Текст книги "Тайна булгаковского «Мастера…»"

Условие редакции (по количеству фельетонов) Булгаков выполнял легко, если не сказать, шутя. Он сам потом признавался в повести «Тайному другу»:

«… сочинение фельетона строк в семьдесят пять-сто занимало у меня, включая сюда и курение и посвистывание, от 18 до 22 минут. Переписка его на машинке, включая сюда хихиканье с машинисткой, – 8 минут.

Словом, в полчаса всё заканчивалось».

Но, даже написав и сдав фельетон, он всё равно должен был отсиживать рабочий день до конца. Таковы были правила.

Зато новая должность давала гораздо больше возможностей для мщения – газета-то была всесоюзная, читали её миллионы. А фельетонист – это штатный шутник, призванный критиковать недостатки. Стало быть, отныне Булгаков открыто мог выказывать своё отношение ко всему тому, что мешало людям нормально существовать, что корёжило их жизнь, выворачивало её наизнанку. Высказывать смело, никого не боясь – ведь теперь это было его прямой служебной обязанностью.

Главной виновницей всех тогдашних российских бед новоиспечённый фельетонист по-прежнему считал советскую власть. Ведь это она, как о том вскоре скажет один из героев его пьесы «Зойкина квартира»…

«… создала такие условия жизни, при которых порядочному человеку существовать невозможно».

Вот эту-то власть Михаил Афанасьевич и принялся высмеивать. Как в самих фельетонах, так и в подписях к ним («Тайному другу»):

«Я подписывал фельетон или каким-нибудь глупым псевдонимом, или иногда зачем-то своей фамилией…»

Впрочем, псевдонимы эти были не такими уж «глупыми». Так, 17 октября 1923 года фельетон «Беспокойная поездка (Монолог начальства)» завершался фразой: «Монолог записал Герасим Петрович Ухов». Под фельетонами, вышедшими 1 и 22 ноября, стояла та же подпись, но в сокращённом виде – Г.П.Ухов.

В редакции не сразу, но всполошились:

– Да ведь это же «ГПУ» и «УХОв»! Получается – «ухо ГПУ» Разве можно так шутить с всесильной Лубянкой?

Переполох гудковцев понять можно, ведь опасный прецедент уже был – незадолго до этого имажинисты выпустили совершенно безобидную книжицу, которую назвали «Мы Чем Каемся». Ничего крамольного в ней не было, но чекисты с Лубянки книжку конфисковали – из-за якобы «издевательского» сочетания букв: ЧеКа.

Журналист Арон Эрлих, по чьей рекомендации Булгакова и взяли в «Гудок», впоследствии написал книгу воспоминаний «Нас учила жизнь». Про булгаковские остроты (те самые, из которых затем и складывались его фельетоны) в ней сказано:

«Он иногда заставлял настораживаться перед самим уклоном своих шуток».

Слово «уклон» в те годы означало, что шутки Булгакова содержали в себе не просто подковырку, а некий выпад, направленный против генеральной линии партии.

Но шутить мягче, шутить, никого не обижая, Михаил Афанасьевич просто не мог. Да и законы сатирического жанра не позволяли. Через девять лет в «Жизни господина де Мольера» он скажет:

«… навряд ли найдётся в мире хоть один человек, который бы предъявил властям образец сатиры дозволенной».

Примерно о том же самом говорил в 1919 году и Евгений Замятин (в книге «Завтра»):

«Мир жив только еретиками. Наш символ веры – ересь».

