Текст книги "Тайна булгаковского «Мастера…»"

Из «солидного» у Булгакова были только «Записки на манжетах». Но где бы он ни предлагал эту повесть, всюду её решительно отвергали. А однажды даже высказали мнение, от которого начинающему писателю стало немного не по себе (Повесть «Тайному другу»):

«… мне сказал редактор, что считает написанное мною контрреволюционным и настойчиво советует мне более в таком роде не писать. Тёмные предчувствия тогда одолели мной, но быстро прошли».

Уже не периферийный Владикавказ, а сама пролетарская столица впрямую говорила Булгакову, что в его творениях отчётливо слышны антисоветские контрреволюционные нотки. Ему, пытавшемуся спрятать своё истинное отношение к режиму большевиков под безобидной маской «литератора со средним образованием», в очередной раз «настойчиво советовали»: одумайтесь!

Впрочем, несуразность порядков страны Советов и никчёмность существования её обитателей критиковали и высмеивали тогда многие. Так, Корней Чуковский, занося в дневник (29 марта 1922 года) свои впечатления от всего того, что происходило вокруг, заметил:

«Нет никакой духовной жизни, – смерть. Процветают только кабак, балы, маскарады и скандалы».

Самое известное стихотворение Маяковского той поры – «О дряни».

Заунывно-тусклой выглядела советская повседневность и в произведениях Пильняка. Приведём ещё один отрывок из его повести «Чёрный хлеб»:

«Где, в какой ещё стране, люди чувствуют так свою ненужность, как в России? – к двадцати годам каждый уже знает, что он никому не нужен, даже себе, – мир и человечество идут мимо него, он не нужен миру и человечеству, но ведь он частишь он составляет человечество!»

И студент философского факультета МГУ Илья Сельвинский писал о том же самом – о поколении «двадцатилетних»:

 
«Это мы в контрразведках – за дело, не дело —
Слушали икотку и шейный хруст.
Это мы в Чека и в Особых отделах
Чёрной кровью смолили Русь…
 
 
Жгли, засекали, но слыли героями,
А теперь средь этих макинтошей и шляп
Мы только уголовники, криминалоиды,
Рецидивисты, бандиты, шпана!..
 
 
Точка. Я кончил! Но ни свистков, ни браво.
Это не этюды к рифменной игре.
Здесь под каждым звуком – иступленная орава
Двадцатилетних богатырей».
 

Стоит ли удивляться, что это стихотворение нигде не хотели печатать? Пробегали глазами первые строчки, и тут же возвращали автору Когда же Сельвинский прочёл его в двух-трёх аудиториях, то встретил такую оторопь, выслушал столько возмущённых негодований и даже угроз, что был вынужден срочно вытравить всю крамолу из написанных строк. Только тогда его «Двадцатилетних» опубликовали.

В фельетонах Булгакова крамолы не было. Критиковать существовавшие в стране порядки он не спешил. Его «мщение» дальше лёгких уколов и невинных с виду подковырок не шло. «Припечатывались» лишь отдельные отрицательные личности и некоторые негативные явления вообще. Он всё ещё присматривался. Продолжая надеяться, что ему (умному, талантливому, прошедшему огни и воды литератору) обвести вокруг пальца малообразованных советских церберов особого труда не составит.

В своих надеждах Булгаков был не одинок. Обмануть советскую власть намеревались тогда многие. А молодой литератор Николай Альфредович Рабинович, сочинявший для эстрады смешные стихотворные скетчи, даже псевдоним себе взял – Адуев или Н. Адуев. Тем самым, собираясь как следует «надуть» большевиков.

Однако отважные ёрники заблуждались. На страже большевистского режима стояли не только бывшие подпольщики, простоватые и не шибко грамотные. Среди советских руководящих работников встречались люди высокообразованные и очень толковые. Например, такие, как эстонец Август Иванович Корк, окончивший в 1914 году Академию Генерального штаба, а с июня 1919-го по октябрь 1920-го командовавший 15-ой армией Западного фронта.

В 1922 году в журнале «Революция и война» Корк опубликовал статью, само название которой («Критика и критиканство») имело самое непосредственное отношение ко всем «высмеивателям» советских порядков. В статье с большим неудовольствием говорилось о тех литераторах, которые…

«… вместо необходимой здоровой критики занимаются вредным критиканством».

И Август Иванович терпеливо и настойчиво призывал:

«… нам следует всемерно воздерживаться от беспочвенного, легкомысленного критиканства».

