Текст книги "Тайна булгаковского «Мастера…»"

Текст и подтекст

Во втором томе Большой Советской энциклопедии, вышедшей в 1927 году под общей редакцией Бухарина, Куйбышева, Молотова, Кржижановского, Радека и других видных большевистских деятелей того времени, о «белой» пьесе Булгакова сказано, в частности, следующее:

«В „Белой гвардии“…, изображая белогвардейщину на Украине, лично пережитую автором, он пытается свалить „вину белогвардейства“ не генералитет и др[угих] руководителей движения, изображая рядовых белогвардейцев доблестными и политически честными».

Эти строки стали своеобразным итогом той яростной критической бури, что около двух лет бушевала над булгаковской пьесой. Уже не газетные статьи-однодневки, а солидная энциклопедия объявляла драматурга защитником интересов белого движения (пусть даже и рядовых его участников). Обвинение очень серьёзное, поскольку защищать белогвардейцев (заклятых врагов советской власти) в те годы мог позволить себе только враг.

Попробуем и мы найти, где, в чём и как «Белая гвардия» защищает белое дело?

Вот тут-то нас и поджидает конфуз. Ведь как ни вчитывайся в текст булгаковской пьесы, обнаружить апологию белого дела не удастся. Герои «Белой гвардии» – и это очень точно подметил ещё Луначарский – ведут себя как самые обыкновенные обыватели. Они растеряны и пассивны, бездеятельны и безвольны. Эти якобы «доблестные и политически честные» офицеры палец о палец не ударяют в защиту белых идеалов. Они только едят, пьют, поют и так далее.

Разве так изображают защитников милой сердцу былой белой России?

Конечно же, нет! Так обычно высмеивают. А смех, как мы знаем, и являлся основным оружием фельетониста Михаила Булгакова, которое было направлено против советской власти. По старым же временам и по ушедшим дореволюционным порядкам, он, как мы помним, напротив, тосковал и грустил.

О чём же тогда его пьеса?

Заглянем ещё раз в ту же энциклопедию. В ней сказано:

«Формально Б[улгаков] следует двум струям рус[ской] дворянской литературы: в разработке мотива умирания дворянства… он продолжает линию реалистического романа…»

Приведём фразу из написанного чуть позднее письма Булгакова правительству СССР, где он сообщает, что при сочинении пьесы «Белая гвардия» главным для него было…

«… изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии».

Что ж, вполне возможно, что в момент написания пьесы подобная задача могла стоять перед Булгаковым. Могла стоять!..

А что на самом деле вышло из-под пера?

Не лукавил ли драматург, заявляя о том, что изобразил в своей пьесе некую «дворянскую семью»?

Допустим. Но зачем? Затем, чтобы направить всех своих недоброжелателей по заведомо ложному следу

Продолжим прерванную нами цитату из БСЭ. В ней сообщается о том, какой второй «струе» русской дворянской литературы следовал в своём творчестве Михаил Булгаков:

«… в изображении советской действительности… Б[улгаков] пользуется приёмами юмористической повести. В большинстве последних произведений Б[улгаков] использует теневые стороны советской действительности в целях её дискредитации и осмеяния».

Как видим, в булгаковском творчестве большевистские рецензенты разобрались неплохо. И многое увидели. И то, что лежало на поверхности, и то, что было ловко упрятано между строк, а именно: злые насмешки над советской властью и обидные подковырки пополам с ехидным ёрничаньем. Не случайно на автора-пересмешника убийственной шрапнелью обрушились потоки нелицеприятных въедливых вопросов.

Они возникают и сегодня – эти недоумённые «зачем?» и «почему?».

Начнём с Троцкого, имя которого упоминалось в «Белой гвардии» настолько часто, что вызвало бурное негодование ортодоксальной критики. Как мы помним, Льва Троцкого отстранили от руководства Красной армией в январе 1925 года. Именно в это время Булгаков, внимательно следивший за ходом политических событий в стране, и сочинял свою пьесу.