Но и эти одиночные критические выстрелы по мощным бастионам советской власти фельетониста из «Гудка» вскоре удовлетворять перестали. Он чувствовал, что способен на большее. И поэтому днём («Записки покойника»):

«Днём я старался об одном – как можно меньше истратить сил на свою подневольную работу. Я делал её механически, так, чтобы она не задевала головы. При всяком удобном случае я старался уйти со службы под предлогом болезни. Мне, конечно, не верили, и жизнь моя стала неприятной. Но я всё терпел и постепенно втянулся. Подобно тому, как нетерпеливый юноша ждёт часа свидания, я ждал часа ночи. Проклятая квартира успокаивалась в это время. Я садился к столу…»

Он придумал ещё один способ увиливания от постылой работы – стал недодавать продукцию или, по его же собственному выражению, «красть» фельетоны («Тайному ДРУ^ГУ»):

«… я, спасая себя, украл к концу третьего месяца один фельетон, а к концу четвёртого – парочку».

То есть вместо положенных по договору восьми фельетонов, Булгаков написал сначала семь, потом шесть и так далее… В редакции подобное снижение производительности очень быстро заметили и перевели фельетониста на сдельную работу («Тайному другу»):

«Признаюсь, это меня очень расстроило. Мне очень хотелось бы, чтобы государство платило мне жалование, чтобы я ничего не делал, а лежал бы на полу у себя в комнате и сочинял бы роман. Но государство так не может делать, я это прекрасно понимал».

И ещё Булгакова очень «расстраивала» и страшила неизвестность грядущего. Удручала неустроенность быта. Выводила из себя «гнусная квартира», населённая пьяницами и дебоширами, бесила «омерзительная комната», в которой приходилось жить. 18 сентября он записал в дневник:

«Пока у меня нет квартиры – я не человек, а лишь полчеловека».

30 сентября – новая запись. Опять о том же. Обратим внимание, как скрупулёзно в ней обозначено, какому дню старого стиля соответствует та или иная новая дата, установленная большевиками:

«30-го (17-го ст. ст.) сентября 1923 года.

Если отбросить мои воображаемые и действительные страхи жизни, можно признаться, что в жизни моей теперь крупный дефект только один – отсутствие квартиры».

И всё же Булгаков ощущал, чувствовал, что стоит на пороге грандиозных перемен в своей жизни. И очень надеялся, что перемены эти будут связаны с низвержением ненавистной ему советской власти. Сладостно-мечтательное сновидение на эту тему он даже описал в своём фельетоне «Похождения Чичикова»:

«Диковинный сон… Будто бы в царстве теней… шутник сатана открыл двери. Зашевелилось мёртвое царство, и потянулась из него бесконечная вереница…

И двинулась вся ватага на Советскую Русь, и произошли в ней тогда изумительные происшествия».

Увы, это были всего лишь мечты. Никаких судьбоносных событий, способных поколебать власть большевиков, в стране не происходило. Зато повсюду (так, во всяком случае, казалось Булгакову) кишмя кишели орды всевозможной нечисти, порождённой советским режимом. Особенно много дьявольщины налетело «в царство антихриста, в Москву», «в город дьявола» – именно так красная столица названа в «Белой гвардии».

Главы из этого романа в конце 1923 года Булгаков читал в кружке «Зелёная лампа» в доме Лидии Васильевны Кирьяковой на Большой Дмитровке. Михаил Афанасьевич пришёл на это заседание не один, а вместе с женой, так что Татьяна Николаевна могла лишний раз убедиться в том, какой он превосходный чтец.

Продолжали докучать Булгакову недомогания и хворобы. Самые разные и очень неприятные. То вдруг за ухом появлялась непонятная припухлость, то начинали болеть колени. В письме сестре Надежде он с тревогой сообщал:

«… доктора нашли, что у меня поражены оба коленных сустава,…. моя болезнь (ревматизм) очень угнетает меня…»

Это был тот самый ревматизм, которым герой рассказа «Морфий» пытался прикрыть от коллег-сотрудников своё пристрастие к наркотику. Эту же болезнь Булгаков «подарит» и дьяволу, и тот начнёт рассказывать Маргарите, как и чем он лечит свой недуг:

«Мне посоветовали множество лекарств, но я по старинке придерживаюсь бабушкиных рецептов. Поразительные травы оставила в наследство поганая старушка, моя бабушка. Кстати, скажите, а вы не страдаете ли чем-нибудь? Быть может, у вас есть какая-нибудь печаль, отравляющая душу тоска?»

