Текст книги "Полное собрание стихотворений и поэм. Том III"

«Уезжаю я Димка и прощай…»

 
Уезжаю я Димка и прощай
Взял бы да и собрался. Приезжай.
Все мои предрассудки
Вспыхнули вдруг во мне
Жутки или не жутки?
Может не…
 
 
Вот жили рядом. Дружили.
Как будто да.
Рядом стихи сложили
Читали их. (Шли года)
 
 
Не знаю не знаю точно
Я и твоей души
Ты из своей мне ночи
В мою мне ночь напиши
 
 
Знаешь что остаётся?
Весёлая шумная смерть!
Мне ничего не даётся
Просто так. Ибо смерд.
 

«У нас есть прошлое…»

 
У нас есть прошлое
Отец родился в городе Боброве
У нас Россия есть. Воронежские крови.
У нас кольцовские преемственные связи
Мы может молодцы такие же как Разин
 
 
Мы может молодцы которые когда-то
Худой кафтан накинув воровато
И засапожный ухвативши нож
«Ты нас не трожь! кричали – Князь не трожь!
Ты отойди, а то ведь полосну!
А ты княжна иди. иди ко сну!»
 
 
Мы в кучерах. в любовниках графинь
А ну из брюк положенное вынь
Мы точно жуткие студенты из народа
Мы доктора миллионеры год от года
 
 
У нас прадедушка томился в крепостных
А мы же ходим в литераторах лихих
А мы ещё не то устроим на Руси
У нас и милости и зверства испроси
 
 
С калмыками мы свяжемся опять
С бурятами нам вместе воевать
Казахов подобьём идти в поход
Сольём все дикие дивизии в народ!
 

«Готический Святого Стефана собор…»

 
Готический Святого Стефана собор
Глядит в меня нахально и в упор
Готического серого собора
Я удостоил даже разговора
 
 
Как камень обтесали как смогли?
И сколько трупов около легли?
Вокруг леса. Метро. Метрым-метро.
И строят неглубо́ко и остро.
Австрийцы строят обложив цветами
Не верите – сюда езжайте сами
Родители. Отец Вениамин и мама Рая
Здесь белый свет. чего и Вам желаю.
 
 
Увидеть. Поглядеть. Запечатлеть
Ещё удрать в Италию посметь
И Рим мне впереди глядится почти внятно
И не хочу в СССР попятно
 
 
Опять Москва? Как дети мы в Москве
Здесь погляжу – чтоб было в голове
Когда бы умирал – строенье Вены.
Канал дунайский. Денизгассе. Стены –
 
 
поющие свою австрийцам песню
И не хочу пожалуйста на Пресню.
 

«За холодами придут холода…»

 
За холодами придут холода
Я никогда не приеду туда
Мне не допустят приехать. Смешно
И не хочу я. Закройте окно
 
 
В эту Россию пожалуйста спать
В эту Россию приехать опять?
Генрих и Кира? Дима. Дорон?
Люди хорошие с разных сторон
Им для чего? Мне-то зачем?
Сколько же времени? Шесть? Нет-нет – семь
Я проживал там. Учился. Болтал.
Слава те господи. Всё увидал
 
 
Кончено. Новые нынче пути
Мне невозможно по кругу идти
У Вены у Вены в её переулке
Русские будут слова на прогулке
Русским словам в Риме звучать
Московские помнить и продолжать
 
 
И ностальгию в кармане закрыв
Смело гляжу на нью-йоркский залив
 

«Мир – дерьмо. Народа мы не знаем…»

 
Мир – дерьмо. Народа мы не знаем
Мы одни. И сами мы – палач
Уезжаем. стонем. Уезжаем.
Оставляя родины кумач
 
 
И сидим среди десятка русских
Грязный итальянский дом
Ходим восхищённо в этих узких
Комнатах холодных в нём
 
 
Рим. Тоска. На вилле мы Боргезэ
Пинии. Сойдём за англичан
Уезжаем. Мира сколько влезет
Жрём пространства стран
 
 
Не корнеты в прошлом не уланы
Вот Савенко я
Чепуха. Зачем мне эти страны
Где моя?
 

