Текст книги "Книга воды"

Черное море / Гудауты

1992-й был для меня галлюцинаторным годом. Я столько успел в тот год и совершил, география года была такой пестрой, что даже сваливала порой меня с ног своей пестротой и крепостью.

Занес меня Господь Бог и в Абхазию. Там только что отбили тогда грузинское нашествие. Они вторглись в августе. Я же приехал, когда уже дозревала на высоких деревьях желтая хурма. Страна выглядела нереально. Скоростное шоссе вдоль моря запустело от неупотребления. Сквозь асфальт, сильные и высокие, прорезались кусты растений, возможно, это был бамбук. Помню, что, проезжая Гагры, нам пришлось сгонять с дороги свиней с деревянными воротничками округ толстенных шей. Парнокопытные нагло паслись там, где прежде просвистывали богатые автомобили. Санатории, киоски и магазины вдоль дороги были сожжены. Ни единого голого тела на бесчисленных природных пляжах вдоль дороги. Сгоревшие дома, пустынные дома с выбитыми стеклами. По правде говоря, такой страна мне лично казалась более интересной, как иллюстрация к учебнику истории, скажем, к Второй мировой войне или к Войне Алой и Белой розы. Но местным, сопровождавшим меня, я этого не сказал. И правильно сделал. Им, возможно, нравилась их страна, набитая русскими, а еще лучше американскими туристами. Правда, я не спрашивал у ребят с автоматами в красных здоровенных кулаках, что им нравится. Думаю, что им нравилось то, что происходило. Кем они были до независимости? Наверняка находились сзади – на задней части сцены – безымянные шоферы-таксисты, или владельцы комнат для туристов, или продавцы вина на базаре. Его Величество Автомат Калашникова выдвинул их в первый ряд. В те первые полгода войны автомат был желанным предметом в Абхазии, вооружены они были скудно. Урожаи висели на деревьях, и никто не рвался их собирать. Мандарины, фейхоа, апельсины, хурма – все это великолепие, которое в Москве можно было загнать за целое состояние, бесхозно висело в рощах и садах дымной от пороха Абхазии. Торговые люди испарились, потому что вывозить этот груз из пределов республики, через реку Псоу, ставшую границей с Россией, стало трудоемко и неэкономично. Как в древности образно выражались: сизифов труд. Действительно, новенькие русские пограничники – я уже столкнулся с этими ребятами – принципиальные идиоты с гонором, были слишком новенькие, чтобы понимать древнюю восточную нацию именно абхазов. Аргонавты пытались умыкнуть золотое руно в залитом тусклым туманным солнцем каком-нибудь десятом веке до нашей эры. Фрукты портились, ярославские и рязанские парни усиленно экзерсировали свою власть. «Не пущу» – себе и чужим назло. И только пот из-под зеленых фуражечек. Человек изменяется медленно, в этом они подражали бесцельной жестокости Степана Тимофеевича, что кинул княжну в волжскую воду.

Древняя Абхазия меня очаровала. Каменные кипарисы, вросшие в древние храмы, простота камней и горная изысканность пищи. Глубокие вина и барбарисовый соус, куда макали древнюю свинину, возможно, еще персидские маги и сам Зороастр – огнепоклонник. Патриархальные абхазы настолько мне нравились, что я не прерывал их, и за все время помню только то, что говорили они, а не то, что говорил я. Так, собственно, и подобает вести себя путешественнику.