Впрочем, большинство советских литераторов малотиражную и узкоспециализированную «Революцию и войну» вряд ли читало. И призыв Августа Корка (отказаться от «критиканства») до самых главных «критиканов», конечно же, не дошёл. Что же касается Булгакова, то советы красного командарма к нему и вовсе не имели отношения, потому как критиковать существующий режим он не собирался. Он хотел ему мстить, чтобы расшатать, а затем и разрушить.

Вот только приступить к этому своему мщению Михаилу Афанасьевичу никак не удавалось – «Записки на манжетах» большевики-редакторы по-прежнему решительно отвергали. Это вызывало у него недоумение: что в этой повести неприемлемого? Да, есть несколько колких мест, но в остальном-то всё абсолютно лояльно, никакой контрреволюции.

Интерес к булгаковским «Запискам…» проявили лишь бывшие белоэмигранты из «Накануне». И 18 июня 1922 года первая часть повести была опубликована в литературном приложении к этой газете.

При подготовке к публикации произошёл инцидент, который должен был основательно насторожить Булгакова. Дело в том, что до сих пор он имел дело лишь, так сказать, с передовыми частями защитников большевистского режима, которым в одной из своих статей дал такую оценку:

«Казнь египетская всех русских писателей – бесчисленные критики и рецензенты».

Теперь судьба столкнула его с главным стражем бастионов режима – с настоящей цензурой. В повести «Тайному другу» об этом сказано так:

«… я впервые здесь столкнулся с цензурой. У всех было всё благополучно, а у меня цензура вычеркнула несколько фраз. Когда эти фразы вывалились, произведение приобрело загадочный и бессмысленный характер и, вне всяких сомнений, более контрреволюционный».

Но Булгаков вновь не сделал для себя никаких выводов, продолжая писать в прежней своей манере, лёгкой, ироничной и слегка подкалывающей всё советское.

А власти тем временем решили обратить на «критиканствующих» литераторов самое пристальное внимание. Всё началось с того, что 10 августа 1922 года (Ленин находился ещё в Горках, где приходил в себя после инсульта) состоялось очередное заседание политбюро с участием Каменева, Троцкого, Зиновьева, Сталина и Молотова. Среди прочих животрепещущих и злободневных тем мировой и внутренней политики вождям предстояло обсудить и творчество Бориса Пильняка. Докладчиком (и, скорее всего, инициатором этого литературного обсуждения) был Лев Троцкий.

Вот выдержка из протокола:

«Слушали:

5. О конфискации книги Пильняка „Смертельное манит“ (т. Троцкий).

Постановили:

а). Отложить до следующего заседания, не отменяя конфискации.

б). Обязать т.т. Рыкова, Калинина, Молотова и Каменева прочесть рассказ Пильняка „Иван да Марья“, а всех членов п/б – повесть „Метель“ в сборнике „Пересеет “».

Судя по всему, знакомясь с новинками литературы, Троцкий пришёл в ужас от антисоветского духа, которым были переполнены произведения Бориса Пильняка. Вот и предложил коллегам по политбюро применить в отношении писателя-критикана самые строгие меры. В том числе и немедленную конфискацию самой крамольной его книги. Коллеги не возражали. Но так как почти никто из вождей упомянутых «вредных» произведений прочесть не удосужился, пришлось нерадивых коллег «обязать». Поставив им в пример вождей «правильных»: Троцкого, Зиновьева и Сталина, которые за выходившими из печати новинками следили внимательно.

Тем временем болезнь Ленина благополучно завершилась, в октябре Владимир Ильич вернулся из Горок в Кремль и приступил к работе.

И тотчас началась заранее спланированная и тщательно подготовленная акция, которую поручили провести чекистам. Ещё в июне в Москве и в других крупных городах страны были проведены повальные обыски и аресты. А осенью ОГПУ приступило к массовой высылке из страны цвета российской интеллигенции – всех тех, кто выражал несогласие с проводимой большевиками политикой.

Булгакова эти репрессии не коснулись – «литератор со средним образованием» был ещё мало кому известен, а потому и не вызывал опасений. А между тем он уже засел за сочинение романа, в котором выплёскивал на бумагу свою нескрываемую неприязнь к творцам октябрьского переворота:

«Большевиков ненавидели ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты. Ненавидели все. Ненавидели днём и ночью…»

С нескрываемым удовлетворением упоминалось в романе и о том, что все только и ждали того момента…

«… когда большевиков повесят на фонарях на Театральной площади…»

30 декабря 1922 года у литературоведа Евдоксии Фёдоровны Никитиной проходил очередной «Никитинский субботник». Булгаков читал на нём главы из «Записок на манжетах». Затем Илья Сельвинский декламировал свою поэму «Рысь».