«Когда я Русский – всё же русский…»

 
Когда я Русский – всё же русский
Сижу у своего окна
Гляжу на переулок узкий
И это чуждая страна
 
 
Я не скрываю пред собою
Что вижу Рим как бы злодей
Рим же усиленный борьбою
Живёт Италией своей
 
 
Фонтаны хладные. Фонтаны
На солнце душно. И жара.
Сжимают старики стаканы
Сидят у столиков с утра
 
 
Я нынче вечером увидел
Как чёрный в шляпе и пальто
Пил кофе. Груб рукавный выдел
И кофе мелко завито
 
 
На стенах надписи крутые
Они хотят чтобы у них
Такой порядок как в России
Без только вывертов больных
 
 
Мне надоело. У вокзала
Толкая кресло пред собой
Мужчина-недоросток вяло
Вёз паралитика домой
 
 
Трещали дымные каштаны
Жаровню поправлял араб
Три проститутки у фонтана
Изображали жирных баб
 
 
На самом деле семь пятнадцать
Автобусы. Кино. Сквозняк
И я прошёл чтоб постесняться
Весь в тридцати одних годах
 
 
Заросший ими до макушки
Чуть не до самого хвоста
Три негритянки – три подружки
И всяка – мелко завита
 
 
Мне встретились кусками мыла.
А я поэт таких людей
Кого из родины тащило
И бросило под Колизей
 

«За лесами длинными…»

 
За лесами длинными
Этот год запущенный
Этот град волнуемый
Этот мир виденческий
 
 
Если нет развития –
что это зловредное?
Или не допустится –
Или же допустится?
 
 
Наблюдаю раннее
Говорю последнее
С тихим медоточием
С безголосым пением
 
 
Ходят толпы древные
Дерева бугристые
Человечьекожие
Спит не просыпается.
и танцуют бабочки
 
 
Хаос снял исподнее
глины размечталися
И сидят страдания
На почётном празднике
 

«Огни горят образования…»

 
Огни горят образования
Весёлый воздух. Горький смех
И Рим – культурные предания
Разогревает он для всех
 
 
горят вечерней ночью здания
Дыряв фанерный Колизей
Евреев древних наказание
Постройка стен его. Дверей
 
 
А мне томительному русскому
Лишь нужен чай и револьвер
Я замышляю странно узкое
Осуществление химер
 
 
И замыслов сверхгероических
В кровати возле шкафа лёг
И будет подвигов эпических
Когда поможет ему Бог
 

«Скотина гадина Россия…»

 
Скотина гадина Россия
Собака родина моя
Люблю имперские прямые
Твои и сосны. Тополя
 
 
Тебя никто нам не растащит
Не дам. Подставлю даже труп
Боян бо вещий нехотяще
Края откроет старых губ
 
 
Злодеи выродки прямые
Все те кто хочет распылить
Для исторической России
Защитником я может быть.
 

«Приехал я в Европу…»

 
Приехал я в Европу
Сижу я на постели
Вчера ходил на виллу
Там кипарисы. ели
 
 
Там сосны ветром гнуты
Приглажены на юг
И там на этой вилле
Я каждой пальме друг
 
 
С особым чувством к пальмам
Я тихо подходил
Я гладил их. Елене
О пальмах говорил
 
 
При пышном свете солнца
Сидели на скамейке
Я говорил о русской
мной найденной копейке
 
 
Случайно завалялась
В кармане пиджака
И дай Бог чтоб Россия
Пережила века
 
 
Поссорились в вопросе…
Потом пошли гулять
Сплели венки из лавра
И возвратились вспять
 
 
Приехал я в Европу
Сижу я на постели
Пойду в музей я завтра
Нужны квартиры мне ли?
 

«Как я утром за картошкой шёл по Риму…»

 
Как я утром за картошкой шёл по Риму
Вспоминал Россию. маму. папу. Диму
 
 
Был туман и влажность воздуха была
Люди падали в витрины в зеркала
и выбрасывались смутными оттуда
На базаре овощей дымились груды
 
 
эпидемии зелёных и кудрявых
сонной горкою лежащих свежих здравых…
 
 
Как я утром за картошкой шёл по Риму
на Франческо Болоньези вспомнил Диму
 
 
а на пьяцца Оттавилья повернул
Вспомнил Харьков. папу. маму и вздохнул
 
 
Все события. Я мелкий человек
Я поэт. Не итальянец я не грек
Меня гонит и преследует судьба
Я служу ей в чине верного раба
 
 
И меня она покажет как пример
Честным жителям страны СССР
 
 
На мою судьбу взглянув такой же сын
Отшатнётся. Убоится быть один
Убоится он в Италию махнуть
Проживу в России скажет как-нибудь
 

«Выпить что ли? Здесь не пьют…»

 
Выпить что ли? Здесь не пьют
Здесь другое отношенье
За обедом да бокал
Разве так я выпивал
Здесь я чувствую смущенье
 
 
Мне Алейников приятель
Ворошилов был мой друг
Я так пил что всё вокруг
Только видел в виде пятен
Облезал. Терял я слух
 
 
Я валялся под забором
В двадцать лет я был и вором
Здесь же в Риме скушно мне
Грустно как в тяжёлом сне
А Россия мне укором
 
