Текст книги "Тайна булгаковского «Мастера…»"

Против мхатовской постановки выступили Мейерхольд и Таиров. Многие писатели и журналисты нападали на спектакль с каким-то особым ожесточением. Чуть позднее Михаил Афанасьевич высказался по поводу их негативной реакции так («Жизнь господина де Мольера»):

«Почему так озверели литераторы, точно не известно. Некоторые утверждают, что до исступления их довело чувство зависти».

Итак, пьеса Булгакова никого не оставила равнодушным. Завлит МХАТа П.А. Марков впоследствии писал:

«Спектакль „Дни Турбиных“ вызвал необыкновенно шумный отклик. Многочисленные жаркие дискуссии, выступления в печати, сопровождавшие „Дни Турбиных“, доказывают взрывчатую силу пьесы».

Но чересчур «антитурбинские» заметки в газетах сильно задевали мхатовцев. «Сколько огорчений, волнений и тревог принесли они и автору и театру!», – сетовал Ф.Н. Михальский.

11 ноября 1926 года при огромном стечении народа в московском Доме печати прошёл «Суд над «Белой гвардией». Видные деятели культуры, а также критики из солидных газет и журналов выдвинули резкие обвинения в адрес булгаковской пьесы.

Неделю спустя по Москве пополз слух, что, дескать, сразу после литературного «суда» за Булгакова всерьёз взялась Лубянка. В наши дни стало известно содержание «оперативной сводки» некоего лубянского агента. В ней есть любопытное свидетельство:

«В нескольких местах пришлось слышать, будто бы Булгаков несколько раз вызывался (и даже привозился) в ГПУ, где по 4 и 6 часов допрашивался. Многие гадают, что с ним теперь сделают: посадят в Бутырки, вышлют в Нарым или за границу».

Основания для подобных высказываний были: 18 ноября писателя вновь вызвали в ОГПУ. На этот раз с ним беседовал сам начальник 5-го Секретного отдела Рутковский.

Через десять с небольшим лет Булгаков вспомнит о Лубянских кабинетах, написав («Мастер и Маргарита»):

«От этого места… осталось в воспоминаниях мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван».

Во время допроса речь вновь пошла о дневниках и повести, конфискованных во время майского обыска. Булгаков решительно требовал их возвращения. Экземпляры «Собачьего сердца» ему, вроде бы, вернули. Но предупредили, что если он не перестанет писать в подобном роде, его вышлют из Москвы. Дневники возвращать отказались.

7 февраля 1927 года было устроено очередное публичное обсуждение «Дней Турбиных». На этот раз в театре Мейерхольда.

Булгаков становился популярной личностью, к нему пришла настоящая слава. Правда, оказалась она совсем не такой, какой представлялась ранее. В «Жизни господина де Мольера» Михаил Афанасьевич написал, что…

«… слава выглядит совсем не так, как некоторые её представляют, а выражается преимущественно в безудержной ругани на всех перекрёстках».

Шумное зрительское внимание способствовало и невиданному кассовому успеху спектакля. В уже цитировавшейся нами агентурной сводке прямо указывалось на то, что…

«… сам Булгаков получает теперь с каждого представления 180 рублей (проценты)».

Пришедшее к драматургу материальное благополучие особенно бесило его недругов. В каких только грехах ни обвиняли Булгакова! При этом с неизменным злорадством указывали на булгаковскую страсть высмеивать и дискредитировать всё советское. Не случайно заметка в БСЭ заканчивалась фразой:

«Такой характер устремлений ставит Булгакова]на крайний правый фланг современной русской литературы, делая его художественным выразителем правобуржуазных слоёв нашего общества».

Критическая буря, разразившаяся в печати, не на шутку раззадорила писателя. Он даже завёл специальную папку, озаглавив её «Список врагов Булгакова по Турбиным». И стал заносить туда фамилии всех, кто высказывался против его пьесы. В другую папку, названную «Авторы ругательных статей», складывались вырезки соответствующего содержания из газет и журналов.