Но зачем с такой настойчивостью вставлял он в неё имя опального военачальника? Для чего это было нужно?

Вот лишь несколько реплик из первого варианта пьесы:

«– Войска большевиков, по слухам, предводительствуемые самим Троцким..».

«– Троцкий, говорят, сам ведёт…»

«– … у Петлюры, вы говорили, сколько? Двести тысяч. Все эти двести тысяч салом пятки подмазали и дуют при одном слове „Троцкий“. Троцкий! И никого нету…»

Столь частое упоминание имени грозного наркома можно было бы хоть как-то оправдать, если бы Троцкий действительно стоял во главе частей Красной армии, штурмовавших столицу Украины. Но Троцкий в киевской операции непосредственного участия не принимал. Войсками, наступавшими на город, командовал В.А. Антонов-Овсеенко.

Почему Булгаков так подчёркнуто выпячивал заслуги красноармейского вождя, которых на самом деле не было? Зачем надо было прославлять военачальника, к тому времени с треском изгнанного из военного ведомства? Неужели Булгаков не понимал, как будет воспринят подобный «троцкистский» крен в его пьесе?

Можно предположить, что Троцкий вставлялся в «Белую гвардию» специально. Исключительно для того, чтобы лишний раз подразнить власти.

Допустим. Но…

«Дразнилка» в виде одной-единственной «нехорошей» фамилии, которая к тому же легко из текста убиралась (что, кстати, вскоре и было проделано), как-то не очень вяжется с мятежно-ёрническим характером тогдашнего Булгакова. Не мог блестящий фельетонист, автор едких сатирических повестей ограничиться одной-единственной подковыркой режиму. В его пьесе наверняка должны быть упрятаны и другие «шпильки».

Попробуем отыскать их.

Булгаковские «шпильки»

О том, что «Белая гвардия» во многом автобиографична, даже в Большой Советской Энциклопедии 1927 года сказано.

В самом деле, дом Турбиных на Алексеевском спуске – это родной дом драматурга на Андреевском спуске города Киева. Турбина – фамилия бабушки Михаила Афанасьевича со стороны матери. В докторе Алексее Турбине легко узнаётся военврач Михаил Булгаков, а в Николке – его младший брат Николай…

Перечень этот при желании можно продолжить.

Кроме «автобиографичности» есть в «Белой гвардии» ещё одна характерная особенность. Она уже встречалась нам в «Дьяволиаде», «Роковых яйцах» и «Собачьем сердце». Суть её состоит в том, что сквозь одно содержание, лежащее как бы на поверхности произведения, довольно чётко проступает совершенно другое, идущее из глубин подтекста. И в этом новом содержании прежние персонажи начинают вдруг играть совсем иные «роли» – те, что им, казалось бы, совсем не свойственны.

Вчитаемся в «Белую гвардию» со вниманием. Пассажи обнаружатся поразительные. К примеру, можно с удивлением заметить, что эпизоды пьесы, изображающие реалии киевской жизни, с невероятной точностью воспроизводят вполне реальные события, происходившие в то же самое время, но совершенно в другом месте.

Что же это за жизнь так отчётливо проступающая сквозь ткань булгаковской пьесы?

Ответить на поставленный вопрос поможет приём «булгакочувствования», а также сопоставление. Давайте попробуем – всё время «оглядываясь» на Булгакова – сравнить (сопоставить) содержание «Белой гвардии» с тем, что происходило в стране и в её столице с конца 1918-го по начало 1919 годов?

В ту пору в городе Москве (у Булгакова – в городе Киеве) в многокомнатных апартаментах «дома» на Васильевском спуске, то есть в Кремле (у Булгакова спуск назван Алексеевским), обосновалось советское правительство – Совнарком (у Булгакова – семья Турбиных).