 
Что не пьёшь? Поди – встряхнись
Полежи у Колоссея
В Тибр мутный окунись
Итальянцы чтоб глазея
С понто Гарибальди вниз
Знали – есть страна Рассея
 
 
Собутыльника вот нет
Эх бы Игоря и Вовку
Наш бы в барах знали след
Мы бы Рим бы так бы ловко
Пропивали бы чуть свет
 

«Проходит какой-то период…»

 
Проходит какой-то период
Теряется некий вкус
И я Вас люблю картинно
Заросший и бледный русс
 
 
Я вспомнил свою национальность
Когда мне пришло тридцать лет
И вспыхнула маниакальность
У фразы «я русский поэт»
 
 
И три восклицательных знака
Мою рассекают грудь
Я раньше был в чём-то кривляка
Теперь я иду крестный путь
 
 
Я раньше любил эти Римы
Теперь я люблю Москву
Мне было необходимо
Я только теперь живу
 

Новый 1975 год

 
Сегодня утром в Риме
Я вспомнил всех ребят
Наверное их тыща
Лежат они. стоят
 
 
Облокотясь на русские
Двери и косяки
Одели свои не узкие
Смешные свои пиджаки
 
 
С корявыми же рубашками
Выпив под Новый год
Смотрят глазами тяжкими
Сюда на меня – вперёд
 
 
Что им скажу хорошего
В Риме да можно жить
Тряпки красивые. Дёшево
Можно их все купить
 
 
Касательно осуществления
Особой моей судьбы
Её наблюдают растения
И статуй привычные лбы
 
 
Ребята! Я вами отпущенный
Чтоб тут бы ходить и жить
Другое видеть. Не лучшее
Другим о Вас доложить
 
 
Печальную нашу Салтовку
Вспомнил я в пыльный день
Цыгана Славку с палкою
Бокарева набекрень
 
 
Гришка Приймак торопится
Вовка Золотарёв
Ситенко. Ревенко толпятся
Вблизи проходных дворов
 
 
Воры и честные жители
Распухший Саня Мясник
Похоронили родителей
Пыль застилает их…
 
 
Господи Господи Господи!
Они же не видели Рим!
Монахи здесь ходят босыми
Но Вы бы привыкли к ним…
 

«На секунду улыбнись попробуй…»

 
На секунду улыбнись попробуй
Ветерок играет – ветерок!
Налетает треплет треплет гро́бы
И у шляпной ленты поясок
 
 
Я не я – мужчина франтоватый
И вокруг хоть окружает Рим
Я не я – умышленный – проклятый
Никому меня не отдадим
 
 
Представитель русского народа
Средь нерусских варварских племён
Итальянцев чёрных от природы
А порою даже англичан
 
 
В эту глушь их римскую и зелень
Я приехал из живой Москвы
Жаль что не Россией Рим заселен
Да-с. увы…
 

«Не ждать советским офицерам…»

 
Не ждать советским офицерам
Своих детей издалека
В окошке узком в небе сером
Нью-Йорка чёрная щека
 
 
Друзья все там поумирают
И умирая не поймут
Какие ветры здесь летают
Какие стужи здесь живут
 
 
В навеки тёплой тёплой тёплой
И непроветренной Москве
Разносмешенье ярких стёкол
Цветы и розы в голове
 
 
Лежите дома. Не ходите
На бледный аэровокзал
Чтоб только как чертёж событий
Нью-Йорк железный возникал
 

«Бросай в простого человека копья…»

 
Бросай в простого человека копья
Вяжи его! Топчи его! Преследуй!
Сломай ему хребет! Пырни пониже!
Швыряй его. Дери его когтями.
 
 
Пусть будет знать! Пусть знает понимает!
Имей его в виду на белом свете!
 
 
Простому человеку на престоле
Тогда не усидеть. Его б мы свергли!
 

«Тишина. Подкожная трава……»

 
Тишина. Подкожная трава…
там на Украине голова
До сих пор лежит и возлежит
Между тем как я в Нью-Йорке спит
 
 
Между тем как я иду ворчу
Что никем работать не хочу
Что мою свободу русских лет
Не продам в нью-йоркский жидкий свет
 
 
Кофе разносите – ну-ка сами!
Вы простые люди – а я нет!
Если вам приятно быть рабами
Чистыми. С усами. с бородами
С тёплой ванной – белый весь клозет
 
 
А над мною ветер с башлыками
И тоска с казацкими усами
Сало. Самогон. Расстрел. Обед.
 