Одной из моих странностей они считали мои походы к морю. «Да что там делать?! – удивленно не понимали они меня. – Что? Пусто там. Катеров даже не осталось. Грузины все их в Сухуми увели!» Тогда еще Сухуми не был взят. Я посетил Черное море первый раз с молодым журналистом Гамагуа и не пожалел. Зрелище, помогающее постичь земную тщету, – так бы я назвал военный пляж, и пустое море (только два старика сиротливо возились в сарае для спасателей и паршивый котенок) скромно шуршало отливом, как тихая лужа. Травы до пояса человека легко взросли на всей той части пляжа, куда не доходил прилив, – было такое впечатление, что люди ушли с пляжа десятилетия назад. На самом деле речь могла идти о нескольких годах. Два лета напряженности и испуга перед войной и одно лето войны. Сорняковый злак, серебристый, ровный и жирный, хорошо пророс там, где располагались ранее добротные тела москвичек и ленинградок, лоснящиеся от кремов. Я не удержался и сказал Виталию Гамагуа, журналисту из Сухуми: «Sic transit gloria mundi!»[7]7
  Так проходит земная слава (лат.).


[Закрыть], указав на растения-победители. И как можно было удержаться… Я думаю, все мои учительницы истории в школе могли гордиться мною. Я посетил сей мир в его минуту роковую. И отлично понял его, посетив.

Потом я возвращался к морю при всяком удобном случае. Однажды пришел после шторма и с удовольствием убедился, что разрушения, нанесенные штормом, велики. Смыло лестницу, подточенная морем, упала декоративная стенка выходящего к морю цветочного газона. В своих солдатских ботинках я с наслаждением прошел к морю напрямик. Солдаты к морю не ходили. Солдаты ходили к девкам, в столовую, к вину. А тут у моря распростерла над пляжем свои крылья сама История. Я уже два года знал, что мне нравятся разрушенные города. По старой уже своей традиции, я разделся и пошел в море. Сопровождавшие меня два абхазских подростка – соседи семьи, у которой я ночевал, когда оставался в Гудаутах, смущенно отвернулись. Они считали меня оригиналом и большим чудаком. Купался я голый, потому что не хотел затем влазить в мокрые тряпки. Под водой камни были склизкие, ведь никто не отирал их ежедневно подошвами.

Запах сладкой фруктовой осени стоял над морем. Лениво и гулко переговаривались между собой по-русски подростки. Я услышал «отряд Шамиля» несколько раз. Отряд Шамиля удивлял всех на той войне. Это было первое проявление экстраординарной чеченской энергии. Умирают города, республики и государства. Умирают пляжи, думал я, нетвердо выбираясь на берег. Еще я был озадачен тогда своей собственной книгой «Дневник неудачника», поскольку в 1992-м вдруг воплотились многие предсказания, сделанные мной в Нью-Йорке в 1977 году, и в Абхазии действительно, как бананы, гнили в субтропическом климате раны, а война в Абхазии была войной в Ботаническом саду. Я был озадачен и испуган.

Черное море / Сочи

В моих воспоминаниях о воде, о морях, реках и фонтанах нет никакой системы. Я начал со Средиземного моря, с Ниццы, с Наталии, тщательно плывущей к буйкам без брызг. Мог бы начать с Черного моря, с заросшего сорными травами пляжа в Гудаутах. Эти мои воспоминания можно читать с любой страницы и в любом направлении. Они плавают в вечности, им не нужна протяженность, поскольку они плавают в растворе вечности.

Вот еще один сгусток-воспоминание, путешествующий единолично. Это 1974 год. Мы должны были уехать на Запад. Мы подали документы, как полагалось, хмурому военному, и он положил документы в сейф.

Моя блестяще легкомысленная жена того времени! Собственно, следуя ее легкомысленной удаче, я несся тогда в кильватере этой ее легкомысленной удачи. Моя жена на резвых длинных ногах (старухи, сидящие у подъездов, считали их тонкими), с энергией, бьющей из мною раздраженной ее половой щели, Елена придумала, что мы должны ехать в Сочи. Она немедленно назначила там встречу своим театральным и светским приятелям. И мы поехали в Сочи. К числу моих достоинств я отношу и редкостную способность, когда надо, не сопротивляться вовсе судьбе, а быть желающим. Ибо, как Ленин выражался, – «желающего судьба ведет». Бывали случаи, что я не имел представления, куда она меня ведет, но, доверяя, шел. И приходил правильно по назначению. Следующий кадр: Сочи, мы стоим в коридоре гостиницы «Жемчужина», наискосок от нас за столами строгие администраторы: один из них мордатый парень, не то Эрик, не то Эдик, наша цель. Над ухом у меня нависла Елена. Сердитый шепот: «Ну, иди же, трус. Не хватало, чтоб я пошла. Витя уже давно бы… мы давно бы отдыхали в номере…» Жила бы с Витей – хочу я сказать, но иду к администратору. В паспорте у меня деньги, я должен передать их Эрику или Эдику, сказав, что мы от Гали Волчек или от Игоря… Я тяжелыми ногами, как статуя Командора, двигаюсь к столу.