Этот Совнарком, созданный, как известно, в октябре 1917 года Владимиром Ильичом Лениным, включал в себя несколько мужчин и одну женщину (в булгаковской пьесе точно такой же подбор действующих лиц). Дамой, входившей в Совет Народных Комиссаров, была Александра Михайловна Коллонтай, состоявшая в гражданском браке с предводителем революционных матросов Павлом Дыбенко.

Корень фамилии красавца-моряка («дыб») происходит от слов «дыба», «вздыбленный», то есть от некоего возвышенного места или горы. Гора по-немецки – «берг». Поэтому немцы, которые имя Павел произносят как Пауль, вполне могли бы называть его Пауль Берг. В булгаковской пьесе муж её единственной героини происходит из прибалтийских немцев и носит фамилию Тальберг.

Пауль Берг и Тальберг!

«Есть сходство между этими фамилиями? Ах, мой Бог, я не знаю! Пусть в этом разбираются учёиые!»

Именно так несколько лет спустя воскликнет сам Михаил Булгаков в романе «Жизнь господина де Мольера», правда, совсем по другому поводу Но в данном случае и без «учёных» ясно, что сходство между Паулем Бергом и Тальбергом есть.

Продолжим сопоставления.

Один из членов обосновавшегося в Кремле Совнаркома, Луначарский, был известен своей публицистической деятельностью и сочинением пьес. В «Белой гвардии» тоже есть свой литератор – Лариосик Суржанский. Луначарский – Л.Суржанский… Если не сходство, то некоторое подобие тоже налицо.

А кто управлял в 1918-ом Москвой и прилегающими к ней территориями? Глава Совнаркома Ленин, утвердившийся в этой должности не без помощи немецких денег. В булгаковской пьесе городом правит Гетман Скоропадский, власть которого держится на немецких штыках. Обратим внимание на совпадение начальных букв – «Г» и «С».

На каком-то расстоянии от Москвы, где-то на Урале, жил со своей семьёй (до лета 1918 года) свергнутый, ограбленный и отправленный в ссылку бывший российский царь. Слово «царь» в переводе с греческого – «василиск», что очень напоминает булгаковского Василису, ограбленного петлюровцами.

В Москве тревожно и голодно. Но обитатели «дома» у Васильевского спуска надёжно укрыты от тревог и голода уютными кремлёвскими шторами. В «Белой гвардии» их называют кремовыми. Не правда ли, очень похожие слова, чуть ли не однокоренные – «кремовые» и «кремлёвские»?

Жили члены большевистского Совнаркома припеваючи. Но Павла Дыбенко (Пауля Берга) под суд всё же отдали – за кутежи купеческого толка в самый разгар немецкого наступления на Петроград. Булгаковский Тальберг (персонаж тоже явно отрицательный) отдан автором на суд зрителей.

В Москве на жизнь главы Совнаркома было совершено покушение, он получил огнестрельные ранения, и его отправили на время выздоровления в Горки. Гетмана Скоропадского под видом раненого немецкого майора вывозят в Германию. Снова совпадения? Касающиеся как самого факта ранения, так и слогов – «Гор» и «Гер» в географических названиях.

В 1918 году вокруг красной столицы стягивалась петля белогвардейских войск. Слова «петля» и «Петлюра» – одного корня.

Но Москву окружали недолго: белых разбила Красная армия, которую возглавлял народный комиссар по военным и морским делам Троцкий.

Кремлёвское руководство видело во всесильном нарком-военморе опасного конкурента в борьбе за власть. Но вожди против него пока ничего не предпринимали. Пребывая в тревожном ожидании, они ели, пили, разглагольствовали о высоких марксистских материях и на чем свет стоит ругали мировой империализм и Антанту.

Вот такое обнаруживается сходство между булгаковской пьесой и реальной жизнью. Его можно было бы назвать случайным. Или надуманным. Однако не будем торопиться с выводами. Лучше задумаемся над теми невероятным совпадениям, что обнаружены нами в булгаковской пьесе.

Неужели все они случайные?