«Из далёкого Нью-Йорка…»

 
Из далёкого Нью-Йорка
Посылаю маме
В месяц раз одну открытку
С бледными словами
 
 
Вид Эмпайра иль Бродвея
И надежды тоже
Что Америку сумею
Покорить я всё же
 
 
Я не знаю верит мама
Только мама знает
Никогда она сыночка
Нет не увидает
 
 
В марте ледоходы тучи
Солнце им в апреле
О родимые! О двое!
Как Вы поседели!
 
 
Ваш сынок с собачьей рожей
С черномордой волка
От очков отодвигая
молодую чёлку
 
 
Упираясь в зонт по лужам
Бродит не смолкая
О Америка чужая! –
Будешь как родная
 
 
И сцепивши свои зубы
На большое дело
Я мужик – он шепчет грубо
Я тебя умело…
 

«Заграница! Заграница…»

 
Заграница! Заграница!
Что мне делать – плакать. злиться
Наступила заграница
То ли плакать – веселиться
Одно слово – заграница
 
 
Я в Нью-Йорке проживаю
Я по авеню шагаю
Я на стриты поворачиваю
Я глаза свои выпячиваю
 
 
На Бродвее вижу дым
Из сабвея вышел Джим
«Здрасьте Джим – хэлло – привет!
Извините – денег нет»
 
 
Дымы по всему Нью-Йорку
Про инфляцию в подкорку
Мне проникли матерьялы
Безработных губы алы
Глаза сини и черны
Разносмешанной страны
 
 
Я уже люблю Нью-Йорк
И его имперский вид
Я уже забыл зачёрк
Где Москва моя лежит
……………
Коммунисты в кителях
Едут на автомобиле
Я не знаю кем Вы были
Но скажу. что стали ах!
 

«Нам надо нам надо ребята…»

 
Нам надо нам надо ребята
Немало немало стихов
Немало стихов есть на свете
Немало прекрасных стихов
Немало прелестных стихов
 
 
Стихи эти создали дети
Те кто как и я нездоров
Немало стихов есть на свете
Тягучих прекрасных стихов
 
 
А что ещё ценно на свете
Помимо бессмертных стихов
Помимо безумных стихов
 

«Гражданские идеалы…»

 
Гражданские идеалы
Взяты Пномпень и Сайгон
Вьетнамские генералы
На груде красных знамён
 
 
Приехали помоложе
Поэты из двух Россий
В Америку! Боже мой боже!
Какая возня стихий!
 
 
Тёплые небоскрёбы
Солнечная благодать
Бродяга спит гололобый
И Будду ему видать…
 

«Помню жили мы в отеле…»

 
Помню жили мы в отеле
Мучил нас Толстовский фонд
За деньгами на неделю
Я ходил к ним как на фронт
 
 
Было душно в Нью-Йорке
Влажно плавали стада
Туч. Как будто Арчил Горки
Взял и вылил их туда
 
 
И красиво с запятыми
Жизнь стояла не текла
И Америка святыми
Переполненной была
 
 
Мы боролись упирались
Не хотели до стыда
И физически боялись
Клочьев мира и труда
 
 
Лучше биться бы в России
Лучше бы сидеть в тюрьме
Мы славянские мессии
Бледнолицые в уме
 
 
Пусть назавтра будет голод
Проживу последний день
Только Боже я ведь молод
Мне оковы не надень!
 
 
Ваша утварь. Ваша пища
Ваше рабское лицо
Наш сюда не писчи ищет
Нас сюда в конце концов
 

«Вид музыки меня ошеломляет…»

 
Вид музыки меня ошеломляет
Я музыку поскольку ненавижу
Меня её звучание швыряет
Лишаюсь я отдельности бесстыжей
 
 
Вид музыки меня связал со всеми
Какая ширь в кретине музыканте
Я ненавижу. я теряю время.
О музыкант в тоскливо-пошлом банте!
 
 
И новый в окружении волос
Мне одинаково невыносимы
Я посмотрел в Ти-Ви – один был бос
Угри прыщи повсюду разносимы
 
 
У их поклонниц – жирненьких девиц
Или девиц с преступными очками
Я видел ряд постыдно-тусклых лиц
вихляющих нелепыми чертами
 
 
Мне этот потный юноша уго́рь
Далёк фабрично-заводской ухмылкой
Орущий что-то с микрофонной вилкой
Американских для Витьков и Борь.
 