– Мы от Игоря… – говорю я.

– Мест нет, – равнодушно отвечает Эрик или Эдик…

Я шагаю обратно. Впоследствии подобные поражения ожидали меня в иностранном языке. Я спрашивал: «Сколько времени?» Мне отвечали не так просто, как я ожидал, – не «пять тридцать», или «шесть», или «семь часов». А, скажем, говорили: «пять минут после полудня». И я ничего не понимал, идиот.

– Все номера заняты, – докладываю своей злой, как овчарка, юной жене.

– Что же ты ему деньги не дал! – В отчаянье она готова расплакаться. Белые джинсы, розовая рубашка, фарфоровые глаза куклы – девочка мечты, весь отель смотрит на нее.

– Я не умею давать взятки, – говорю ледяным тоном.

– Ради любимой женщины следует научиться давать взятки, – говорит она еще более ледяным тоном. Но ссора не успевает разразиться. Ее лицо теплеет.

– Тосик! – Она уходит ко мне за спину и возвращается с пожилым мужиком в сером костюме-френче. За ним следует молодая женщина с ребенком.

– Эд! Это Тосик Алиев! Это мой новый муж! Я ушла от Виктора! – Покончив с мужьями, Елена лихо переходит к делу: – Тосик, ты все можешь, мы бездомные, не можем номер достать, все занято.

– Идите с женой к нам! – говорит Тосик. – Идите, идите, я сейчас договорюсь тут с ребятами. Тут всегда занято.

– Паспорта оставить? – спрашивает Елена.

– Паспорта потом отнесете.

Мы берем вещи и движемся за женщиной и девочкой. Нас никто не останавливает в дверях, хотя останавливают даже иностранцев.

Году в 99-м или в двухтысячном, кажется, в «Совершенно секретно» или в «Версии» я обнаруживаю фотографию: Лена, я, толстый армянский юноша, злая куцая девка, Тофик Алиев и его жена стоим в черноморской волне на фоне отеля «Жемчужина». Лена – толстая, на ней шапка, на боках складки жира. Я – мускулистый и черный – выгляжу среди них как солдат среди сибаритов. Я обведен кружком, и ко мне ведет стрела. А Тофик Алиев (не Тосик, как его ошибочно называла Елена), оказывается, был тогда один из первых российских больших мафиози. Чуть ли не крестный отец мафии того времени. Статья на добрых три или четыре полосы газеты вся посвящена ему. Говорит он в интервью и обо мне, вспоминает отдых в Сочи.