С этого момента жизненные пути Булгакова и Сельвин-ского станут пересекаться довольно часто. Но, странное дело, в своих записях ни один из них не оставил ни единого упоминания о встречах друг с другом.

В Центральном литературном архиве сохранилась рецензия на тот вариант «Рыси», что читал Сельвинский. Приговор, который вынес этому стихотворному «венку сонетов» рецензент П.Н. Зайцев (главным образом на основании того, что его форма якобы не соответствует содержанию), был довольно суров:

«В целом поэму следует считать неудавшейся… В настоящем виде поэму печатать нельзя».

«Рысь» образца начала 20-х так никогда и не была напечатана.

А вот Булгаков имел в тот вечер все основания сказать слушателям, что читает им главы повести, принятой к публикации одним из советских издательств. Дело в том, что некоторое время тому назад он познакомился…

Осенью 1922 года Булгаков познакомился с человеком, который в пролетарской стране, где всё вокруг было обобществлено, национализировано, редактировал частный журнал. Журнал назывался «Россия», и его редактором был Исай Григорьевич Лежнев. Он-то и заключил с Михаилом Афанасьевичем договор на издание повести, что дало её автору повод поёрничать впоследствии в повести «Тайному другу»:

«… кому, кому, кроме интеллигентской размазни, вроде меня, придёт в голову заключить договор с человеком, фамилия которого…»

Дело в том, что Лежнев – это псевдоним. Настоящая фамилия редактора была Альтшулер, что в переводе с немецкого означает «старый жулик» или «старый шулер».

Ознакомившись с «Записками на манжетах», Альтшулер-Лежнев сразу пообещал напечатать отрывок из них. И слово своё сдержал – в январе 1923-его, когда вышел в свет пятый номер «России» («Тайному другу»):

«… Отрывок… очень скоро я увидел… напечатанным. Это доставило мне громадное удовольствие. Не меньшее – и то обстоятельство, что я был помещён на обложке в списке сотрудников журнала».

Публикация в «толстом» журнале вдохнула уверенность и надежду И 23 января Михаил Афанасьевич написал сестре Вере в Киев:

«Дорогая Вера…

Здесь в Москве, в условиях неизмеримо более трудных, чем у Вас, я всё же думаю пустить жизнь в нормальное русло…

Я очень много работаю и смертельно устаю…»

Слова «много работаю» свидетельствуют о том, что в это время Булгаков создавал роман «Белый крест», переименованный позднее в «Белую гвардию». Он стал писать его («Тайному другу»):

«… не зная ещё хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрёму в постели, книги, и мороз, и… мои сны…

С этой ночи каждую ночь в час я садился к столу и писал часов до трёх, четырёх. Дело шло легко ночью».

Сообщая о лёгкости ночного писания, Булгаков, конечно же, лукавит. Совсем не так легко и просто давалась ему работа, о которой годы спустя Татьяна Николаевна рассказывала Мариэтте Чудаковой, автору «Жизнеописания Михаила Булгакова»:

«Писал ночами… „Белую гвардию“ и любил, чтобы я сидела около, шила. У него холодели руки, ноги, он говорил мне:

– Скорей, скорей горячей воды!

Я грела воду на керосинке, он опускал руки в таз с горячей водой.

– Что это было? Сердце?

– Нет, видимо, что-то нервное. Он очень уставал».

«Очень уставал» Михаил Афанасьевич ещё и потому, что ночные писания не были единственным его занятием. В повести «Тайному другу» сказано:

«Для того, чтобы писать по ночам, нужно было иметь возможность существовать днём».

Кстати, то же самое имел в виду и писатель Евгений Замятин, когда писал в книге «Я боюсь»:

«Писатель, который не может быть юрким, должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить…»

В ту пору назвать себя писателем Булгаков ещё не мог. Но при всей своей неукротимой энергичности он не рвался ходить на службу в какое-либо советское учреждение. И этим сильно отличался от многих своих современников, в том числе и от весьма высокопоставленных. Например, от Ленина. Ведь Владимир Ильич к работе стремился, работы жаждал. И строил грандиозные планы, в числе которых было провозглашение на съезде Советов нового государственного образования – Союза Советских Социалистических Республик… Но случившийся в декабре 1922-го второй инсульт вновь уложил лидера большевиков на койку.