Но в глубинах писательской души, конечно же, было неспокойно. Ярлыки, обидные эпитеты и клички, которыми награждали его повсюду, всё чаще выводили из себя. Хотя, как известно, к самим прозвищам Михаил Афанасьевич относился спокойно. Сам любил с лукавой улыбкой награждать шутливыми именами себя и окружающих. Л.Е. Белозёрская свидетельствовала:

«Мы любили прозвища. Как-то М.А. вспомнил детское стихотворение, в котором говорилось, что у хитрой злой орангутанихи было три сына: Мика, Мака и Микуха. И добавил: Мака – это я. Удивительнее всего, что это прозвище – с его же лёгкой руки – очень быстро привилось. Уже никто из друзей не называл его иначе… Сам М.А. часто подписывался Мак или Мака».

Да, повеселиться, пошутить, покуражиться (в том числе и над самим собой) Булгаков любил. Но только в домашней обстановке. В публичных же дискуссиях старался участия не принимать. А если и приходил на какой-нибудь очередной «суд» над своей пьесой, то чаще всего отмалчивался. В открытые пререкания предпочитая не вступать. Даже с теми, кто злобно набрасывался на его творчество.

Впрочем, в трескучей шумихе вокруг «Дней Турбиных» были и свои положительные моменты. Ведь весь этот злобный пропагандистский вой можно было рассматривать как своеобразную ответную реакцию советской власти на его (булгаковское) «мщение». Значит, он угадал, куда следует наносить удар. Значит, он на правильном пути. Иными словами, знай наших!

Вспоминая впоследствии о тех временах, Любовь Белозёрская писала:

«Мы часто опаздывали и всегда торопились. Иногда бежали за транспортом. Но Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: „Главное – не терять достоинства!“»

Страстное стремление во что бы то ни стало сохранить собственное достоинство помогало Булгакову воспринимать критическую бурю, разразившуюся вокруг него и его произведений, с олимпийским спокойствием. Ожесточённые нападки официальной критики лишь подливали масла в огонь, распаляя азарт и желание ответить всем своим гонителям адекватно и хлёстко.

Судьбе было угодно, чтобы исполнение этих желаний долго ждать себя не заставило. Ровно через двадцать три дня после мхатовской премьеры (28 октября 1926 года) был показан спектакль по другой булгаковской пьесе, действие которой разворачивалось в уютной московской квартире.

Булгаковеды давно установили, что поводом к написанию пьесы послужил неожиданный визит к Михаилу Булгакову двух театральных работников. Случилось это где-то в середине 1925 года, куда мы на время и перенесёмся. Гостей было двое, и оба оказались из…

Но пусть лучше об этом расскажет Л.Е. Белозёрская. Правда, она, как всегда, не очень точна в деталях. Например, театр, который представляли гости, таковым в ту пору ещё не был и назывался Вахтанговской студией. Но на суть излагаемой истории это обстоятельство не влияет, поэтому и обратимся к воспоминаниям Любови Евгеньевны.

Итак, на «голубятню», что располагалась в Чистом переулке, нагрянули неожиданные гости.

«Оба оказались из Вахтанговского театра. Помоложе – актёр Василий Васильевич Куза…постарше – режиссёр Алексей Дмитриевич Попов. Они предложили Михаилу Афанасьевичу написать комедию для театра.

Позже, просматривая отдел происшествий в вечерней „Красной газете“ (тогда существовал таковой), Михаил Афанасьевич натолкнулся на заметку о том, как милиция раскрыла карточный притоп, действовавший под видом пошивочной мастерской в квартире некой Зои Буяльской. Так возникла идея комедии „Зойкина квартира“».