Неужели всё то, что происходило в стране Советов в 1918-19 годах, само собой переместилось в «Белую гвардию»?

Скорее наоборот, создаётся впечатление, что это некий опытный «обработчик» перенёс московские события на берег Днепра? И в результате получился складный фельетон, даже некая басня, в которой под видом гетманов, Турбиных, тальбергов и других персонажей выведены вполне реальные большевистские вожди. И название «Белая гвардия», так коробившее многих, на самом деле не столько отражает содержание самой пьесы, сколько служит для её прикрытия. Чтобы не лезла в глаза фельетонная суть антисоветского толка.

Какая уж тут апология белого движения?

Но о чём же тогда булгаковская пьеса? О чём хотел поведать Михаил Булгаков своей «Белой гвардией»?

Он написал пьесу о режиме большевиков. Очень завуалировано в ней говорится о дряблой немощи кремлёвских властителей, безумно боящихся Троцкого. Это они безынициативны, бездеятельны. Это они покорились судьбе. Это они, заварив всю эту революционную «кашу», не очень-то рвутся её расхлёбывать.

К счастью для Булгакова, никто этого антибольшевистского подтекста в «Белой гвардии» не заметил. Даже Луначарский не нашёл в ней «ничего недопустимого с точки зрения политической». Копья ломались вокруг самого намерения протащить на советскую сцену «белую» тематику.

Тем временем неожиданные события в жизни республики Советов на время отвлекли внимание общественности от театральных дел.

Драматургия жизни

Наступила осень 1925 года. В «Театральном романе» Булгаков скажет о ней:

«А потом пошли осенние дожди, у меня опять заболели плечо и левая нога в коленке».

Болезни донимали не только рядовых драматургов, но и членов кремлёвского руководства. Один из вождей, Михаил Фрунзе, страдавший от язвы желудка, лёг в конце октября (мы уже говорили об этом) на операцию. И 31 числа скончался. После октябрьских торжеств газеты объявили имя нового наркомвоенмора – им стал Клим Ворошилов.

А по Москве поползли слухи о том, что смерть Фрунзе насильственная, что на роковую операцию его заставили согласиться, и что распоряжение это якобы отдал генеральный секретарь большевистской партии.

А.К. Воронский, редактор журнала «Красная новь», член ВЦИКа и давний друг Фрунзе, ознакомил с обстоятельствами загадочной смерти наркомвоенмора Бориса Пильняка, только что вернувшегося из-за границы. Много лет спустя (4 апреля 1937 года), выступая на общемосковском собрании писателей, Пильняк сообщит следующие подробности той давней истории:

«В 1925 году умер Фрунзе. Воронений рассказал мне о его смерти. Сказал: вот, мол, тема о коллизии индивидуума и коллектива, напишите. Я написал рассказ и посвятил его Вороненому».

Эта была «Повесть непогашенной луны». В ней туманные недомолвки и неуверенные толки, тихим шёпотом передававшиеся из уст в уста, обросли конкретными подробностями и превратились в неопровержимые факты, обвинявшие генсека в убийстве соратника по партии.

У Пильняка очень убедительно написан эпизод, в котором приказ отправиться под нож прославленному командарму Гаврилову (такую фамилию носит главный герой повести) отдаёт шегорбящийся человек в доме номер первый», главное лицо «ш тройки, которая вершила». Угадать в этом персонаже Сталина было совсем нетрудно.

9 января 1926 года печальное повествование о командарме Гаврилове было закончено. Отдав его в «Новый мир», Пильняк вновь отправился за границу.

Повесть его вскоре опубликовали – в пятом номере журнала. И тотчас разразился громкий литературный скандал.

Цензоры, проворонившие явную крамолу, схватились за голову. Воронский публично отрёкся от посвящения, которым «наградил» его автор. Весь тираж журнала был изъят из распространения и уничтожен. Пятый номер «Нового мира» отпечатали заново.