Широкие народные массы об этом очередном сбое в самочувствии Ильича долго ничего не знали. В Кремле по-прежнему считали, что вожди, положившие столько сил и здоровья на завоевание власти, имеют полное право немного расслабиться, поболеть (иначе за что боролись?). И потому незачем сообщать населению о каждой хвори высокопоставленного лидера. У народа и так забот полон рот: ему надо светлое будущее строить – социализм, претворяя в жизнь мечты и чаяния партии большевиков.

Как ни старался Михаил Булгаков быть в стороне от этого массового «строительства», проводимого по планам «кремлёвских мечтателей», ему всё же пришлось принять в нём участие. Поиски средств, необходимых для того, чтобы «писать по ночам», привели его в редакцию железнодорожной газеты.

В газете советских железнодорожников – в том самом «Гудке» Цектрана (Центрального комитета профсоюза транспортников), который едко высмеял в одной из своих повестей Борис Пильняк, – Михаил Булгаков начал работать с февраля 1923 года. При оформлении он вновь утаил подлинные факты своей биографии, написав в анкете уже знакомые нам слова о том, что является «.литератором» и что образование у него «среднее». В повести «Тайному другу» поступок этот объясняется так:

«Ятогда почему-то считал нужным скрывать своё образование. Мне было стыдно, что человек с таким образованием служит в газете… и у него нет картин на стенах».

Сначала Булгакова взяли обработчиком («Тайному ДРУГУ»)-

«Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в грамотный и годный к печатанию».

Зато он наконец-то стал иметь постоянный заработок. Но к «обработочному» своему труду относился с лютой ненавистью («Тайному другу»):

«… более отвратительной работы я не делал во всю свою жизнь… Это был поток безнадёжной серой скуки, непрерывной и неумолимой…

… каждую секунду я ждал, что меня вытурят, потому что… работник я был плохой, неряшливый, ленивый, относящийся к своему труду с отвращением.

Но мог ли иначе относиться к подобной нетворческой работе человек, уже написавший пять пьес, повесть и несколько десятков статей-фельетонов? Человек, о котором журнал «Россия» сообщал с уважением:

«Михаил Булгаков заканчивает роман „Белая гвардия“, охватывающий эпоху борьбы с белыми на юге (1919–1920 гг.). Другая книга – „Записки на манжетах“, изображающая в форме гротеска приключения литератора в революционные годы, частью была напечатана в журнале „Россия“, частью будет печататься во 2-м номере альманаха „Возрождение“».

А в «Гудке» приходилось обрабатывать чужие каракули. Было от чего возненавидеть свою работу.

Впрочем, мало кто был тогда удовлетворён своим существованием. Даже вроде бы вполне благополучный Борис Пильняк и тот написал 17 февраля (литератору Ю.В. Соболеву):

«У меня очень трудная, очень суматошная, очень нехорошая жизнь, я очень устал, – то, что мир положил мне на плечи, – не по плечам мне, мне это не нужно. Я с тоской вспоминаю о тех днях, когда я был никому не нужен…я часто чувствую себя затравленным – пока волком, хуже, если буду псом… Надо всё бросить, надо уйти в скит, писать не для построчных, писать подвижничая – писать только о прекрасном, – учиться, читать на всех европейских языках…»

Так что не один Булгаков мечтал уйти в монастырь, чтобы там, вдали от мирского шума, писать о прекрасном и изучать иностранные языки. Но, увы, жизнь не давала такой возможности – вся страна пребывала «в сплошной лихорадке буден».

К счастью, «серую скуку» повседневности время от времени скрашивали небольшие житейские радости. К примеру, обнаружилась «тасина браслетка» – та самая, что в 1919-ом Булгаков взял у жены «на счастье», а потом заложил в Ростове-на-Дону (после бильярдного проигрыша). Двоюродный брат Константин своё обещание выполнил: выкупил залог.

Чтобы забрать браслетку, надо было съездить в Киев. Там Булгакова встречали как настоящего писателя. А по возвращении в Москву пришлось снова впрягаться в лямку «обработчикаг», безымянного правщика чужих безграмотных заметок («Тайному другу»):

«Я… лелеял одну мысль, как бы удрать из редакции домой, в комнату, которую я ненавидел всей душой, но где лежала груда листов».