«Быть в мире лично свободным…»

 
Быть в мире лично свободным
С большими моими деньгами
Так учит мечтам народным
В окне телевизоров пламя
 
 
Так учат меня герои
Со вздутыми пиджаками
И учат меня другие
С длинными волосами
 
 
Интрига. Преступные тени
Улыбка в губах холодных
И я вне российской лени
Вдруг очнулся в толпе свободных
 

«Я дрожу. желаю я зайти…»

 
Я дрожу. желаю я зайти
В магазин индийский по пути
 
 
Я еду желаю изменить
И индийской пищи накупить
 
 
Я варить заставлю рис. пшено
Я индийцем стану всё равно
 
 
Это по прибытии в Америку
Я упал в едоцкую истерику
 
 
Ненавистен русский мне обед
И его проклятье – сон вослед
 
 
Пусть все мышцы у меня чисты
Будут. И покинут их мясы
 
 
Сполоснёт рисы китайский чай
И тогда бумагу подавай
 
 
Сытый но внутри пустой Лимонов
Поприжмёт Квебеков и Ньютонов
 
 
Сытый но без лени и без сна
Станет он работать дотемна
 
 
И напоминать его фигура
Будет и даоса и авгура
 
 
Йога и факира на стене
А «Индиа спайс» лишь средство мне
 

«Бедный мальчик Игорь или Женя…»

 
Бедный мальчик Игорь или Женя
Избежав ненужных сообщений
– В феврале мы прибыли в Нью-Йорк
 
 
Я увидел длинные машины
Был туман и цвет всего мышиный
Город спал. уныл сгорел. прогорк.
 
 
Да тогда мы грелись утюгами
Одеялами. кастрюлями. огнями
Даже спички не ища меж рук
 
 
И во вторник первая неделя
Грохнулась и я поднялся еле
Но зато Нью-Йорк отныне друг
 
 
Нож во рту. Подруга. Рай. Аптека
Испытанье силы человека
И безумная утечка вин
 
 
В магазине чёрного еврея
Я хотел сказать, что «бакалея»
«Ликерс» о простите – это сплин
 
 
И теперь уже как месяц пятый
Глупый влажный милый и проклятый
Глупый влажный нервный глупый злой
 
 
Я могу сказать с гримасой стали
«Знаете – другими мы не стали
Но Нью-Йорк – он непременно мой»
 

К положению в Нью-Йорке (1976)

Дневная передача Нью-Йоркского радио

Жалкая буржуазная оборона! Баррикады на Пятой авеню!

Со стороны Бруклина наступает 3-я пуэрториканская имени товарища Дионисия дивизия.

Сегодня в три часа дня по Бруклинскому мосту моторизованный корпус 8-й интернациональной имени товарища Будённого бригады вступил в Манхэттен!

На Парк Авеню пожары и погромы!

Герой мира – генеральный главнокомандующий Лимонов проехал вчера ночью на 62-ю улицу и лично арестовал «рашен мадэл» Елену.

Попутно был учинён разгром в этом буржуазном гнезде.

Остальных моделей господина Золи, его самого и челядь добивали лимоновские ребята, разыскивая по углам.

Здание «Нью-Йорк Таймз» в огне. Продажные журналисты рассыпались как крысы. Их вылавливали и загоняли в огонь.

Огромная буржуазная газета горит хорошо. Продажная бумага и краска – всё весело пылает. Взятие здания «Нью-Йорк Таймз» – личный подарок 5-й дивизии главнокомандующему.

Товарищ командующий Лимонов лично 17 минут лицезрел пожар.

Командующий отомстил «Нью-Йорк Таймз» за 27 мая 1976 года, когда он и его друзья четыре часа демонстрировали против этой мерзкой газеты, но их игнорировали. Наши ребята – знающие каждый факт из жизни главнокомандующего и учителя – отомстили за него.

женский голос:

Сегодня по приказанию генерального вождя Лимонова семейные отряды приступили к ликвидации высшего сословия. Были расстреляны, заколоты, забиты насмерть все или почти все представители первых 200 богатейших семейств Америки. Приговоры приводились в исполнение в основном желающими – детьми – подростками – т. е. младшими членами семейных отрядов.

Фамилии подлежащих ликвидации были взяты из экономического ежегодника «Америкэн бизнес экономик» за прошлый год.

В 2 часа 14 минут главнокомандующий имел речь перед 3-й дивизией имени товарища Дионисия.

Речь была произнесена по-испански.

«Не останавливайтесь, разрушайте старательно и упорно эту мерзкую цивилизацию. До сих пор ни одна революция в истории нашей планеты не имела права называться революцией. Они ничего не уничтожали. Разрушить цивилизацию, изуродовавшую мир, очень нелегко. Безжалостно подавляйте в себе желание пощадить что-либо из ценностей этой цивилизации. Человечество будет счастливо в будущем только при условии полного разрушения. ПОЛНОГО РАЗРУШЕНИЯ требую от вас я – ваш учитель!»

Один из солдат 3-й дивизии спросил главнокомандующего:

«Против каких государств следует бороться больше – против коммунистических или капиталистических?»