Специальным решением политбюро от 13 мая 1926 года Пильняк был исключён из списков сотрудников журналов «Красная Новь», «Новый мир» и «Звезда».

Началась шумная антипильняковская компания, мгновенно отодвинувшая на задний план все прочие литературные события. Страсти, кипевшие вокруг булгаковской «Белой гвардии», слегка приутихли. Однако разрешения на постановку Главрепертком по-прежнему не давал.

Вновь встал вопрос об исправлениях. Ещё 15 октября 1925 года Булгаков направил письмо В.В. Лужскому, актёру и режиссёру МХАТа, члену её репертуарно-художественной коллегии. В своём послании драматург соглашался внести в пьесу изменения, но категорически возражал против «коренной ломки стержня пьесы». Заканчивалось письмо ультимативным требованием:

«В случае если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ на знак, что пьеса „Белая гвардия „– свободна».

Как видим, Булгаков был настроен весьма решительно. Однако под напором многочисленных критиков ему пришлось пойти на уступки. И тогда драматург решил («Жизнь господина де Мольера»):

«… прибегнуть ещё к одному способу, для того чтобы вернуть пьесу к жизни.

Способ этот издавна известен драматургам и заключается в том, что автор, под давлением силы, прибегает к искалечению своего произведения. Крайний способ! Так поступают ящерицы, которые, будучи схвачены за хвост, отламывают его и удирают. Потому что всякой ящерице понятно, что лучше жить без хвоста, чем вовсе лишиться жизни».

Прежде всего «искалечению» подверглось название пьесы. Слишком оно было вызывающе дразнящим. Даже далёкий от политики Станиславский на заседании репертуарно-художественной коллегии театра, состоявшейся 29 апреля 1926 года, сказал:

«Слова „белый“ я бы избегал. Его примут только в каком-нибудь соединении, например, „конец белых“. Но такое название недопустимо».

И коллегия принялась думать над названием. Было предложено четыре варианта.

Предметом обсуждения стала также петлюровская сцена, которую Главрепертком требовал исключить.

4 июня 1926 года Булгаков написал очередное письмо-ультиматум:

«В СОВЕТ И ДИРЕКЦИЮ

МОСКОВСКОГО ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА

Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей „Белая гвардия“.

Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа „Перед концом“.

Также не согласен я на превращение 4-х актной пьесы в 3-х актную.

Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы „Белая гвардия“.

В случае если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу „Белая гвардия“ снять в срочном порядке».

В конце концов, остановились на наиболее нейтральном названии – «Дни Турбиных». Все с облегчением вздохнули, работа над спектаклем была продолжена.

А 9 мая, как мы помним, в дом № 9 в Чистом переулке, где проживал Булгаков, нагрянуло ОГПУ. Был учинён обыск. На Лубянку увезли булгаковские дневники и его сатирическую повесть.

Таким поворотом дел Михаил Афанасьевич был, конечно же, озадачен и возможно даже напуган. Но быстро сориентировался. Власти не желают печатать его беллетристику? Они арестовывают её? Не беда! Мы ещё посмотрим, кто кого перехитрит… Не зря ведь за два месяца до обыска был заключён договор с Художественным театром на написание пьесы по мотивам «Собачьего сердца».

3 августа 1926 года в «Гудке» был опубликован последний булгаковский фельетон. С газетной работой было покончено. Булгаков старался выбросить из памяти всё, что связывало его с хождением в «Гудок». В «Театральном романе» (там «Гудок» назван «Вестником пароходства») есть такие строчки:

«Если бы меня спросили, – что вы помните о времени работы в „Пароходстве“, я с чистой совестью ответил бы – ничего.

Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими ушами на вешалке – и это всё».

Последний фельетон Михаила Булгакова был подписан скромно («Михаил»), имел пророческое название («Колесо судьбы») и начинался весьма оптимистически («Был солнечный день, когда повернулось колесо судьбы»).