Маргарита, как известно, от снадобий чёртовой бабушки отказалась. А вот Булгаков наверняка бы взял у дьявола какой-нибудь сатанинский «рецепт», чтобы подлечить колени. Ведь этот злосчастный ревматизм всплыл в тот самый момент, когда его «Дьяволиада», так откровенно и вызывающе дерзко высмеивавшая советские порядки, была готова принести автору долгожданные облегчение и радость.

Глава третья
Начало мщения

Что же за «Дьяволиаду» такую сочинил Михаил Булгаков? О чём его сатирическая повесть?

Она во многом автобиографична, так как подробно описывает те круги советского чиновничьего «ада», по которым в своё время кружил и её автор, борясь за возможность существовать в жутчайших условиях хмурой «.московской бездны».

Учреждение, в котором разворачиваются события повести, называется Главцентрбазспимат. Словообразование труднопроизносимое. Но оно вполне соответствует модным в ту пору сокращениям. Полное название этого заведения – Главная Центральная База Спичечных Материалов.

Здесь царит беспрецедентная вакханалия безалаберщины и бестолковщины. Заработную плату сотрудникам выдают с постоянными задержками. К тому же не деньгами, а продуктами производства, то есть обыкновенными спичками. И ещё тут необъяснимо часто меняют руководство. По совершенно непонятным причинам.

Однажды (именно с этого «Дьяволиада» и начинается) на базу назначают нового заведующего. У него забавная фамилия – Кальсонер. Но руководитель он решительный и жёсткий – за незначительную оплошность тут же увольняет делопроизводителя Варфоломея Короткова. Тот, естественно, пытается оправдаться.

Но тут неожиданно выясняется, что Кальсонеров на базе двое: один бритый, другой бородатый. И оба совершенно неуловимы. Все попытки уволенного сотрудника поговорить со стремительно ускользающим завом оказываются тщетными. На пути Короткова встают нелепейшие, а порой и абсолютно непреодолимые порядки советской канцелярии. Они-то и выбивают беднягу-делопроизводителя из привычной колеи. В конце концов, мутный круговорот бюрократической чертовщины затягивает его в тартарары преисподней.

Таково содержание повести.

Всё, что в ней происходит, выглядит настолько нереальным и несуразным, что иначе как вмешательством нечистой силы объяснить ход совершающихся событий невозможно. Так что «дьявольское» название, которое дал своей фантасмагории автор, вполне ей соответствует.

9 сентября, побывав в гостях у писателя А.Н. Толстого, Михаил Афанасьевич записал в дневнике:

«Сегодня опять я ездил к Толстому на дачу и читал у него свой рассказ „Дьяволиада“. Он хвалил… Но меня-то самого рассказ не удовлетворяет».

И всё же «не удовлетворявшее» Булгакова произведение было предложено им альманаху «Недра». Даже не предложено, а… Вот как это событие Михаил Афанасьевич описал в письме сестре Надежде:

«Дорогая Надя,

я продал в „Недра „рассказ „Дъяволиада“.

Издательство «Недра» возглавлял тогда старый большевик, побывавший в тюрьмах и на каторге, Николай Семёнович Клёстов, более известный как Ангарский (это была его партийная кличка). Высокий, худощавый, с острой мефистофельской бородкой, он весьма благожелательно относился к молодым литературным талантам. Булгаковская повесть произвела на него самое благоприятное впечатление.

19 октября Михаил Афанасьевич записал в дневнике:

«Жду ответа из „Недр“ насчёт „Дьяволиады“…»

А через несколько строк вкратце охарактеризовал свою тогдашнюю жизнь:

«В общем, хватает на еду и мелочи, а одеться не во что…

Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ».