Есть и другие версии зарождения замысла этой пьесы, по которым хозяйка «квартиры» списана не с Зои Буяльской, а с…

Впрочем, не в этом главное. Важнее то, что к концу 1925 года пьеса была завершена, 1 января 1926 года с театром был заключён договор, 11 января Булгаков читал свой драматургический опус вахтанговцам, а 4 марта «Известия» сообщили:

«Начались работы по постановке новой пьесы М. Булгакова „Зойкина квартира“».

На генеральную репетицию 26 апреля была приглашена публика, состоявшая в основном из представителей курирующих органов. После просмотра спектакля кураторы заявили, что на такую постановку они не могут дать разрешения. И потребовали серьёзных переделок в тексте пьесы.

26 июля Михаил Афанасьевич писал режиссёру А.Д. Попову:

«Я сейчас, испытывая головные боли, очень больной, задёрганный и затравленный, сижу над переделкой. Зачем?

Я переделываю, потому что, к сожалению, я „Зойкину“ очень люблю и хочу, чтоб она шла хорошо.

И готовлю ряд сюрпризов».

Ох, лукавил Булгаков! Заявляя (на полном серьёзе) о вещах, которые вряд ли имели место на самом деле.

Голова у него, вполне возможно, действительно изредка побаливала – с кем, как говорится, не бывает. Но были ли основания писать о «затравленности», изображая себя «задёрганным» и «очень больным»? Ведь на дворе стояло лето, время отпусков. И «травить» Булгакова пока ещё никто не собирался – до премьеры «Дней Турбиных» было ещё три месяца, и всё внимание критикующей советской общественности было направлено в тот момент на стирание в порошок «лунной» повести Бориса Пильняка.

Но Михаил Афанасьевич продолжал упорно жаловаться на здоровье. 19 августа он написал Вересаеву:

«Мотаясь между Москвой и подмосковной дачей (теннис в те редкие промежутки, когда нет дождя), добился стойкого и заметного ухудшения здоровья».

Опять «ухудшение»? К тому же «стойкое» и «заметное». Какое-то маниакальное стремление объявлять себя нездоровым.

Впрочем, не следует забывать, что многое из того, о чём говорил или о чём писал тогда Булгаков, не всегда, скажем так, надо принимать за чистую монету Слишком обожал он разного рода розыгрыши и мистификации. Слишком любил напускать туман в глаза и наводить тень на плетень. А истинное положение вещей старался скрыть самым тщательнейшим образом.

Л.Е. Белозёрская в своих воспоминаниях так прямо и заявила:

«М[ихаил] А[фанасьевич] – наискрытнейший человек… он знаменитый притворяшка».

Лето 1926 года супруги Булгаковы проводили на даче в подмосковном Крюкове. Любовь Евгеньевна подробно описала, как играли они в теннис, как придумывали и разгадывали шарады, как устраивали спиритические сеансы. Но ни единым словечком не упомянула о том, что Михаил Афанасьевич «испытывает головные боли», или что он «очень больной, задёрганный и затравленный».

Она же рассказала об эпизоде, случившемся немного позднее, когда Булгаковы жили уже в доме на Пироговской улице. Там «знаменитый притворяшка» весьма наглядно продемонстрировал свою, как бы сегодня сказали, «прикольную» сущность:

«Как-то в моё отсутствие вечером Маке стало скучно. Тогда он позвонил другой нашей приятельнице, Зинаиде Николаевне Дорофеевой, и угасающим голосом сказал ей, что ему плохо, что он умирает. Зика (её домашнее имя) и её подруга заканчивали перманент. Не уложив волос, завязав мокрые волосы полотенцами, они обе в тревоге бросились к нам на Пироговскую, где их ждал весёленький хозяин и ужин с вином».

Но вернёмся к «Зойкиной квартире». К осени её переделки (они шли параллельно с исправлениями «Дней Турбиных») были завершены, студия представленный вариант одобрила и возобновила репетиции.

21 октября разрешение на постановку пьесы дал и Главрепертком. Правда, с двумя оговорками: спектакль дозволялось ставить только в Вахтанговской студии, и лишь до следующей осени, а точнее, до 7 ноября 1927 года. Вахтанговцы с условиями согласились, и 28 октября состоялась долгожданная премьера.