Светило ли 3 августа 1926 года над Москвою солнце, нам неизвестно. Но это не столь уж и важно. Существенней другое – то, что именно в тот августовский день окончательно завершился «фельетонный» отрезок булгаковской жизни, и колесо его судьбы уверенно покатилось по драматургической дорожке. В «Театральном романе» Булгаков вообще заявил, что этот последний его фельетон был написан исключительно из финансовых соображений:

«Получив деньги и заткнув страшную брешь, я вернулся в театр, без которого не мог жить уже, как морфинист без морфия».

Тем временем наступила осень 1926 года, и все те, кто был недоволен творческим союзом МХАТа и Булгакова, вновь оживились.

Михаил Булгаков, 1926 г.

Между тем репетиционный период завершился. Это знаменательное событие Михаил Булгаков отметил весьма экстравагантно: 13 сентября он неожиданно для всех приобрёл… монокль. Мало этого, он («Жизнеописание Михаила Булгакова»):

«… сфотографировался с моноклем в глазу и стал дарить фото друзьям и знакомым».

В те годы даже самые обычные очки, шляпа или галстук считались атрибутами нежелательной интеллигентности. А тут буржуазный монокль! Да ещё в глазу чуждого большевикам драматурга. Воспринималось это как вызывающе дерзкий вызов, как оглушительная пощёчина пролетарскому вкусу.

В книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев вспоминает, какое впечатление на окружающих произвёл тот экстравагантный поступок (Катаев называл Булгакова «синеглазым»):

«… синеглазый… надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль».

Но вернёмся к делам театральным.

23 сентября во МХАТе состоялась генеральная репетиция с публикой. Даже вечерний спектакль пришлось отменить. В коридорах театра шёпотом объясняли причину столь неожиданной отмены: «Придёт власть»!

Любовь Белозёрская впоследствии вспоминала:

«На генеральной репетиции „Дней Турбиных“ – всё ЦК и правительство во главе с Рыковым. Сталин, Рыков, Ворошилов и другие – большинство – „за“, оппозиция – „против“. Пьесу хотели снять, но Станиславский пригрозил, что тогда он закроет театр и распустит труппу. Власти разрешили постановку только в МХТ».

Воспоминания свои Л.Е.Белозёрская создавала в 60-х годах, то есть 40 лет спустя после описываемых событий. В памяти уже основательно стёрлись подробности давным-давно прошедшего. И Любовь Евгеньевна обратилась к прессе тех лет. В частности, к рижской газете «Сегодня». В номере от 18 ноября 1926 года была помещена заметка под названием «Иностранцы на премьере «Турбиных». Вот что в ней говорилось:

«На генеральной репетиции присутствовал весь цвет коммунистического Олимпа во главе с Рыковым. В то время как члены партийного большинства допускали возможность постановки, оппозиция выступила решительным её противником…

Слухи… Утверждают, что Станиславский пригрозил закрытием театра, если ему запретят постановку «Турбиных».

Из сопоставления приведённых отрывков видно, что Белозёрская выдала информацию рижской газеты за свои собственные впечатления. Не будем корить её за это. Но заметим, что автор газетной публикации явно не принадлежал к числу людей, близких к театральным кругам Москвы, и «факты» для своей заметки спокойно черпал из слухов.

Поэтому обратимся к источнику более достоверному, а именно к О.С. Бокшанской, которая служила во МХАТе, являясь секретарём В.И. Немировича-Данченко. Сам Владимир Иванович находился в то время за рубежом, и его секретарь в письмах подробно информировала шефа о том, что происходило в театре. О событиях того сентябрьского вечера она написала так:

«После спектакля предполагалось объединённое заседание Коллегии Наркомпроса и Ренерткома для выяснения окончательно вопроса о постановке. Но оно не состоялось. Все спешили разъехаться за поздним временем, за усталостью. Нам же не приходилось настаивать, т. к. нарком очень уж категорически высказался за пьесу…»

На следующий день газеты объявили, что спектаклю по пьесе Булгакова дано «добро». Хотя на самом деле «Дни Турбиных» никакого официального разрешения ещё не получали.