Иными словами, Булгаков собирался жить, надеясь на Бога, а сражаться со всем, что этой жизни мешает, намеревался с помощью дьявола, то бишь «Дьяволиады». Любопытное признание.

26 октября – очередная запись:

«Сегодня… по дороге из „Г[удка]“ заходил в „Недра“ к П.Н. Зайцеву. Повесть моя „Дьяволиада „принята, но не дают больше, чем 50 руб. за лист. И денег не будет раньше следующей недели. Повесть дурацкая, ни к чёрту не годная. Но Вересаеву (он один из редакторов „Недр“) очень понравилась».

Чем же «не удовлетворяло» Булгакова его «дурацкое» (хотя и нравившееся многим) повествование о сатанинских порядках в одном из советских учреждений?

Давайте приглядимся к «Дьяволиаде» повнимательнее и попытаемся разобраться, что же представляет собой эта «ни к чёрту не годная» повесть?

Сначала попробуем почесть её кому-нибудь вслух. Вряд ли наши слушатели начнут прерывать чтение гомерическим хохотом. А вот современники Булгакова в один голос заявляли, что когда «Дьяволиаду» читал автор, все вокруг смеялись много и от души.

Может быть, Михаил Афанасьевич как-то по-особому забавно произносил текст и этим веселил публику? Нет, читал он (опять же по высказываниям тех, кому довелось при этом присутствовать) очень выразительно, талантливо, превосходно, просто блестяще. Но при этом отнюдь не комиковал. И, тем не менее, чтение его вызывало смех. Значит, смешил тогдашних слушателей не чтец, смешило само произведение.

Если попытаться пересказать содержание «Дьяволиады», то наша попытка вряд ли увенчается успехом – из-за невероятно запутанного клубка всевозможных несуразностей и нелогичных поворотов сюжета.

Что же получается? Публика 20-х годов от души смеялась над маловразумительным произведением, которое и пересказать-то толком нельзя?

Быть такого не может!

Про «Дьяволиаду» не скажешь, что это откровенная галиматья, абракадабра, типичное «чёрт-те что». В своё время повесть производила на всех впечатление крепко сколоченного произведения с вполне определённым внутренним смыслом. Это в наши дни понять её истинный смысл удаётся, увы, не каждому.

Почему?

Потому, что с годами многие булгаковские шутки устарели, а язвительные намёки потеряли остроту. Для того чтобы вернуть им утраченный блеск, нам придётся вспомнить (на этот раз чуть более основательно), как и чем на шестом году советской власти жила молодая республика Советов.

На протяжении почти всего 1923 года, то есть именно тогда, когда Булгаков задумывал и создавал «Дьяволиаду», советские газеты с ликованием трубили о том, что земной шар вот-вот охватит грандиозный пожар мировой революции. Его собирался разжечь, не жалея на то ни времени, ни средств и ни сил, передовой отряд пролетариев планеты – ВКП(б) или Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков).

По планам Кремля революционный огонь сначала должен был заполыхать в самом центре Европы. Поэтому созданный Лениным ещё в 1919 году Коммунистический Интернационал (Коминтерн) наводнил своими агентами всю Германию. Они-то и готовили немецкий пролетариат к вооружённому выходу на баррикады.

А к западным границам СССР были стянуты полки Красной армии, готовые по первому сигналу броситься на помощь германской революции.

В это время внутри самой республики Советов шёл ожесточённый (и, как многим казалось, последний) бой с недобитой контрреволюцией. Его вели люди из ведомства Феликса Дзержинского. Их по привычке продолжали называть чекистами, хотя они уже стали гепеушниками, поскольку ВЧК (Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем) совсем недавно была переименована в ГПУ (Главное Политическое Управление).

За событиями, происходившими в стране и за рубежом, советская общественность следила очень внимательно. Их обсуждали на собраниях, в магазинных очередях, в переполненных трамваях и на коммунальных кухнях. То, что мирная жизнь может в любую минуту прерваться, пугало всех. И потому с такой тревогой из уст в уста передавались слова Троцкого:

«Мы просто солдаты в походе. Мы расположились на отдых только на день».

Воинственному наркому вторил другой большевистский вождь – Пятаков:

«Установившийся мир – это опасная передышка между двумя битвами».

Новости, волновавшие всех и каждого, оставили след и в дневнике Михаила Булгакова. Вот запись от 18 сентября 1923 года:

«Компартия из кожи вон лезет, чтобы поднять в Германии революцию… Радек на больших партийных собраниях категорически заявляет, что революция в Германии уже началась».

25 сентября:

«Вчера узнал, что в Москве раскрыт заговор…, как мне сообщила одна к[оммунистка], заговор „левый“ (!) – против НЭПа».

18 октября:

«Теперь нет уже никаких сомнений в том, что мы накануне грандиозных и, по всей вероятности, тяжких событий. В воздухе висит слово „война“. Второй день, как по Москве расклеен приказ о призыве молодых годов (последний – 1898 г.). Речь идёт о так называемом „территориальном сборе “.

… в Петроградском округе призван весь командный состав 1890 года! В Твери и Клину расклеены приказы о территориальном обучении. Сегодня мне передавал <…>, что есть ещё более веские причины войны. Будто бы журн[ал] „Крок[одил]“ собирается на фронт».

22 октября:

«„Территориальные сборы“, похоже, смахивают на обыкновеннейшую мобилизацию… 1903-й год пошёл в казармы на 1,5 года».

Особый драматизм сложившейся ситуации придавала затянувшаяся болезнь Ленина.

О состоянии здоровья высокопоставленного больного советская печать продолжала хранить глубокое молчание. В Кремле по-прежнему считали, что поводов для волнения нет никаких, поскольку бразды правления первым в мире государством рабочих и крестьян находятся в надёжных руках: заболевшего вождя подменили его ближайшие сподвижники: Лев Каменев и Григорий Зиновьев.

Всё бы ничего, но октябрьский переворот, а затем и гражданская война выдвинули и поставили рядом с Лениным другого вождя (как бы под номером вторым) – Льва Троцкого. Именно он в 1918 году создал и возглавил Красную армию, так блистательно победившую белогвардейцев и Антанту. Именно он в начале 20-х занимал два ключевых поста в кремлёвском руководстве: стоял во главе наркомата по военным и морским делам (наркомвоенмор) и был председателем Реввоенсовета Республики.

Каменев и Зиновьев тоже являлись вождями. Но соратники по партии относились к ним как к руководителям второго сорта. Слишком многие знали о том, что в самые драматичные для советской власти моменты Каменев и Зиновьев предпочитали отходить в сторону, в тень. Поэтому их стремительное восхождение на кремлёвский Олимп было воспринято как вызов. В первую очередь, конечно же, лично Троцкому и всем его многочисленным сторонникам.

Не удивительно, что между прославленным главой Красной армии и вырвавшимися вперёд «второсортными» лидерами разгорелась ожесточённая борьба за власть. Центральные советские газеты ежедневно публиковали материалы, переполненные взаимными упрёками и обвинениями. В одних статьях поддерживался (и прославлялся) Троцкий, в других – его оппоненты. Мало этого, стараясь завоевать большинство, противоборствующие стороны всюду расставляли своих сторонников, отчего все мало-мальски значимые учреждения сотрясались от кадровой чехарды.

Каменеву и Зиновьеву удалось сделать несколько довольно сильных ходов. Например, провести решение о резком сокращении финансирования Красной армии – под благовидным предлогом реорганизации воинского контингента в виду победоносного завершения гражданской войны. Бойцам и командирам урезали жалование, начались задержки с его выдачей. Это был весьма болезненный щелчок по авторитету всесильного наркомвоенмора.

Троцкий и его сторонники выступили с громкими протестующими заявлениями. По стране прокатилась волна бурных партсобраний. Из уст в уста передавались самые невероятные слухи. И, конечно же, анекдоты – о Троцком, Каменеве, Зиновьеве и прочих большевистских вождях. Эти остроумные байки Булгаков заносил в свой дневник с особым удовольствием.

Вполне естественно, что и в сочинявшейся в тот момент сатирической повести писатель не мог не высказать своего отношения ко всему тому, что бушевало вокруг. Правда, впрямую называть вещи своими именами он не отважился и потому изложил всё в предельно завуалированной форме.

Но современникам Булгакова хватало и лёгкого намёка, чтобы понять, что именно хочет он им сказать.

Как и герои написанной во Владикавказе пьесы «Братья Турбины», все персонажи «Дьяволиады» наделены набором особых «масок». Неожиданных и очень «хитрых». Они позволяют действующим лицам исполнять сразу несколько «ролей».

Прежде всего, Булгаков облачил в «маску» место действия повести. В самом деле, вся сатанинская «каша» заваривается в конторе, на первый взгляд неприметной и малозначительной. Подумаешь – какая-то там «база». Пусть даже Главная и Центральная. Выпускает-то она (смешно сказать) всего лишь спички. Да и всё, что происходит в этой конторе, по-лилипутски крошечно и несерьёзно. Маленькие штормики в стаканчике воды. Подумаешь, уволили делопроизводителя – мелочь, обыденность. Уволенный безуспешно пытается восстановиться – тоже не мировая трагедия.

Однако «микроскопичность» событий, происходящих в булгаковском Главспимате, кажущаяся. При более внимательном рассмотрении сквозь изящную авторскую «упаковку» неожиданно начинают проступать совсем иные «.маски», разыгрываются совсем уж неожиданные «сюжеты». И сразу возникают сомнения в том, так ли уж незначительно это дьяволиадовское учреждение.

Современникам Булгакова сразу должна была броситься в глаза одна небольшая подробность: спичечная база располагается в помещении бывшего ресторана «Альпийская роза». В ту пору все ещё хорошо помнили, что в предреволюционные годы лидеры большевиков были завсегдатаями маленьких ресторанчиков, расположенных в предгорьях швейцарских Альп. Стало быть, Главцентрбазспимат – это место постоянного пребывания большевистских вождей.

И возглавляют спичечное учреждение люди весьма интересные. До Кальсонера базой руководил некто Чекушин, чья фамилия явно сложена из слов «Чека» и «уши». Получается, что во главе этой конторы стояли «уши ЧК». Как тут не вспомнить один из булгаковских псевдонимов в «Гудке» – Г.П.Ухов, то есть «ухо ГПУ».

В финале повести на глазах обезумевшего от бюрократической чертовщины Короткова преследуемый им Кальсонер неожиданно превращается в чёрного кота. Чёрный кот. Всё та же зловещая аббревиатура: ЧК.

Вот так (аккуратно и неназойливо) Михаил Булгаков подсказывал читателям, что всеми делами на Главной Спичечной Базе заправляют не просто большевики, а ещё и чекисты.

Сегодня сыскное лубянское ведомство вставляют в то или иное произведение в качестве пикантного штришка для придания повествованию дополнительной остроты. А в начале 20-х годов ГПУ боялись. У всех на устах была крылатая ленинская фраза о том, что настоящий коммунист не только должен, но и обязан быть примерным чекистом, регулярно доносящим начальству обо всём подозрительном.

И ещё одно обстоятельство не могло не привлечь внимания современников Булгакова: Главцентрбазспимат выпускал спички. В стране, которая готовилась разжечь мировой пожар, подобному учреждению надлежало быть одним из самых главных, наиважнейших.

Вот и новый руководитель этого ответственейшего стратегического Главка, хоть и служил он раньше в каком-то печатном органе (то ли в газете, то ли в журнале), с боевыми «спичечными» делами был знаком не понаслышке. Даже от слов, произносимых Кальсонером, несло горелым. Про них в «Дьяволиаде» сообщается следующее:

«… Короткову показалось, что слова неизвестного пахнут спичками».

Внешность Кальсонера тоже довольно примечательна: небольшого роста, лысый, носит серый френч и фуражку.

Не правда ли, удивительно знакомые черты?

По ним в булгаковском герое просто невозможно было не узнать самого… главу советского правительства. Ведь все приметы – ленинские. Включая даже литературную «жилку»: Владимир Ильич в широко публиковавшихся тогда анкетах неизменно называл себя профессиональным литератором.

Добавим к этому и неожиданное прозвище, которым своего нового шефа награждает секретарша: «Подштанники лысые!». Как известно, подштанники носят пациенты больничных палат, где подобное одеяние считается нормой. А вот про того, кто рискнёт появиться в нижнем белье в учреждении, наверняка скажут, что у него что-то не в порядке с головой. В 1923 году вся страна знала, у кого «не в порядке» с «лысой» головой: у больного главы советского правительства В.И.Ульянова-Ленина.

И нерусскую фамилию (Кальсонер) Булгаков дал своему герою, надо полагать, тоже неслучайно, а для того, чтобы особо подчеркнуть не совсем славянское происхождение Владимира Ильича (девичья фамилия его матери была Бланк).

Эти незначительные «штрихи» и «штришки» призваны были наводить читателей и слушателей на мысль, что всеми делами на «спичечной базе» заправляет человек, прототипом которого является Владимир Ильич Ленин.

Ещё один нюанс к образу главы Главцентрбазспимата – Коротков с изумлением обнаруживает:

«Он с маленькой буквы пишет фамилию!»

Для современного читателя в этом нет ничего необычного: не всё ли равно, с какой буквы пишет свою фамилию чудак Кальсонер – с большой или маленькой? Но в 20-е годы разница между «большим» и «маленьким» была огромная. Этой малоприметным штрихом Булгаков указывал на то, что там, где следует писать букву большую (то есть поступать по-большевистски), его герой пишет маленькую (то есть является, в сущности, самым обыкновенным меньшевиком).

Подобные намёки в 20-е годы расшифровывались мгновенно и вызывали у слушателей и читателей не просто смех, а гомерический хохот.

На этом забавные неожиданности «Дьяволиады» не заканчиваются. По ходу повествования автор незаметно меняет «маски» у своих героев. И вот уже Кальсонер предстаёт перед нами совсем в иной роли: он как бы раздваивается, появляясь перед подчинёнными то самолично, то вместе со своим двойником.

Различить обоих «кальсонеров» друг от друга можно лишь по растительности на лице, поскольку один из них бритый, другой бородатый. В этой «двойственности» тоже намёк, только теперь на соратников Ленина, сменивших его у властного руля: Зиновьева и Каменева. Первый, как известно, предпочитал бриться, второй носил бородку.

И подпись главы спичечной базы («Заведующий Кальсонер») своими заглавными буквами («3» и «К») повторяет начала фамилий Зиновьева и Каменева.

А уж эпиграф, которым предваряется «Дьяволиада», и вовсе рассчитан на то, чтобы подсказать читателям, о ком и о чём пойдёт сейчас речь:

«Повесть о том, как близнецы

погубили дело производителя».

Действительно, «Дьяволиада» и повествует о том, как «близнецы» Кальсонеры (бритый и бородатый) выживают из учреждения, производящего спички, делопроизводителя Короткова. Разве это не намёк на те подковёрные внутрипартийные интриги, в ходе которых Зиновьев и Каменев пытались устранить с политической арены Троцкого? Человека, активно «делавшего» революцию и «на деле» защищавшего её во время гражданской воины, то есть как раз и являвшегося «производителем дела».

По ходу повести Короткова несколько раз называют Колобковым, что тоже намекает на ситуацию с Троцким, которого отовсюду выживали и который, как известно, очень скоро был вынужден, как сказочный колобок, выкатиться из партии и покатиться по стране и по миру