В 1974 году я знал, что он крупный «цеховик», как тогда говорили, деловой человек и криминал, но не подозревал, что такой крупный. Я рад за него. В то лето Елена успела меня отлично помучить, шпыняла меня всеми неуменьями, которые умел Виктор и вот не умею я. Тофик Алиев меня защищал и объяснял, что Эдик – молодой еще человек – научится. Мне было ясно, что взятки давать я никогда не научусь, но Тофику я был благодарен. С ним в компании мне не надо было ничего устраивать, все устраивалось само: к столикам в ресторанах с ним вели немедленно, шашлыки жарили скоро, вино было лучшим, и бандиты-конкуренты нам не досаждали. Помимо этого он был, может быть, единственный, кто не воспринимал Елену, он был влюблен в свою молодую жену, и его девочка доставляла ему радость. Что мне доставляло радость в то последнее лето в России? Не Елена, так как мы быстро подхватили с ней какую-то легкую венерическую гадость, по всей вероятности на пляже, и лечились. «Жемчужина» тогда даже еще не была достроена, прямо лифтом можно было спуститься вниз и по пахнущему бетоном коридору выйти на пляж. Там едва успели снять с бетона доски, на то, чтобы уложить плитками коридор, не хватило времени. В «Жемчужине» половина населения были иностранцы – из соцстран по большей части, конечно. Но случались и группы настоящих туристов из капиталистических стран. Так, например, фотографию, попавшую позднее в газету «Версия», сделал француз, носатый любовник злой худой девки на той же фотографии. Сегодня той девке должно быть лет пятьдесят пять, так как пишу я эти строки за два дня до 22 июня, а 22-го Елене должен стукнуть 51 год, а девка эта была ее старше. Об иностранцах я тут упомянул недаром, так как мы считали с Еленой, что подхватили свою легкую болезнь от них, полежав на лежаке или посидев на пластиковом стуле под грибком. Удовольствие же мне доставляли на пляже «Жемчужины» бармены. Там делали просто сногсшибательный мартини. Поселившись позднее в капстранах на целых двадцать лет, я редко где пил такой мартини. Разве что на одном ирландском пикнике в Нью-Йорке. В Елену все были влюблены, нелегко было быть ее мужем. Меня старались, по кавказским традициям, споить, а жену трахнуть где-нибудь. Особенно тяжело было участвовать в нескольких поездках в горы, где шло дикое пьянство и обжорство на открытом воздухе, вокруг костров, с шашлыком. Но я справился: выпил канистру водки, но очнулся в постели в «Жемчужине» с женой.

Вода в Черном море была в то лето горячая. Француз, его худая стерва, я и Елена съездили на спортивном автомобиле француза в Гагры и хотели доехать до Сухуми, повеселиться там несколько дней и вернуться в «Жемчужину». По дороге, однако, они страшно ругались, безумная русская девка с облупившимся носом стала выдирать у француза руль, и чуть южнее Гагр мы резко развернулись и помчались обратно. Случилось это недалеко от местечка Гудауты. За 18 лет до 1992 года. Из будущего – нет, не пробилось ко мне ни одного сигнала. Не стану лгать. Ничего не почувствовал. Призраков свиней на скоростной дороге в Гаграх не видел, заросших полями пляжей не видел.

В Сочи нас ожидала открытка от матери Елены – она сообщала, что ОВИР прислал нам оповещение: нам разрешено выехать на ПМЖ из России до 30 сентября. Мы взяли билет на теплоход Сочи – Ялта и, пьяные, провожаемые пьяными, загрузились в теплоход. Из Ялты безумный шофер в кожаной куртке помчал нас на бешеной скорости и за бешеные деньги в Коктебель. Я хотел показать Елене то, что знал сам. И похвалиться Еленой перед Марьей Николаевной. Елена была мой военный трофей, мой захваченный город, только так я ее и рассматривал. Уже к концу следующего, 1975 года у меня отобьют мой захваченный город. Я об этом не догадывался. Но если бы и догадывался, что ж, удовольствие от захвата городов так велико, что надо их захватывать, даже если у тебя отберут их потом.

Когда я толчками входил в эту девку на теплоходе и море встряхивало нас в свою очередь, о! Правда, спустя годы в Париже у нас был еще один роман, но об этом я вам не скажу ничего. Несколько слов только: как-то в chambre de bonne на Rue d’Alsace я долго изнурял ее в две рядом расположенные дыры. И она горько плакала при этом.