А литературная жизнь Москвы бурлила и клокотала. Особенно много шума наделал состоявшийся первого апреля 1923 года поэтический турнир в Политехническом музее. В нём приняли участие около сорока стихотворцев, а среди них – известные поэты: Маяковский, Мариенгоф, Шершене-вич… Жюри возглавил Валерий Брюсов.

Целый вечер состязались участники конкурса, читая свои стихи…

Кто знает, не находился ли в переполненном зале Политехнического и сотрудник «Гудка» Михаил Булгаков? Не аплодировал ли он вместе со всеми, когда было объявлено, что титул «короля поэтов» завоевал студент Московского университета Илья Сельвинский?

А спустя полмесяца собрались на свой XII съезд большевики. Ленин на нём не присутствовал – в марте с ним случился инсульт, уже третий по счёту. Вместо больного вождя съезд открыл Каменев, который сказал:

«Владимир Ильич учил нас (в 1905-ом): „Врага классового, врага рабочего класса мало убить, надо, – говорил он, – его добить! И добить его может только железная власть, стальная воля – диктатура рабочего класса “».

Иными словами, спокойной жизни большевики не обещали.

Съезд был в самом разгаре, когда в дневнике К.И. Чуковского появилась (24 апреля) любопытная запись:

«… в эту субботу снова состоялись проводы Замятина. Меня это изумило: человек уезжает уже около года, и каждую субботу ему устраивают проводы. Да и никто его не высылает – оббил все пороги, наплакался всем коммунистам. И вот теперь разыгрывает из себя политического мученика».

Евгения Замятина и в самом деле собирались выслать из страны – ещё осенью 1922 года. Но друзья добились отмены этого решения. А писатель с завидным упорством почему-то продолжал устраивать свои проводы… Почему? Ответить на этот вопрос трудно. Такое уж было время.

В тот год долго не приходило тепло. Уже пролетели июнь и почти половина июля, а Булгаков записывал в дневнике:

«11 июля (28 июня) Среда

Стоит отвратительное, холодное и дождливое лето».

Но ещё отвратительнее было каждый день ходить в «Гудок». Запись от 25 июля:

«Жизнь идёт по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники „Г[удка]“ пьют много…

Дела литературные вялы… пробиваюсь фельетонами в „Нак[ануне]“. Роман из-за Г[удка]“, отнимающего лучшую часть дня, почти не продвигается».

1 августа вышел альманах «Возрождение» со второй частью «Записок на манжетах». Таким образом, повесть (пусть не целиком, а фрагментами) была-таки опубликована.

27 августа Булгаков вновь изливал на страницы дневника свою глубокую печаль:

«„Гудок“ изводит, не даёт писать».

А вот Троцкий, по горло загруженный работой в Реввоенсовете и в наркомате по военным и морским делам, вынужденный постоянно заседать в политбюро, в Совнаркоме и в Совете Труда и Обороны, всё-таки сумел найти время для эпистолярной деятельности.

В конце лета 1923-его, находясь в отпуске, Лев Давидович Троцкий написал книгу «Литература и революция». Тем самым грозный наркомвоенмор в очередной раз дал всем понять, что разбирается не только в военных вопросах. Тщательно проанализировав, как вели себя многие писатели в послеоктябрьские дни, Троцкий пришёл к выводу:

«Литература после Октября хотела притвориться, что ничего особенного не произошло и что это вообще её не касается. Но как-то вышло так, что Октябрь принялся хозяйничать в литературе и тасовать её».

«Тасовать» принялся и Троцкий, но не литературу, а литераторов. Он разложил их в три «колоды», разделив на «своих», «чужих» и «колеблющихся». Последних с лёгкой руки наркомвоенмора стали называть «попутчиками».

«Кто такой “,попутчик „? „Попутчиком „мы называем в литературе, как и в политике, того, кто, ковыляя и шатаясь, идёт до известного пункта по тому же пути, по которому мы с вами идём гораздо дальше. Кто идёт против пас, тот не попутчик, тот враг, того мы при случае высылаем за границу…

Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?».

