Текст книги "Последние дни Помпеи"

VIII. Уединение и монолог египтянина. – Анализ его характера

Вернемся назад и посмотрим, что происходило за несколько часов до описанных событий. На рассвете того самого дня, который Главк успел отметить белым, египтянин сидел один на вершине высокой пирамидальной башни, помещавшейся сбоку его дома. Высокий парапет, окружавший ее как стеной, вышина здания и мрачные деревья, осенявшие дом, не позволяли любопытному глазу проникнуть в это уединение. На столе перед Арбаком лежал свиток, покрытый таинственными письменами. В небесной выси звезды уже начинали бледнеть и меркнуть. Ночные тени, окутывавшие бесплодные вершины гор, понемногу рассеивались. Только над Везувием стояло густое, непроницаемое облако, которое за последние дни становилось все более и более темным и зловещим. Борьба мрака и света была всего заметнее над океаном, простиравшимся как тихое, исполинское озеро, окаймленное виноградниками и рощами. Кое-где белели стены городов, погруженных в сон и отлого спускающихся к морю.

То был священный час, когда египтянин обыкновенно предавался своей дерзновенной науке – искусству читать изменчивые судьбы людские по звездам.

Он исписал свиток, отметил свои наблюдения и, подперев щеку рукой, погрузился в глубокие думы.

– Опять звезды предостерегают меня! Значит, мне наверное грозит какая-то опасность, – проговорил он медленно, – опасность великая и внезапная. Звезды предвещают мне ту же жалкую участь, какую они, если верить нашим хроникам, когда-то предвещали Пирру: ему суждено было стремиться к великим целям, но ничем не наслаждаться, одерживать победы, но победы бесплодные, стяжать лавры, достигать славы, но не знать успеха и, наконец, помешаться на собственных предрассудках и быть убитым, как собака, черепицей от руки старухи! Право, звезды льстят мне, сближая меня с этим безумцем войны и обещая моим стремлениям к знанию те же результаты, какие сулили его безумному честолюбию, – вечные старания, но без верной цели! Труд Сизифа, гора и камни! – Кстати о камне. По-видимому, мне грозит смерть, сходная со смертью эпирца. Посмотрим еще. «Берегись, – говорят вещие звезды, – когда будешь проходить под ветхими кровлями, осажденными стенами или нависшими скалами, – камень, брошенный сверху, грозить тебе гибелью!» И опасность угрожает в близком будущем, хотя я не могу в точности определить дня и часа. Однако, если я избегну этой опасности, остаток моей жизни протечет ясно и светло, как полоса лунного света, отражающегося в водах. Я вижу почести, счастье, успех, сияющие на гребне каждой волны в той темной пучине, куда я должен погрузиться в конце концов. Неужели при такой блестящей судьбе за пределами опасности я не избегну самой опасности? В душе моей таится надежда, и это мужество – самое благоприятное предзнаменование. Если б мне суждено было погибнуть так скоро и так внезапно, мною овладело бы мрачное, леденящее предчувствие злого рока. Но у меня ясно на душе, и это предвещает спасение.

С этими словами египтянин поднялся с места и зашагал взад и вперед по узкому пространству плоской кровли. Затем, остановившись у парапета, он снова устремил взор на серое, печальное небо. Холодный, предрассветный ветерок освежал его пылающую голову, и мало-помалу мысли его пришли в обычное состояние спокойствия и рассудительности. Звезды, одна за другой, скрывались в глубине небес. Тогда глаза египтянина обратились на обширное пространство, расстилавшееся внизу. Смутно выделялись в заснувшей гавани мачты судов. Затихла дневная суета в этом центре роскоши и труда. Лишь кое-где перед колоннами храмов или в портиках замолкшего форума виднелись огоньки тусклой, утренней мглы. Ни звука не доносилось из центра неподвижного города, где через несколько часов снова забушуют страсти. Течение жизни остановилось, скованное ледяным поклоном сна. Из огромного амфитеатра, с его каменными сиденьями, нагроможденными друг на друга и имеющими вид какого-то свернувшегося в кружок дремлющего чудовища, подымался мрачный туман, сгущавшийся над темной зеленью, разбросанной там и сям. В эту пору, как и теперь, в глазах путешественника, после страшных переворотов семнадцати столетий, Помпея казалась городом мертвецов.