Вспомним содержание пьесы.

В одном из московских домов, который находится под неусыпным надзором председателя домового комитета Анисима Зотиковича Аллилуи, проживает некая Зоя Денисовна Пельц, женщина деловая и энергичная. Чтобы избежать в принадлежащей ей квартире «уплотнения» (то есть не допустить вселения в неё посторонних – по широко распространённой практике тех лет), Зоя создаёт в своих апартаментах «показательную» пошивочную мастерскую «для шитья прозодежды для жён рабочих и служащих».

Но мастерская – это всего лишь ширма! По завершению рабочего дня «пошивочная» превращается в ночной салон, где узкий круг состоятельных советских граждан может потратить свои шальные деньги на всевозможные развлечения в духе загнивающей Европы: потанцевать запрещённый фокстрот с общительными «девочками», поиграть в карты, покурить опиум и так далее.

На даче у Попсовых в Крюкове: Л.Белозерская, Н.Лямин, М.Булгаков, Н.Никитинский, С.Топленинов

Организовать подпольное «дело» Зое Денисовне активно помогают её любовник Обольянинов и кузен Фиолетов. Их заветная мечта – уехать из страны Советов в свободную от большевиков Европу, в Париж. Но для этого нужны деньги.

Их-то предприимчивая троица и пытается заработать в своём подпольном заведении.

В ночное «ателье» попадают лишь состоятельные клиенты. Самого заметного среди них (коммерческого директора треста тугоплавких металлов Бориса Семёновича Гуся-Ремонтного) находчивые «дельцы» завлекают с помощью некоей Аллы Вадимовны. Эта 25-летняя женщина неопределённых занятий и весьма свободных взглядов на жизнь тоже страстно мечтает уехать за рубеж. Ради этого она и соглашается заняться демонстрацией модных парижских туалетов.

Однако Гусь, увидев новую манекенщицу, устраивает скандал. Ещё бы, ведь он давно влюблён в Аллу. У них роман. А она, как оказывается, «работает» в ночном заведении весьма сомнительного пошиба.

В квартире – замешательство. Его ловко использует китаец по кличке Херувим, гладильщик платьев, а заодно и поставщик опиума наркоману Обольянинову. Херувим убивает Гуся, забирает у него деньги и вместе с Манюшкой, домработницей Зои Пельц, исчезает.

В этот-то момент зойкину квартиру и «накрывают» давно присматривавшиеся к ней муровцы. Зойкино «заведение» ликвидируют, хозяев и гостей арестовывают.

Таков сюжет булгаковской комедии.

Попробуем выяснить, откуда могли взяться её персонажи?

Один из них сразу обращает на себя внимание. Он носит фамилию Обольянинов, которую (в поисках её подлинного смысла) так и тянет разбить на составляющие: «О, боль! Я не нов!». Обольянинов наркоман. Он прекрасно играет на фортепиано, неплохо поёт и мечтает уехать в Париж… Иными словами, обладает характерными чертами, присущими самому… автору пьесы.

В пьесе можно обнаружить и другие автобиографические «моменты».

Первая жена Булгакова, Татьяна Николаевна, собиралась, как мы помним, открыть на дому шляпную мастерскую. Вторая жена, Любовь Евгеньевна, объездила всю Европу и вновь мечтала туда попасть. Ну а муровцы – те, что не спускают глаз с зойкиного «заведения», очень напоминают огепеушников, внимательно следивших за творчеством драматурга, что проживал во флигеле-голубятне.

А теперь приглядимся к главной сюжетной пружине «Зойкиной квартиры». В ней рассказывается о том, как в некоем Доме, принадлежащем экстравагантной Даме, двое энергичных мужчин затевают некое Дело, неугодное властям. Когда же это Дело становится на широкую ногу, один из тех, кто был допущен обслуживать «заведение», вонзает нож в главного идеолога затеянного предприятия. И власти неугодное им Дело прикрывают.

