женщинами встречаться.

И всегда он это скрывал. Я ему раз высказала. Он говорит:

– Чтоб ты не ревновала.

Я не отрицаю – я ревнивая. Он говорит, что он писатель, и ему нужно вдохновение, а я должна на всё смотреть сквозь пальцы. Так что и скандалы получались, и по физиономии я ему раз свистнула. И мы развелись…

Он сказал:

– Знаешь, мне просто удобно – говорить, что я холост. А ты не беспокойся – всё останется по-прежнему. Просто разведёмся формально.

– Значит, я снова буду Лаппа? – спросила я.

– Да, а я Булгаков».

Описывая тот же период своей жизни в «Театральном романе», Булгаков изобразил себя одиноким журналистом, чью холостяцкую жизнь скрашивала одна лишь кошка. А на самом деле разведённая чета Булгаковых продолжала жить, где и жила раньше – в той же комнате той же коммунальной квартиры в доме на Большой Садовой улице.

Несколько раз, проявляя широту души, Михаил Афанасьевич обращался к бывшей жене с предложением:

«Он мне говорил:

– Пусть Люба живёт с нами.

– Как же это? В одной комнате?

– Но ей же негде жить!»

Однако Татьяна Николаевна решительно воспротивилась. И с вселением бездомной дамы, которая после развода с мужем стала Любовью Евгеньевной Белозёрской, в комнату, где проживали разведённые супруги, так ничего и не получилось.

С.Топленинов, Н.Лямин, Л.Белозёрская, М.Булгаков

А тут вдруг очередной сюрприз подбросило здоровье. 31 мая Булгаков сообщил П.Н. Зайцеву секретарю издательства «Недра»:

«Дорогой Пётр Никанорович,

всё, как полагаю, приходит сразу: лежу с приступом аппендицита».

Однако просто отлежаться не удалось, пришлось оперироваться. Л.Е. Белозёрская впоследствии вспоминала:

«Мне разрешили пройти к М[ихаилу] А[фанасьевичу] сразу же после операции. Он был такой жалкий, такой взмокший цыплёнок».

Как удивительно точно совпали описания, сделанные в разное время разными людьми. Вспомним рассказ Татьяны Николаевны о том, как выглядел Булгаков в 1918 году:

«Когда нет морфия – глаза какие-то белые, жалкий такой».

А теперь и Любовь Евгеньевна употребила те же слова: «жалкий такой». Не говорит ли это о том, что во время операции, наверняка проводившейся под наркозом, Михаилу Афанасьевичу вновь пришлось столкнуться с действием коварного морфия?

Как бы там ни было, но прооперированный очень быстро расстался со всеми «цыплячьими» признаками и 21 июля уже записывал в дневник:

«Вечером, по обыкновению, был у Любови Евгеньевны… Ушёл я под дождём грустный и как бы бездомный».

25 июля:

«… поздно, около 12, был у Л[юбови]Е[вгенъевны]».

Готовясь к окончательному разрыву с бывшей женой, Булгаков хотел оставить ей достойную жилплощадь. И в конце лета Михаил Афанасьевич и Татьяна Николаевна справили новоселье. В том же доме на Большой Садовой улице. Из квартиры под номером 50 они перебрались в квартиру под номером 34, в которой было намного тише и даже чуть респектабельней, чем в их прежней «проклятой квартире».

Недуги продолжали беспокоить Булгакова и на новом месте. 26 августа в дневнике появилась запись:

«Был на приёме у профессора] Мартынова по поводу моей гнусной опухоли за ухом. Он говорит, что злокачественности её не верит, и назначил рентген».

К счастью, нелады со здоровьем и бурные события на семейном фронте не приостановили творческого процесса. К осени 1924 года Булгаков закончил очередную сатирическую повесть. В сентябре отнёс её в «Недра». Через какое-то время секретарь издательства П.Н.Зайцев сообщал Михаилу Афанасьевичу:

«… я передал рукопись В.В. Вересаеву (Ангарский по делам вылетел в Берлин). Вересаев пришёл в полный восторг от прочитанного».

С этого момента в жизни Булгакова, пожалуй, и начались те самые коренные изменения, что созревали так долго и так болезненно.