Даже океан – безмятежный, не знающий ни прилива, ни отлива океан, – также замер в глубокой тишине, и только из его груди вырывался, смягченный расстоянием, слабый, правильный ропот, подобный сонному дыханию. Вдаваясь далеко в зеленеющую, прекрасную страну, он словно сжимал в своих объятиях города, покато спускавшиеся к берегу, – Стабию, Геркуланум и Помпею, – этих возлюбленных чад своих.

– Вы спите, – промолвил египтянин, окидывая эти города грозным взором, – вы спите, – слава и цвет Кампании, – о, если б это был вечный сон смерти! Вы теперь драгоценные перлы императорской короны, – такими были когда-то и города Нила! Слава их сгинула, они спят вечным сном среди развалин, дворцы их и храмы обратились в могилы, змея лежит свернувшись на поросших травою улицах, ящерица греется на солнце в их опустелых сенях. В силу таинственного закона Природы, уничтожающей одних для того, чтобы возвеличить других, – вы преуспели на их развалинах. О, горделивый Рим! Ты похитил славу Сезостриса и Семирамиды, – ты разбойник, ты разжился награбленным добром! А эти города – рабы твоего могущества, на которые я взираю с высоты этой башни (я, последний потомок забытых царей) – да будут они прокляты! Настанет время, когда Египет будет отомщен! Когда золотой дом Нерона превратится в стойла для коней варваров, и ты, посеявший ветер своими завоеваниями, пожнешь бурю разрушения!

В то время, как египтянин произносил это пророчество, которому суждено было осуществиться таким ужасным образом, он был страшен: более торжественную, зловещую фигуру трудно было бы себе представить даже воображению художника или поэта. Утренний свет, при котором кажутся бледными и прозрачными даже молодые, красивые лица, придавал его величественным, гордым чертам почти могильный оттенок. Черные волосы густыми прядями обрамляли его лицо. Темное платье ниспадало длинными, свободными складками. Стоя на возвышенности, он простирал руку над расстилавшимся внизу городом, и глаза его горели дикой радостью, – не то пророк, не то злой дух.

Глаза его отвернулись от города и океана: перед ним лежали виноградники и луга богатой Кампании. Стены и ворота города, старинной полупеласгической постройки, очевидно, не замыкали всего протяжения его. Виллы и селения тянулись по склонам Везувия, в то время далеко не таким крутым и высоким, как теперь. Как самый Рим построен на потухшем вулкане, так и здесь жители юга, с полной уверенностью в безопасности, расположились на зеленеющих, покрытых виноградниками склонах вулкана, считая его успокоившимся навеки. От самых ворот города шла длинная улица могил, памятников разнообразных размеров и архитектуры. А надо всем этим подымалась увенчанная шапкой облаков вершина грозной горы. Окутывавшие ее тени, – то светлее, то темнее, – изобличали присутствие глубоких, мшистых пещер и скал, – все это свидетельствовало о бывших извержениях и предвещало новые. Но, увы, люди слепы!

Трудно было тогда угадать причину, почему традиция, связанная с этими местностями, имела такой мрачный суровый характер, почему именно эти цветущие равнины – от Бай до Мизенума – считались входом в ад, – Ахерон и Стикс. Почему на этих полянах, покрытых в то время виноградниками, по преданию, будто бы происходили битвы богов, когда дерзновенные титаны пытались завладеть небом, – чем объяснить такой выбор? Разве тем, что на опаленной, выжженной вершине Везувия воображение пыталось прочесть письмена олимпийских громовых стрел.

Но не мрачная вершина вулкана, не плодородие окрестных полей, не печальная аллея могил, не блестящие виллы богачей приковывали в настоящую минуту взор египтянина.

С одной стороны гора Везувий спускалась к равнине узким, невозделанным кряжем, местами перерезанным зазубренными утесами и зарослями дикой растительности. У подножия кряжа лежало болотистое, вредоносное озерко. Острое зрение Арбака уловило очертания какого-то живого существа, пробиравшегося по болотам, нагибаясь по временам и собирая дикие растения.

– А! – проговорил он вслух. – Видно, у меня нашелся товарищ в ночных бодрствованиях. Колдунья Везувия бродит по болотам. Разве и она тоже изучает науку великих звезд, как воображают легковерные? Или она колдует при луне, или собирает, как заметно по ее движениям, ядовитые травы в зловредном болоте. Надо мне повидаться с этим товарищем по искусству. Кто стремится к знанию, тот приходит к убеждению, что нет такой человеческой науки, которая была бы достойна презрения. Презренны только вы, разжиревшие, напыщенные создания, рабы роскоши, ленивцы, не умеющие мыслить. Ничего не возделывая, кроме чувственности, вы воображаете, что эта скудная почва может производить и мирту и лавр. Нет, только мудрым доступно наслаждаться, только нам дана истинная роскошь, когда душа, ум, опытность, мышление, ученость, воображение – все это вместе, подобно рекам, вздувает море чувственности. О Иона!

Проговорив это последнее, чарующее слово, Арбак погрузился в глубокое размышление. Он перестал ходить и сидел неподвижно, потупив глаза в землю. Раза два мелькнула веселая улыбка на губах его. Наконец он сошел с башни и, ложась отдохнуть после долгого бодрствования, пробормотал про себя:

– Если смерть угрожает мне так близко, я могу сказать, по крайней мере, что я пожил – Иона будет моей!

Характер Арбака представлял такое сложное хитросплетение, что ему самому подчас трудно было в нем разобраться. Потомок павшей династии, он естественно должен был таить в сердце своем чувство неудовлетворенной гордости, как всякий самолюбивый человек, навсегда исключенный из той сферы, где блистали его отцы и деды, и на которую он имеет право и по рождению, и по природным качествам. Это чувство непреклонно, оно враждует с обществом и все человечество считает своим врагом. Обыкновенно такое состояние духа имеет спутником своим бедность. Но Арбак был богат и мог удовлетворять свои страсти, не находившие выхода ни в общественной деятельности, ни в честолюбии. Путешествуя из одной страны в другую и всюду находя все тот же Рим, он еще более возненавидел общество и еще более пристрастился к наслаждениям. Он чувствовал себя как бы в обширной тюрьме. Вырваться из нее он не мог, следовательно, единственной его целью было придать ей вид роскошного дворца. Уже с древности египтяне были склонны к чувственным удовольствиям. Арбак унаследовал от них и чувственность, и пылкое воображение. Но, будучи необщительным в своих удовольствиях, как и в серьезных делах, не вынося ни высших, ни равных себе, он допускал лишь немногих в свое общество помимо покорных рабов его разврата. Он был одиноким властелином среди многолюдного гарема, но и ему суждено было испытать пресыщение – это вечное мучение людей, чей ум выше их поступков. И то, что возбуждало страсть, опошлилось и обратилось в привычку. Испытав такие разочарования в чувствах, он пытался возвысить себя, погрузившись в науку. Но так как он не задался целью служить человечеству, то он презирал всякое практическое и полезное знание. Его мрачная фантазия любила предаваться таинственным и призрачным исследованиям, столь приятным для угрюмого, необщительного ума. Он чувствовал к ним особое влечение благодаря своему смелому, гордому характеру и таинственным традициям своего отечества. Он не верил ни одной из смутных религий языческого мира, свою веру он возлагал на могущество человеческого знания. Он не ведал тех границ, какие природа налагает на наши открытия. Убедившись, что, чем больше мы преуспеваем в науке, тем большие чудеса открываются перед нами, он вообразил, что природа не только творит чудеса на своем обычном пути, но что ее даже можно совратить с этого пути чарами могучей души. Так, занимаясь наукой, он забирался за ее пределы в область призраков и загадочности. От истин астрономии он перешел к заблуждениям астрологии. От тайн химии – в темный лабиринт магии. Относясь скептически к могуществу богов, он глубоко верил в могущество человека.

Культ магии, в то время получивший необычайное развитие среди мнимых мудрецов, был собственно восточного происхождения. Сперва магии противилась философия греков, и она не прививались у них до времени вторжения в Грецию войск Ксеркса, после которого к простым суевериям Эллады присоединились и мрачные суеверия Зороастра. При римских императорах магия укоренилась в Риме (один из предметов, которые бичевал Ювенал в своих горячих сатирах). Культ Исиды был тесно связан с магией, и египетская религия служила средством к распространению египетского чародейства. И белая и черная магия были одинаково в ходу в первом столетии христианской эры. И чудеса Фауста ничто в сравнении с чудесами Аполлония. Цари, придворные вельможи, мудрецы – все трепетали перед чернокнижниками. Одним из самых замечательных среди этого сословия был мудрый, глубокомысленный Арбак. Его слава и открытия были известны всем занимающимся магией и даже пережили его. Но он приобрел известность, как волшебник и мудрец, не под настоящим своим именем, которого не знали в Италии: имя Арбака – собственно не египетское, а мидийское. Побуждения гордости, а также политические соображения (так как в молодости он участвовал в заговоре против римской власти) заставляли его скрывать свое настоящее имя и звание, но почитатели магии дали ему мистическое прозвище и его долго помнили в Греции и на Востоке под именем «Гермеса, повелителя с огненным поясом». Его утонченные мудрствования и хваленая наука, занесенные в несколько томов, находились в числе тех вещественных знаков темной науки, которые новообращенные христиане с такой радостью сожгли в Эфесе, чтобы лишить потомство этих произведений лукавства злого духа.

Совесть Арбака подчинялась только рассудку и не признавала никаких нравственных преград. Если человек мог наложить такую узду на толпу, то он уверен, что человек, в силу высшей мудрости, может возвыситься над этими законами

– Если я обладаю гением, чтобы предписывать законы, рассуждал он, – разве я не имею права повелевать моими собственными креатурами? А тем более я вправе не соблюдать, обходить, презирать законы, созданные людьми, стоящими ниже меня по уму!

Итак, если он был злодеем, то оправдывал свою низость именно тем, что должно было бы сделать его добродетельным: а именно, своими недюжинными способностями.

Большинство людей более или менее стремятся к власти. У Арбака эта страсть соответствовала как раз его характеру. Это не было стремление к внешней, грубой власти. Он не жаждал ни пурпура, ни короны, – знаков наружного господства. После того как было разбито его юношеское честолюбие, оно сменилось презрением. Его гордость, его пренебрежение к Риму, ставшему синонимом мира, не позволяли ему добиваться власти над другими, так как это сделало бы его самого орудием или креатурой императора. Чтобы он, потомок великого рода Рамзесов, исполнял приказания другого человека! – одна эта мысль приводила его в ярость. Но, отвергая честолюбие, направленное на достижение внешних отличий, он тем сильнее предавался иному честолюбию – властвовать над сердцами. Считая силу ума величайшим из земных благ, он любил ощущать эту силу в самом себе и проявлять ее на всех, кто встречался на пути. Особенно притягивала его юность, которую он всегда умел очаровать и подчинить себе. Ему нравилось покорять души человеческие, властвовать над невидимым, невещественным царством! Будь он менее сластолюбив и менее богат, он, может быть, стремился бы сделаться основателем новой религии. Как бы то ни было, его энергию несколько сдерживали удовольствия. Помимо смутной любви к нравственной власти (тщеславия, столь приятного мудрецам), на него влияла странная, мечтательная приверженность ко всему, что касалось мистической страны, где царствовали его предки. Не веруя в их божества, он, однако, верил аллегориям, которые они представляли (или, вернее, он по-своему толковал эти аллегории). Он старался поддержать верования Египта, потому что таким образом он поддерживал тень и воспоминания о его власти. Вот почему он осыпал жертвенники Осириса и Исиды царскими подарками и желал возвысить их жреческое сословие, привлекая новых, богатых прозелитов. А раз они произнесли обет и стали жрецами, он обыкновенно выбирал участников в своих оргиях именно из числа своих жертв, отчасти потому, что они сохраняли все в тайне, отчасти потому, что это укрепляло его власть над ними. Эти же мотивы объясняли его поступки с Апекидесом, но им способствовала также его страсть к Ионе.

Он редко оставался долго на одном месте. Но с годами его стали утомлять постоянно новые зрелища, и он прожил в очаровательных городах Кампании в течение такого долгого периода, что даже сам этому удивлялся. В сущности, гордость несколько стесняла его при выборе резиденции. После неудавшегося заговора ему стали недоступны те страны с жгучим климатом, которые он считал своими наследственными владениями и которые теперь прозябали, униженные и присмиревшие, под крылом римского орла. Сам Рим был ему ненавистен, и вдобавок ему не хотелось, чтобы придворные фавориты затмили его своим богатством, не хотелось очутиться в сравнительной бедности перед пышностью самого двора. Города Кампании давали ему все, чего жаждала его натура, – роскошь несравненного климата, утонченность сладострастной цивилизации. Он был избавлен от неприятности видеть людей богаче его. Здесь в богатстве он не имел соперников, ему нечего было бояться шпионов завистливого двора. Пока он был богат, никто не вмешивался в его поступки. Он продолжал идти своим темным путем без помехи и в полной безопасности.

Натуры чувственные тем и наказаны, что они не способны любить истинно, пока не узнают пресыщения в сладострастных наслаждениях. Их пылкая юность растрачена по мелочам, сердца их истощены. Точно так же и египтянин, всю жизнь гоняясь за любовью и, быть может, преувеличивая ее прелести в своем беспокойном воображении, прожил лучшие годы жизни, не достигнув цели своих желаний. Одна красавица сменялась другой, но все это были лишь тени любви, между тем как он гнался за сущностью. Но за два года до начала нашего рассказа, когда он увидал Иону, впервые он подумал – вот та, которую он может полюбить! В то время он находился на рубеже жизни, когда человек видит перед собой с одной стороны погубленную молодость, а с другой – надвигающийся сумрак старости: это момент, когда мы более всего жаждем обеспечить себе, пока еще не поздно, то, что всегда считали необходимым для наслаждения жизнью, лучшая половина которой уже миновала безвозвратно.

С горячностью и терпением, еще небывалым, когда дело касалось его удовольствий, Арбак старался заполнить сердце Ионы. Ему не довольно было любить, он хотел быть любимым. В этой надежде он зорко следил за развитием прекрасной неаполитанки, охотно содействовал расцвету ее дарований и просвещению ее ума, в расчете, что это сделает ее способной оценить то именно, чем он мог прельстить ее, – его характер, правда, преступный и развращенный, зато оригинальный, мощный и величественный. Когда он почувствовал, что она поняла его натуру, он охотно допустил ее окружить себя праздными людьми, преданными удовольствиям. Он думал, что душа ее, созданная для иных, высших стремлений, стоскуется по его душе и что, сравнив его, Арбака, с пустыми светскими юношами, она полюбит его еще сильнее. Он забыл, что как подсолнечник повертывается к солнцу, так и юность обращается к юности. Он понял свою ошибку лишь тогда, когда в сердце его запала ревность к Главку. С этой минуты, хотя он и не подозревал, как велика опасность, – долго сдерживаемая страсть его приняла более мятежное и бурное направление. Ничто так не распаляет любовь, как тревоги ревности. Тогда любовь вспыхивает ярким неудержимым пламенем, она забывает всякую мягкость, перестает быть нежной, она получает силу, свирепость ненависти.

Арбак решил не терять времени на благополучные, но опасные приготовления: он желал положить непреодолимую преграду между собою и соперниками. Он решил овладеть Ионой, хотя в его теперешней любви, так давно взлелеянной надеждами, более чистыми, нежели плотская страсть, простое обладание не могло удовлетворить его. Он желал завладеть сердцем, душой, не менее, нежели красотой Ионы. Но он думал, что раз он отделит ее смелым преступлением от всего человечества, раз он будет связан с Ионой такими узами, какие не могут изгладить из памяти, – она поневоле сосредоточит все свои помыслы на нем одном, а затем, с помощью искусства, он довершит свою победу. Таким образом, по примеру римлян и сабинянок, власть, достигнутая насилием, будет укреплена более мягкими средствами. Эту решительность еще более утвердила в нем его вера в пророчества звезд: давно уже они предвещали ему, что в нынешнем году, и даже в нынешний месяц, какое-то страшное бедствие будет угрожать его жизни. И вот, чуя близкую беду, он решил, подобно восточному монарху, собрать на своем погребальном костре все то, что дорого его сердцу. Словом, если суждено ему умереть, то он, по крайней мере, хотел пожить всласть и достигнуть обладания Ионой.