Разве в этом сюжете не прочитывается судьба постановки «Дней Турбиных»? Ведь это «дело» было затеяно в доме, где царила экстравагантная Дама (Мельпомена), и которым руководили двое энергичных мужчин (Станиславский и Немирович-Данченко.). Разве не вонзалось критическое жало газетных статей в сердца драматурга и актёров? Разве власти не запрещали неугодные им «Дни…»?

Все эти совпадения говорят о том, что в «Зойкиной квартире» Булгаков пересказал часть своей собственной творческой биографии. Прикрыв лица персонажей пьесы искусно придуманными масками.

Кстати, и сам драматург в интервью журналу «Новый зритель» (№ 40 за 1926 год) высказался по поводу вахтанговского спектакля так:

«Это трагическая буффонада, в которой в форме масок показан ряд дельцов нэпманского пошиба в наши дни в Москве».

Булгаков сам заговорил о «масках», в которых щеголяют его герои. Впрочем, на это его высказывание тогда не обратили внимания. Или не увидели в нём ничего необычного. Даже сверхбдительные реперткомовцы отнеслись к вахтанговскому спектаклю (после внесения в пьесу соответствующих исправлений) вполне благосклонно. Актёр В.В. Куза сообщал драматургу вскоре после премьеры:

«Главрепертком приветствовал спектакль, назвал его интересным и общественно-ценным».

Придирки и требования запретить «Зойкину квартиру» возникли значительно позднее. Даже Л.Е. Белозёрская с неподдельным недоумением писала о судьбе этой пьесы:

«Положив руку на сердце, не могу понять, в чём её криминал, почему её запретили».

А не стали ли причиной гонения на «Зойкину квартиру» те подозрительные «маски», что носили её герои? Что если кто-то из влиятельных критиков приподнял одну из этих «масок» и увидел под нею совсем иное лицо?

О том, кого и как прикрывают «маски» в булгаковских повестях, мы уже знаем. Теперь же они – по словам самого драматурга – стали прикрывать лица «дельцов нэпманского пошиба».

Что же это за «дельцы»?

У одного из них «пошиб» явно не нэпманский, а политический. Речь идёт о Гусе-Ремонтном.

Современники Булгакова двух персонажей «Зойкиной квартиры» – Гуся-Ремонтного и его пассию Аллу Вадимовну – должны были узнать сразу. Ещё бы, сама власть настойчиво рекомендовала подвергнуть осмеянию колоритную парочку, наделавшую тогда много шума. За давностью лет история эта основательно подзабыта, поэтому поговорим о ней поподробнее.

Всё началось с того, что в 1921 году Ленин, искавший себе верных сподвижников, пригласил в Москву А.М. Краснощёкова, главу правительства и министра иностранных дел Дальневосточной Республики. Точнее, бывшего главу и бывшего министра, поскольку к тому времени Александр Михайлович всех своих высоких постов успел уже лишиться.

Краснощёков (он же Фроим-Юдка Мовшев Краснощёк, он же Абрам Моисеевич Тобинсон) родился и вырос в украинском городе Чернобыле. К подпольной антиправительственной деятельности энергичного паренька привлёк его земляк Моисей Урицкий, будущий глава ВЧК Петрограда. В 1902 году юный социал-демократ эмигрировал из России и осел за океаном. Окончив чикагский университет, долгое время работал в американских профсоюзах. После Октябрьской революции вернулся в Россию и занялся активной политической деятельностью.

Своей образованностью и солидным международным опытом Краснощёков выгодно отличался от многих других соратников Ильича. Вот Ленин и назначил его заместителем народного комиссара финансов и поставил во главе одного из советских банков.

Столь стремительный взлёт «чужака» с Дальнего Востока не на шутку встревожил большевистскую партийно-государственную элиту. В опытном и деятельном политике старая кремлёвская гвардия почувствовала конкурента, притом весьма опасного. Встревоженные вожди затаились и принялись ждать, когда ленинский выдвиженец сделает неверный шаг.