Атлантика / Нью-Йорк

Некоторые сцены моих отношений с Атлантическим океаном есть в моих книгах. Припоминаю, что вместе с белорусом Петькой (он выведен у меня в романе как Иван, бизнесмен-грузчик, водитель трака) и с ныне покойным Леней Колмогором лежали мы на песчаном, грязном берегу где-то в районе Кони-Айленда, потом играли в волейбол. А Леня слушал транзистор. Это он объявил, что умер Великий Кормчий Мао. Значит, это было в 1976 году.

Еще есть у меня рассказ «Эксцессы», где выезжаю к берегу Атлантики на нудистский пляж, после того как провел оргиастическую (назовем ее так) ночь с француженкой-еврейкой Элен. Я бы хотел сделать эту незаурядную тетку бессмертной и назвать здесь настоящую ее фамилию, да вот колеблюсь, не сидит ли она до сих пор еще в тюрьме на Rivers Island, куда ее кинули, если не ошибаюсь, в 1985 году, когда она въехала в Штаты с территории Канады на автомобиле. А впрочем, дьявол, прошло 16 лет, и, думаю, она отсидела все, что могла. Вот эту тетку зовут Элен Марс. Пусть о ней останется память в потомстве. Она занималась наркотиками, эта тетка, так же как и Магги. (К сведению тюремного начальства изолятора: я никогда не занимался наркотиками. Я с этими женщинами лишь находился в интимных отношениях. Когда-то.) Такая фамилия, как Марс, – роковая, конечно, фамилия. С фамилией Марс я вряд ли бы дожил до моих лет. С такой фамилией надо погибать в 25, так же, как, будучи Гаврило Принцип 18 лет от роду, просто невозможно было не убить эрцгерцога Фердинанда в 1914 году на день святого Вита.

Сегодня в камере, где я пишу, я обнаружил настольную лампу. (Я знаю, надо об Атлантике, я сейчас вернусь, но не могу не сказать о лампе.) Это гэбэшное трогательное сооружение. Оно зеленое и медное. Кнопка красная. От зеленого основания сантиметров в 20 в диаметре под углом в 35 градусов идет медная трубка сантиметров 40 в длину, и от нее вверх медный патрон, а в нем в белой чашке – лампа, а над нею – зеленая шляпка гриба сантиметров в 40. Под этим чудом, рождения оно, я думаю, 30-х годов, возможно, подписывали чистосердечные признания Блюхер и Тухачевский. В настольной лампе мне отказали дней десять назад. Однако вчера замначальника изолятора и прокурор по надзору за исполнением наказаний (так, кажется), оба в белых рубашках, посетили мою камеру. И я попросил – еще раз – лампу. И вот сегодня красавица ждала меня в камере 25.

Об Атлантике. Омывая Бронкс, Квинс, Манхэттен и Бруклин, Атлантика, конечно, на этих берегах загажена. Но тем не менее она Величественна. Я всегда буду помнить холодный ветер Атлантики, когда я добрался туда на южную оконечность Манхэттена к Баттери-парку. Это был февраль 1976 года, я был одет в теплое рваное пальто, подобранное мной на Лексингтон-авеню на помойке. Я был намеренно грязен, голоден и пьян. Я принял решение стать бродягой, жить на мерзлых улицах Нью-Йорка и посмотреть, что произойдет. Я стоял на серых плитах и смотрел в ночь на Атлантику. Я понимал, что происходит нечто грандиозное. Затем я повернулся и сзади себя увидел две освещенные коробки Мирового торгового центра. Как Яркие Галактики, как огромные аквариумы, поставленные на попа. Совсем неуместно меня посетил тогда приступ мании величия. Я ощутил себя иным, свежим и всемогущим. На самом деле именно приступ мании величия и был мне необходим. Меня засыпало снежной крупой и невыносимо хлестало свирепым зимним ветром. Но уже 4 марта я сидел на крыше отеля «Winslowe» и пытался загорать. Вглядываться в дальние дали полезно для глаз и для мании величия. Вообще мой совет – пестуйте свою манию величия! Всячески культивируйте свое отличие от других людей. Нечего быть похожим на эту скучную чуму.