Только 30 сентября политбюро в составе Бухарина, Ворошилова, Калинина, Молотова, Рудзутака, Рыкова, Томского, Микояна и Угланова (Сталин уехал отдыхать на юг) принялось размышлять, как поступить с булгаковской пьесой. Вопрос оказался острым и трудноразрешимым, так что докладывать о нём пришлось не только наркому по просвещению Луначарскому, но и заместителю главы ОГПУ Менжинскому и видному большевику (недавно переведённому в Москву с Украины) Кнорингу.

Приведём выдержку из стенограммы того заседания.

«Слушали:

12. О пьесе (тт. Луначарский, Менжинский, Кноринг).

Постановили:

12. а) Не отменять постановление коллегии Наркомпроса о пьесе Булгакова.

б) Поручить т. Луначарскому установить лиц, виновных в опубликовании сообщения о постановке этой пьесы в Художественном театре и подвергнуть их взысканию».

Данных о том, удалось ли Луначарскому выявить «виновных» и «взыскать» с них, в нашем распоряжении нет. Зато доподлинно известно, что 2 октября в Коммунистической академии состоялся диспут «Театральная политика советской власти». С большой речью выступил Луначарский. Он высказал своё мнение и о мхатовском спектакле, по привычке называя его прежним «белым» именем:

«„Белая гвардия “ – идеологически не выдержанная, местами политически вредная пьеса. Однако к постановке она разрешена, ибо советская публика оценит её по достоинству…

… наш желудок настолько окреп, что может переварить и острую пищу…

Появление этой пьесы на сцене МХАТ, конечно, колючий факт…нона неё затрачены материальные средства и творческие силы и, таким образом, сняв её со сцены, мы в корне подорвём положение театра».

Луначарский был вынужден признать, что пьеса, которую он сам ещё совсем недавно называл «исключительно бездарной», зрителей, тем не менее, равнодушными не оставляет. Но происходит это, по его словам, не потому, что «Дни Турбиных» наделены какими-то необыкновенными достоинствами, просто…

«Автор пьесы Булгаков приятно щекочет обывателя за правую пятку».

Спектакль Художественного театра на диспуте в Коммунистической академии обсуждался чрезвычайно бурно. Реплики выступавших были очень резкими и нелицеприятными. Так, театральный критик Александр Орлинский сказал:

«Товарищ Луначарский, касаясь булгаковской пьесы „Дни Турбиных“, несколько раз употребил довольно чёткое, резкое слово, называя политическими идиотами, – я с ним в этом совершенно согласен, – ряд героев, которых вывели Булгаков и МХАТ в этом злосчастном спектакле».

Владимир Маяковский, назвав пьесу «нарывом» («вылезшая, нарвавшая „Белая гвардия“»), заявил менторским тоном:

«Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть, и пискнул. А дальше мы не дадим!»

Впрочем, несмотря на резкость высказываний, той словесной перепалкой дело и ограничилось.

Через три дня (5 октября 1926 года) состоялась премьера. То, что случилось в тот день в Москве, сегодня мы назвали бы мощнейшим информационным взрывом. Ф.Н. Михальский, администратор Художественного театра, впоследствии вспоминал:

«Пришёл день первого представления. Пришла слава и громадный успех. Турбинцы, как и Москвин после первого спектакля „Царя Фёдора“, проснулись на другой день «известными актёрами» – так заговорили о них в Москве».

Машинистка И.С. Раабен, которую Михаил Афанасьевич пригласил на одно из первых представлений, позднее делилась своими впечатлениями:

«Спектакль был потрясающий, потому что всё было живо в памяти у людей. Были истерики, обмороки, семь человек увезла скорая помощь, потому что среди зрителей были люди, пережившие Петлюру и киевские эти ужасы, и вообще трудности гражданской войны».