Ожидание было недолгим, потому как вскоре Александр Михайлович влюбился. В одну из самых коварных и авантюрных женщин тогдашней Москвы – в небезызвестную Лилю Брик, законную супругу Осипа Брика и возлюбленную его приятеля Владимира Маяковского.

Заместитель наркома ухаживал шикарно – на западный манер. Он дарил своей даме дорогие подарки, водил её по театрам и ресторанам. Об этом Булгаков даже фельетон написал, подробно изобразив в нём, как ублажал свою даму влюблённый замнаркома:

«Из главного зала перешли в половину второго в кабинеты. Цыгане пели… 50 червонцев шваркнул за зеркало!..

Две гитары за стеной…

Яша сказал, что ты, говорит, её должен как королеву одевать. Постыдился бы мне, марксисту, такие слова… Ей, говорит, кольцо… Сам ездил на Кузнецкий, купил… 3 карата. Все оглядываются. Ну, не знаю, что будет».

О том, «что будет», стало известно очень скоро: в сентябре 1923 года Краснощёкова арестовали.

Приведём ещё раз (в более полном виде) уже цитировавшийся нами отрывок из дневника Булгакова. 25 сентября 1923 года он записал:

«Вчера узнал, что в Москве раскрыт заговор. Взяты: в числе прочих Богданов, председатель] ВСНХ! И Краснощёков, предс[едатель] Промбанка! И коммунисты!… Чего хочет вся эта братия – неизвестно, но, как мне сообщила одна к[оммунистка], заговор „левый“ (!) – против НЭПа!»

Больше года велось следствие. Затем состоялся суд. Краснощёкова приговорили к шести годам тюремного заключения.

Впрочем, вскоре он вышел на свободу, но в большую политику вернуться уже не смог – мешала подмоченная репутация.

Краснощёковский загул описан Булгаковым в фельетоне «Белобрысова книжка», напечатанном 26 марта 1924 года в газете «Накануне». В нём рассказывается о том, как назначенный директором банка член партии Семён Яковлевич Белобрысов привлёк к коммерческим делам своего брата-одессита по имени Яша, как семейный бизнес потерпел фиаско, и как братьев арестовали. Приведём ещё один отрывок:

«13 числа.

Взяли ночью…

Принимая во внимание моё происхождение, могут меня так шандарахнуть…

Гори, моя звезда… И ночь… Луна… И на штыке у часового горит полночная луна».

В булгаковском фельетоне никого не обличался и не осуждался. В нём просто описывалось, как двое граждан захотели пожить красиво, и что из этого получилось.

Зато молодой драматург Борис Ромашов (явно по заказу свыше) на ту же тему оперативно сочинил пьесу «Воздушный пирог». В ней не только высмеивался бурный роман высокопоставленного советского чиновника и девицы широких взглядов и потребностей, но эти герои ещё безжалостно обличались, осуждались и предавались анафеме. Следствие по делу Краснощёкова только разворачивалось, а пьеса уже была готова. Премьеру (в московском театре Революции) приурочили к началу суда. Столичная публика валом валила на спектакль, чтобы посмотреть, как разделывают под орех оскандалившуюся парочку.

Отголоски той шумной истории попали и в «Зойкину квартиру», став канвой лирической линии пьесы. Александр Краснощёков и Лиля Брик предстали в ней под масками Гуся-Ремонтного и Аллы Вадимовны.

Но стал бы Булгаков так незатейливо использовать сюжет, сполна отработанный кем-то другим? Конечно же, нет! Захватывающий любовный детектив понадобился ему для того, чтобы краснощёковская «маска» отвлекла на себя внимание. Чтобы дотошные церберы-кураторы не заметили в его пьесе нечто такого, что могло бы вызвать у них хоть какие-то подозрения.

Кого же на этот раз так тщательно пытался скрыть драматург?