На южной оконечности Манхэттена, там, где можно ее увидеть, на пирсах под мостками Seaport вода Атлантики несет на себе грязную дерьмовую пену, щепки, бумажные тарелки, пятна бензина, хозяйственный мусор. Смотришь и хочешь туда прыгнуть. Правда, если прыгнешь, можешь и не выбраться оттуда.

Тихий океан / Вэнис-бич

Вэнис-бич – это предместье Лос-Анджелеса. Это собрание картонных и фанерных желтых и розовых старых домиков на самом берегу океана, где широкая полоса отличного песка непрерывно подвергается наездам могучего ровного океана. В песок негусто, но достаточно часто воткнуты высоченные пальмы. Долгое время здесь царила захолустная тоска, были черт знает какие дачки, не из лучших. Первыми на этот район обратили внимание хиппи в конце 60-х, стали заселяться массово в картонные розовые домишки. Вместе с хиппи пришли наркотики и торговцы наркотиками. Постепенно район становился модным. Я впервые попал на Вэнис-бич в 1976 году во время смурного и оставшегося мною забытым молниеносного визита в Калифорнию к моему другу московского периода Олегу Чиковани. Доктор-нейрохирург, он работал доктором-анестезиологом и из кожи вон лез, чтобы получить американский диплом. Я прилетел к нему, как утопающий хватается за соломинку, где-то в период с 19 декабря 1975 года по начало февраля 1976 года, то есть я уже жил в трагедии, еще с Еленой, но мы уже объяснились, я знал, что у нее есть другой мужчина. Чего я хотел от Олега Чиковани, my God?! Я инстинктивно желал прижаться к другу, остаться там, в Калифорнии. Но пробыл всего несколько дней и улетел обратно в свою трагедию. В один из этих нескольких дней мы приехали на машине Олега на Вэнис-бич, где жил тогда Феликс Фролов, наш общий знакомый.

Написав все это, я засомневался в том, что написал. Не слились ли у меня в один два визита в Калифорнию? Может быть. Но как бы там ни было, я сидел впервые на Вэнис-бич в квартире Феликса Фролова. Фролов был харьковчанин, потом москвич, кинооператор Шукшина, и вот обретался в квартире с оборванными обоями на Вэнис-бич. Окна были открыты, слышен был рокот океана и голоса проносящихся на этаж ниже по асфальтовому тротуару девок и парней на роликах.

Вэнис-бич был похож на голливудские, наспех сооруженные декорации, в которых почему-то остались жить люди. На самом деле его архитектурный стиль идеально соответствовал месту, климатической зоне. Янки оттяпали эти благодатные земли в Мексике лишь сто лет назад. Зачем тут человеку бетон? Лос-Анджелес – это восемьдесят миль бараков вдоль хайвея. В Лос-Анджелесе есть свой район небоскребов, но небоскребы тут чужие. А нормально тут жить в легких одноэтажных домиках, тем более что это район землетрясений. Полоса песка в несколько сот метров шириной, пальмы, картонные домики, редкие магазины хипповой одежды, точнее, вешалки на колесиках, выставленные на тротуар, редкие забегаловки, растрескавшиеся заборы, атлетически сложенные добрые негры у пальмы бьют бочки барабанов. Рокот океана. Ведет по песку детей седовласый атлет, с разорванными ушами, велосипедисты, просвистывает мимо герой на дощечке, еще один. Теплый, как парное молоко, воздух, знакомые по окну в Харькове мамины алоэ, но в три метра высотой, целая стена зарослей, яркие шипастые цветы брызжут в глаза. Пожалте любить и жаловать: Вэнис-бич. Девочки: кожа в кокосовом масле. Из магазина спортивного инвентаря вынесли белые качалки, и два негра лежат на спинах, выталкивая вверх штанги: рекламная акция. Не жарко, но парит. А дождя не будет, это точно. Это океан сообщает вечную атмосферу парилки. Все-таки, кажется, к Феликсу Фролову мы приехали в 1980 году, и приехали вчетвером: я, поэт Алексей Цветков (не путать с ответственным секретарем «Лимонки»), писатель Саша Соколов и редактор лос-анджелесской газеты «Панорама» Александр Половец. Собственно, ну и пусть, ну и черт с ним, с годом, важен Вэнис-бич, просторная местность, атмосфера парилки. Кайф вечного отдыха, вечного фланирования, вечных неспешных разговоров хозяина магазина спортинвентаря с седовласым атлетом, остановившимся пожать руку. И через сто лет здесь будет так. Запах марихуаны над асфальтовым променадом, просветленные лица святых старых хиппи, усохших в индейцев, запах бобов от мексиканской забегаловки (никогда не научился варить бобы). Передо мною был проигран тогда (ну хорошо, сойдемся на 1980 году…) один из вариантов судьбы. Остаться здесь, найти легкий job, не найти никакого job, писать в газету «Панорама» статьи Половцу по 40 долларов штука, бродить по Вэнис-бич, пока жена – официантка в мексиканской забегаловке – не очень утруждается. Идти с ней купаться. Курить марихуану, думать до дури об ацтеках, о Монтесуме, о грибе «пейот», о вулкане Попокатепетль, произносить «Попокатепетль», «Попокатепетль», называть жену Кафи… а если выпьешь, Катькой.