Троцкий дал оценку творчеству ведущих литераторов страны. Об Александре Блоке, в частности, сказал:

«Конечно, Блок не наш. Но он рванулся к нам. Рванувшись, надорвался…»

Был оценён и вклад в «революционную» литературу прозаика Пильняка и поэта Маяковского:

«Пильняк не художник революции, а только художественный попутчик её… это испуганный реалист, которому не хватает кругозора… Если город отдать на растерзание: экономическое – кулаку, художественное – Пильняку, то останется не революция, а бурный кровавый попятный процесс…

Маяковский атлетствует на арене слова…, но сплошь и рядом с героическим напряжением поднимает заведомо пустые гири… Маяковский слишком часто кричит там, где следовало бы говорить. Перекричать войну и революцию нельзя. А надорваться можно…»

О Михаиле Булгакове в «Литературе и революции» нет ни слова. И это понятно, опубликованная отрывками повесть «Записки на манжетах» ещё не делала его в глазах знатоков настоящим писателем, для них он был всего лишь «начинающим». О том, что у него уже почти написан роман «Белая гвардия», не знал практически никто.

Но этот мало кому известный литератор уже начал задавать весьма смелые и даже опасные вопросы. Татьяна Николаевна впоследствии вспоминала:

«Он меня всегда встречал одной и той же фразой: „Вы видите, какая бордель?“ или „Когда же кончится эта бордель?“. Я отвечала: „Никогда не кончится!“».

В самом деле, конца советской «бордели» видно не было. Как человек глубоко верующий, воспитанный в традициях православия, Булгаков мог дать только одно толкование происходившему – бесовщина. Иными словами, страну захватили дьяволы. Словечко же «бордель» Татьяна Николаевна употребила, скорее всего, для прикрытия, конспирации.

Как бы там ни было, но булгаковская терминология сложившуюся ситуацию как-то проясняла, многое становилось на свои места. Было лишь очень жаль, что в атеистической стране он не мог говорить об этом во всеуслышанье… Впрочем, а почему, собственно, «не мог»? Ведь если те же самые мысли упаковать в изящную оболочку фантастической произведения…

И он принялся размышлять…

Вскоре уже вполне отчётливо наметился сюжет сатирической повести. Придумалось и название – «Дьяволиада».

31 августа Михаил Афанасьевич сообщал Юрию Слёзкину:

«„Дьяволиаду „я кончил, но вряд ли она где-нибудь пройдёт. Лежнев отказался её взять.

Роман я кончил, но он ещё не переписан, лежит грудой, над которой я много думаю. Кой-что поправляю».

Роман «Белая гвардия» заканчивался тем, что все его герои засыпают. Им снятся сны, добрые и светлые, страшные и жестокие. Даже крест в руке святого Владимира над Днепром и тот «превратился в угрожающий острый меч»…

Завершив написание романа, Булгаков поступил так, как ни в коем случае не рекомендовал поступать Александр Дюма, как-то сказавший:

«Молодые авторы имеют страшное обыкновение, которое должна истреблять полиция, которое нужно истребить законом – это обычай читать свои сочинения другим».

Знал ли Булгаков об этой рекомендации классика, неизвестно, но в «Театральном романе» он впоследствии признавался:

«Однако мною овладел соблазн… Я созвал гостей…

В один вечер я прочитал примерно четверть моего романа…»

Приглашённые на прослушивание «журналисты и литераторы» принялись делиться первыми мнениями и впечатлениями:

«Суждения их были братски искренни, довольно суровы и, как теперь понимаю, справедливы».

Через несколько дней роман был дочитан до конца.

«И тут разразилась катастрофа. Все слушатели, как один, сказали, что роман мой напечатан быть не может по той причине, что его не пропустит цензура.

Я… тут только сообразил, что, сочиняя роман, ни разу не подумал о том, будет ли он пропущен или нет».

И на Булгакова вновь напала хандра. Вернувшись вечером 3 сентября с работы, он с горечью записал:

«Я каждый день ухожу на службу в этот свой „Гудок“ и убиваю в нём совершенно безнадёжно свой день».

А днём раньше, 2 сентября, на дневниковые страницы выплеснулись слова, полные отчаяния и печали:

«Среди моей хандры и тоски по прошлому, иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взлетает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я знаю. Но в таких условиях, как сейчас, я, возможно, пропаду».

Но он не пропал. Напротив, получил повышение. То ли до гудковского начальства дошёл слух о написанных им повестях и романе, то ли оно обратило внимание на его фельетоны в «Накануне», но в один прекрасный день рядовому «обработчику» предложили пост штатного фельетониста. Отныне Булгаков должен был сочинять по восемь фельетонов в месяц, и получать за это 2000 рублей в месяц. Неплохие по тем временам деньги.