Командующий терпеливо объяснил:

«С самого основания нашего движения мы не делали разницы между капитализмом и коммунизмом. Для нас это представители одной цивилизации – эти разные строи в сущности стоят на одной основе. Русская революция, к примеру, была ужасающе стара и буржуазна. Менее нереволюционную революцию трудно себе представить. Почему так произошло? Потому что она не сумела разрушить прошлое. Мы должны суметь».

Дорогой буржуазный магазин Теда Лапидуса разгромлен.

Мягкие белые пиджаки разорваны в клочья и выпачканы в грязи. Мебель опрокинута – и большая её часть выброшена через витринные стёкла и валяется на тротуаре. Бесчисленные осколки стекла. Ветер колышет клочья тряпок, причудливо повисшие среди обломков мебели. Никто в армии не зарится на буржуазное дерьмо, никто не подбирает ничего – будь то одежда или картины.

Армия презирает «их» одежду. Обычная форма армии – джинсы и куртки всех фасонов и типов – преобладают поношенные и заплатанные. Кое-кто носит белые бурнусы – но это честь – её нужно заслужить – она выпадает только самым бесстрашным и первым в бою.

– Лучшие витрины в Нью-Йорке – самые «европейские», утонченные и изнеженные – были, конечно, у Генри Бенделя, – говорит главнокомандующий, обращаясь к Мэрэлин Вогт, – одному из членов революционного Верховного Суда, в прошлом члену троцкистской «Сошиал Воркерс Партии». Полюбив и поняв идеи учителя, Мэрэлин однажды ушла из этого узкого неэнергичного кружка интеллигентов и стала активным участником борьбы учителя.

– Да, витрины Генри Бенделя я видел всякий вечер, у меня отваливались ноги от этого города, я возвращался домой, увидав витрины Бенделя, знал, что мой отель близко. Я по-своему любил этого Бенделя и его витрины. Наши ребята сделали с ним то же, что и с остальными. А манекены были у него прелестные – полное выражение буржуазной извращённой сексуальности – утончённые, изломанные, непропорциональные. Создания эпохи упадка, – иронизирует главнокомандующий.

Наш корреспондент подслушал это случайно. Просим извинения у главнокомандующего.

Восставший Вест-Сайд приветствует освободителей:

Как мы уже сообщали, ещё до вступления передовых отрядов революционной армии в Нью-Йорк – три дня назад восстали угнетённые меньшинства Вест-Сайда и Гарлема. Загнанные в эти районы-резервации чёрные и цветные меньшинства издавна являлись очагами недовольства, брожения и революционности.

Часто выступая по неправильному пути расовых столкновений, сейчас они дали революционной армии множество сознательных и непримиримых бойцов со старым миром и его цивилизацией.

Уже три дня эти районы создали круговую оборону, ожидая революционные части нашей армии, и даже не имея настоящего вооружения, совершили ряд успешных рейдов через Централ-парк на Ист-Сайд, наводя страх на не успевших удрать хозяев богатых апартаментов на 5-й авеню.

Сейчас они с ликованием высыпали на улицу. Дети, женщины – все от мала до велика – приветствуют освободителей. Гремят оркестры, раздаётся беспорядочная стрельба – салют революции. Все – в праздничных нарядах.

мужской голос:

События в Централ-парке.

В Централ-парке, где расквартирована в палатках 76-я непобедимая дивизия, состоящая из мужчин, женщин и детей всех возрастов и всех форм сексуальной жизни, состоялась аффектированная манифестация, во время которой были принесены в жертву революции четыре кинозвезды, восемь кинорежиссёров, пятнадцать сенаторов. Всего 27 человек. Тела умерщвлены различными способами. Это те, кого революция признала виновными перед ней.

женский голос:

В 4 часа дня Главнокомандующий силами мира Эдуард Лимонов объявил, что величайший в мире город – фактическая столица мировой буржуазии – полностью взят революционными войсками!

мужской голос:

На Парк-авеню, как уже сообщалось, гнев революции дробит в куски блестящие зеркала, мстит продажным красавицам насильственной смертью, поджигает и заливает нечистой кровью богатых мерзавцев и их столь же отвратительные апартаменты.

Наш корреспондент говорит прямо с Парк-авеню:

– Привет, ребята – это я – Боб Красная звезда! Я и мой микрофон находимся в доме номер 830 по Парк-авеню. Ещё утром это было жилище миллионера Алекса Прегори. Ныне же это место обращено в хаос.

Сломлены зелёные растения, разбиты вазы. Картины Ренуара наши ребята располосовали на куски. Нет и нет и нет старому миру! Вот проходят они мимо меня – запылённые, одетые во что попало, в костюмы всех времён и народов. С автоматами, обвешанные всевозможным оружием парни, девушки, подростки и дети.

– Ты знаешь, что эта картина французского художника Ренуара и в буржуазном мире, который мы разбили, она стоила полтора миллиона долларов? – обращаюсь я к молодому парню лет семнадцати.

– Меня зовут Лючиано. Я не знал, что эта штука стоит 1,5 миллиона. Тем охотнее я растопчу её. Они сделали нас посмешищем. Они предлагали нам работать на них, а в свободное время смотреть телевизор или ходить в бордели. Мы отомстили им. Больше они нас не запрягут. Верховный главнокомандующий об этом позаботится. Я беру пример с моего верховного главнокомандующего. Он и его жизнь – пример для всей нашей бригады.

– Благодарю тебя, Лучиано!

Группа бойцов тащит какого-то человека.

О, они тащат очень странного старика с характерными усами и плешью. Вот это дела, ребята! Попался один из жирных этого мира. Один из его маразматических певцов-восхвалителей – мультимиллионер, художник, продажная тварь, торгующая своим талантом вот уже много десятилетий – господин Доллар – Сальватор Дали. Известный по отвратительным своим картинам этот живой труп попался нашим ребятам – они вытащили его из-под кучи какого-то буржуазного дерьма. Он пытался, говорят, защититься своим именем. Болван. Все отлично помнят, как в 1975 году этот человек приветствовал казнь пяти наших братьев-басков. Я думаю, его прикончит кто-нибудь из наших испанских товарищей – так обычно поступают с предателями их соотечественники.

Да, я оказался прав – вот выстраиваются, выходят испанцы. Одного – мрачноватого художника по имени Луис – я знаю давно. Он в революционной армии с первых дней великого Американского похода. Вот они привязывают мерзавца к дверям столовой. Слышите, как он фыркает и плачет. Даже умереть достойно не может. Испанцы отходят в противоположный конец огромной залы и стреляют в него из револьверов. Что ж, это не такая позорная смерть. Дали повезло, что ребятами командует Луис. Попался бы он Эрнандо, у которого буржуазный мир отнял, убил и искалечил любимую женщину, сделал её подстилкой для миллионеров – Эрнандо страшен в своей справедливой мести. Труп старого негодяя повис на двери в верёвках. Собаке – собачья смерть.

Впрочем – моё время истекло. До скорой встречи, ребятки.

Вёл передачу я – Боб Красная звезда.

молодой восторженный звонкий голос:

Я – Вонг! Я нахожусь на катере бывшей береговой охраны, вместе с другими революционными корреспондентами. Великий момент в истории мира приближается. Через несколько минут будет взорвана статуя Свободы – этот позор, этот мерзкий символ буржуазного мира, и обломки её навсегда погрузятся в океан. Около ста лет простояла она здесь.

По предложению товарища В. Бахчаняна – революционного художника и мыслителя – в фундамент статуи и в её внутреннюю полость уже заложены вчера несколько тонн взрывчатых веществ.

Чести повернуть рукоять управления взрывным механизмом удостоен недавно освобождённый из тюрьмы народом один из зачинателей великой революции, один из её предтеч и пророков – Чарлз Мэнсон.

Он находится здесь же – на катере. Я вижу его совсем близко. Он постарел, но всё тот же неутолимый блеск разрушения в глазах. Он несколько замкнут – ведь столько лет просидел он в тюрьме. Тюрьма приучила его к молчанию. Почёт и открытое восхищение на лицах окружающих его юных революционеров, обвешанных оружием. Они уже прошли с боями пол-Америки. У 6-й армии за плечами взятие Чикаго и кровопролитная битва под Сент-Полом, но Мэнсон – великий герой, который тогда, в далекие 60-е годы осмелился в одиночку, с кучкой последовательниц выступить против всего буржуазного мира…

Статуя Свободы хорошо видна с нашего катера. Сегодня восхитительный солнечный день. На небе ни облачка. Блестят океанские воды. Развеваются чёрно-красные революционные знамена. Вокруг нашего катера огромное скопление разнообразных судов, кораблей и катеров. На них армия-народ, что сейчас – одно и то же. В армии даже девочки и мальчики восьми и девяти лет. Прекрасное зрелище представляют эти вооружённые дети всех цветов кожи, столпившиеся на палубе в ожидании единственного в истории зрелища. В длинных волосах многих из них – цветы. Цветы на их оружии и одежде. Они передадут воспоминание об этом дне своим детям и внукам. С берега – из колыбели революции – Манхэттена доносятся звуки многочисленных оркестров – барабанов, труб – всё это сливается в ликующую мелодию.

Но вот всё замолкло. В белой накидке – просторной одежде Востока подходит к пульту управления взрывом Чарлз Мэнсон. Рядом с ним – притихшие, аккуратные, в красных платьях его верные подруги, последовавшие за ним в тюрьму. На голове у Мэнсона венок из красных и белых роз. Он кладет руку на рукоять. Медлит. Справляется с волнением и наконец резко поворачивает рукоять

……………………………………………

Друзья! Товарищи! Братья! Сёстры!

Великий момент!

ВЕЛИКИЙ МОМЕНТ!

Ненавистное сооружение будто подпрыгнуло и как бы целиком взлетело в воздух, но в воздухе разделилось на пять или больше больших и неисчислимое множество мелких частей и упало в волны океана.

В С Ё!

Поставлена точка над старой отвратительной цивилизацией, обрекающей людей в рабство друг другу. Никогда, больше никогда!

Катера, пароходы, авианосцы, с которых по этому случаю сняты самолёты, – всё взлетело на волнах, и раздался ликующий рёв одобрения! Рёв свободного сильного крепкого мира, который свалил наконец со своих плеч тяжесть ущербного мироустройства, звучит в воздухе. Дети и взрослые целуют друг друга. Взаимные объятия и ласки сопровождаются урчанием воды, втягивающей в себя навсегда отвратительные обломки.

Поздравляю вас, друзья! товарищи, братья!

Великий праздник пришёл в мир!

Мы взорвали чудовище и никогда не позволим ему вернуться в этот мир.

Передачу для вас вёл Вонг.

женский голос:

Революционный комментатор и журналист Вонг – участник Великой революции с первых её дней. Он – личный друг главнокомандующего Эдуарда Лимонова и вместе с ним работал когда-то в ресторане отеля «Хилтон», где главнокомандующий впервые возмутился эксплуатацией Америкой национальных меньшинств.

Идёт передача революционного радио из Нью-Йорка.

3 минуты осталось до 4-х часов. Температура 79 градусов.

В Сан-Франциско началось слушанием дело последнего (бывшего) президента Соединённых Штатов Америки Элиаса Гольдберга.

Ожидается, что через два часа революционный трибунал вынесет своё не вызывающее сомнений решение – зарезать.

За разврат, коррупцию, насаждение рабства, за ведение военных действий против Великой всемирной революции может быть только такая революционная месть.

Думаем, как обычно, приговор будет приведён в исполнение всенародно китайскими ножовщиками на берегу океана, в пяти милях от города.

Идёт передача революционного радио из Нью-Йорка.

Последний оплот контрреволюции – Бостон ещё держится. Китайские и арабские батальоны находятся на подступах к городу, но серьёзные потери задерживают их продвижение.

ПЕРЕДАЁМ СПЕЦИАЛЬНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО ЛИМОНОВА О ФОРМАХ СЕКСУАЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Братья и сёстры!

Группа молодых воинов 8-й революционного знамени дивизии имени Че Гевары обратилась ко мне с просьбой разъяснить им вопрос о революционном понимании брака.

Братья и сёстры! Форм современного брака может быть множество. Следуйте в этом вашему естеству. Если вы чувствуете привязанность к одному только человеку, то Вы можете жить сексуальной жизнью только с ним.

Если же вы любите многих – и разнообразие – то живите со многими. Может быть и смесь. Никакой подсказки здесь быть не может. Впрочем, то, о чём я сейчас говорю, давно организовалось уже само собой в наших доблестных революционных войсках. По уставу каждая дивизия, за исключением дивизий особого назначения, представляет из себя объединённое сексуальными отношениями племя. В нём есть дети, женщины, мужчины. Если погибает Ваш любимый, разве вы не броситесь ему в бою на помощь. Потому наши войска так сильны и не знают поражений. Каждый член племени познал ласки и любовь другого. И это наше самое сильное оружие. Есть у нас семьи из пяти-шести мужчин и одной женщины. Есть семьи, где две-три женщины и один мужчина. Ещё более часты браки между мужчиной и мужчиной, между женщиной и женщиной. Ни один пример не следует возводить в закон для всех. Следуйте своим естественным потребностям. Наша революция естественна и потому естественна её любовь.

Любите друг друга – дети мои! Главный лозунг нашей революции – любовь.

Буржуазная цивилизация всячески извращала и убивала любовь. Существовал институт проституции – любовь сделали объектом купли и продажи. Особенно пагубно такая практика отразилась на женщинах. Но наши дети уже не те, что мы. Им не приходится переступать через тысячу запретов. Они любят свободно, свободно по склонности духа и тела выбирают объект любви – любимого. Первым декретом мы объявили упразднение денег. Вы знаете, как это было тяжело и непривычно для людей, но мы освободили этим весь мир. Освободили и любовь. Любите друг друга, дети мои. Сейчас лето – величайшее лето в истории мира и лучшее время для любви.