Тогда, в феврале 1980-го (я отпраздновал свой день рождения в Лос-Анджелесе, прилетел туда в вечер дня рождения), судьба приоткрыла передо мной свой театральный тяжелый занавес и показала мне будущее. Жену Наташу Медведеву вперед срока. За два с половиной года вперед. Вот как это случилось.

Ресторан «Мишка». Действующие лица и исполнители те же: Соколов, Цветков, Лимонов, Половец. Сидим в ресторане в отдельном зале на банкете. С нами еще два десятка людей. Время от времени дамы и господа встают и произносят тосты. Вдохновитель всего этого Половец. Подают шашлык. Хозяин ресторана Мишка – армянин, потому шашлык подается с толком. Дымно пахнет шашлыком – жженым уксусным мясом и жженым луком. Меня тоже заставляют говорить; я говорю, ведь заставляют. Табачный дым. Алкоголь. Самое время появиться женщине. Женщина на выход!

Банкет рассеивается, люди исчезают. Стоим у выхода, рядом с баром. Ждем: я, и Половец, и Соколов. Следовательно, ждем Цветкова, тот, хромая, отошел отлить в туалет. Из зала, противоположного тому, где происходит наш банкет, выходит высокая, стройная девушка, юбка до колен, шелковая блузка, длинные рыжие волосы, резкие движения. Всплеск юбки, всплеск волос. Подходит к бару: протягивает бармену широкий с толстым дном стакан. Бармен без слов доливает. Девушка берет стакан и подходит к стеклянной двери, задумчиво смотрит на освещенный Сансэт-бульвар. Некоторое время стоит так. Не глядя на нас, уходит в тот зал, откуда появилась.

– Кто такая? – спрашиваю я Половца, не отрывая взгляда от решительной стройной фигуры, скрывающейся в табачном дыме.

– Наташа… Певица. Поет здесь.

– Хороша.

– Она не для тебя, Эдуард…

Я некоторое время обдумывал, что сказать.

Половец приходит на помощь:

– Хочу сказать, что она не нашего круга. С бандитами крутит.

– Ну, это еще не есть помеха, – говорю я.

И мы выходим из ресторана. На следующий день я улетаю в Нью-Йорк, у меня куплен обратный билет.

В октябре 1982 года именно Половец познакомит меня с Наташей здесь же, в ресторане «Мишка». И я, и он давно забыли о сцене у бара в 1980 году. Познакомившись, мы, конечно, прошлись по Вэнис-бич. Я ее пригласил.