Свидетельство Л.Е. Белозёрской:

«… билета на эту пьесу не достать… «около» Художественного театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающая билеты на „Дни Турбиных“ по тройной цепе».

А Татьяна Николаевна (ещё недавно Булгакова, а теперь вновь Лаппа) с горечью сетовала:

«… мне билет ни разу не предложил. Ну, хоть бы раз! Ведь знал, что билеты не достанешь…»

Сталину мхатовский спектакль понравился. Кто знает, может быть, генсек почувствовал какое-то неуловимое сходство между тем, что разыгрывалось на сцене, и тем, что происходило в Кремле в том (ещё не таком уж и далёком) 1918 году? А в усатом белогвардейском офицере Алексее Турбине и вовсе уловил какие-то черты, присущие ему самому? Во всяком случае, актёру Николаю Хмелёву хорошо запомнились слова вождя, сказанные годы спустя при их встрече:

«– Хорошо играете Алексея. Мне даже снятся ваши чёрные усики, турбинские. Забыть не могу».

Но всё это отзывы тех, у кого «Дни Турбиных» вызвали положительные отклики. Спектакль же МХАТа понравился, увы, далеко не всем. Поток резко отрицательных отзывов оказался столь значительным, что через несколько дней относительного затишья в Москве грянул ещё один информационный взрыв. На это раз со знаком «минус».

В качестве «застрельщика» выступил один из тогдашних руководителей Главреперткома А.Р. Орлинский, опубликовавший 9 октября в «Правде» статью «Гражданская война на сцене МХАТ». В ней содержался призыв «дать отпор булгаковщине».

Клич был брошен.

И началось!..

В книге «Михаил Булгаков. Дневники и письма» её составитель В.И. Лосев приводит несколько наиболее характерных заголовков «критических статей» той поры: «Дни, которые потрясли театральную общественность», «Суд над „Днями Турбиных“», «Против булгаковщины. Белая гвардия сквозь розовые очки», «Фальшивый вексель гр. Булгакова», «Неудачная инсценировка», «Досадный пустяк», «Долой „Белую гвардию “»…

В одной из статей было даже сказано, что «Дни Турбиных» – это «политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины».

14 октября «Комсомольская правда» напечатала «Открытое письмо Московскому Художественному академическому театру» Александра Безыменского. Напомним сегодняшнему читателю об этом довольно известном в своё время поэте. Незадолго до рассматриваемых нами событий он обратился к Троцкому с просьбой написать послесловие к книге его стихов «Как пахнет жизнь». Лев Давидович согласился и, в частности, отметил:

«Безыменский – поэт, и притом свой, октябрьский, до последнего фибра».

В Большой Советской энциклопедии, изданной в 1927 году, сказано:

«Безыменский Александр Ильич, современный пролетарский поэт. Род[ился] 1898 в Житомире. Большевик с 1917. Имеет революционный стаж (работал в подполье)… Основная идейная окраска стихов Б[езыменского] – восприятие любого явления мира в аспекте совершившейся пролетарской революции…»

Сразу бросается в глаза место рождения – Житомир. Не узнал ли поэт Безыменский себя в неудачливом житомирском стихотворце Лариосике Суржанском? Узнал и обиделся?

Нет, нет! У Безыменского была другая, более веская причина для лютой ненависти – в гражданскую войну от рук белогвардейцев погиб его родной брат. А в мхатовском спектакле эти белогвардейцы воспевались. И, мстя за брата, поэт-большевик написал в «Комсомолке», что людей, подобных Турбиным…

«… благородных и негодяев, мы… расстреливали. Мы расстреливали их и на фронтах и здесь могучей рукой, именуемой ВЧК и руководимой нашим замечательным Феликсом».

Что же касается самого Булгакова, то он, по мнению Безыменского…

«… чем был, тем и остался: новобуржуазным отродьем, брюзжащим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы».