Текст книги "Последние дни Помпеи"

– Продолжай.

– Итак, – продолжал египтянин, – оставив старые грани неприкосновенными для других, мы опоясываем свои чресла и отправляемся на поиски новых областей веры. Изгони сразу из твоих помыслов, из твоей памяти все, чему ты верил до сих пор. Представь себе, что твой ум – чистый, неисписанный свиток, впервые способный воспринимать впечатления. Оглянись на мир, наблюдай его устройство, его порядок и гармонию. Кто-нибудь да создал его – создание говорит о Создателе. С этой уверенностью мы впервые вступаем на твердую почву. Но кто этот Создатель? Бог! – восклицаешь ты. Постой – не надо неясных, сбивчивых наименований! О Том, Кто сотворил мир, мы не знаем, мы ничего не можем знать, кроме Его атрибутов – могущества и неизменного порядка, – строгого, всеподавляющего, неослабного порядка, который не принимает в расчет личностей и единичных случаев, порядка, который идет своей дорогой – сокрушает, сжигает, не обращая внимания на сердца, оторвавшиеся от общей массы и раздавленные под его беспощадными колесами. Смесь зла с добром, существование преступления и страдания во все времена смущали мудрецов. Создав себе бога, они предполагали его милосердным. Откуда же проистекает зло? Как мог он допустить его, дать ему укорениться? В виде объяснения, персы создали себе другой дух, по природе своей злобный, и предположили, что происходит постоянная война между ним и духом Добра. Подобного же демона египтяне олицетворяют в своем мрачном, грозном Тифоне. Страшная ошибка, еще более сбивающая нас с толку! Безумие, порожденное пустой иллюзией, облекающей эту неведомую силу в осязательную, телесную, человеческую оболочку, и приписывающей Невидимому атрибуты и свойства Видимого. Нет, этой силе надо дать другое название, не отвечающее нашим сбивчивым понятиям, – и тайна разъяснится. Назовем ее роком. Рок, говорят греки, управляет богами. Тогда к чему же боги? Их посредничество становится ненужным, упраздните их совсем. Судьба управляет всем, что мы видим. Сила, порядок – вот ее главные атрибуты. Хочешь знать ее более? Напрасно, ты ничего не узнаешь, будет ли она вечна, готовит ли она нам, своим созданиям, новую жизнь после той тьмы, что зовется смертью, – мы ничего об этом не ведаем. Теперь оставим эту древнюю, невидимую, неосязаемую силу и обратимся к той, которая, на наш взгляд, является великой исполнительницей ее функций. Эту силу мы можем ближе исследовать, от нее мы можем больше узнать, она для нас очевидна, и имя ей – Природа. Мудрецы впали в ошибку, направив свои исследования на атрибуты Судьбы, в которой все непроницаемо и темно. Если бы они ограничили свои изыскания Природой, сколько знаний было бы уже приобретено! В этой области терпение, изучение никогда не пропадают даром. Мы видим то, что исследуем. Наш ум подымается по осязательной лестнице причин и следствий. Природа есть великий деятель внешнего мира, а Рок налагает на нее законы, согласно коим она действует и сообщает нам способности для наблюдения. Эти способности суть любознательность и память, совокупность их составляет разум, а усовершенствование их дает мудрость. Итак, благодаря этим способностям, я изучаю неистощимую Природу. Изучаю землю, воздух, океан, небеса. Я убеждаюсь, что между ними существует среда, где все живет и чувствует, – по звездам мы научились измерять пределы земли и делить время. Их бледный свет освещает нам бездны прошлого. Их таинственная наука учит нас проникать в судьбы будущего. Итак, хотя мы и не ведаем, что такое Рок, мы познаем, по крайней мере, его веления. А теперь какую мораль можно извлечь из этой религии? – так как это религия. Я верую в два божества: Природу и Рок. Последнему я поклоняюсь из уважения, первой – в силу того, что я изучил ее. Какова нравственность, проповедуемая моей религией? Вот она: все повинуется лишь общим законам. Солнце светит на радость большинству, но оно может принести горе кому-нибудь. Ночь навевает сон на большинство, но она покровительствует убийству, точно так же, как и отдыху. Леса украшают землю, но они скрывают в себе змею и льва. Океан носит тысячи судов и поглощает одно из них. Таким образом, Природа действует на общее благо, а не для личностей, а Рок подгоняет ее грозное шествие. Таково нравственное начало этих могучих двигателей мира, – таково же и мое, так как я их создание. Я хотел бы, чтобы жрец сохранил свою способность лукавить, так как этот обман полезен для толпы. Я посвятил бы человека в искусства, которые я открыл, в науки, которые я усовершенствовал. Я распространил бы знание и цивилизацию: в этом я оказываю услугу массе, выполняю общий закон, следую великому нравственному принципу, проповедуемому Природой. Но лично для себя я требую исключения, требую его для мудрецов: убежденный, что мои личные поступки ничего не значат на весах добра и зла. Убежденный, что мои познания могут доставить больше блага массе, нежели могли бы причинить вреда немногим (так как мои знания могут распространиться в далекие области и принести пользу народам, еще не родившимся на свет), я даю миру мудрость, а для себя требую свободы. Я просвещаю жизнь других и наслаждаюсь своей собственной жизнью. Да, знание вечно, но жизнь наша коротка, надо ею пользоваться. Отдай свою молодость – удовольствиям, свои чувства – наслаждению. Скоро настанет час, когда кубок разобьется и гирлянды поблекнут. Наслаждайся, пока можешь! Будь по-прежнему, о Апекидес, моим учеником, моим последователем! Я посвящу тебя в механизм природы, в ее глубочайшие, сокровенные тайны, я познакомлю тебя с наукой, которую глупцы называют магией, научу тебя великим тайнам звезд. Таким путем ты исполнишь свой долг относительно массы и будешь просвещать народ. Но я открою тебе также восторги, о каких обыкновенный смертный и не мечтает. Дни ты будешь отдавать людям, а дивные ночи будешь посвящать личным наслаждениям.

Египтянин замолк, в эту минуту со всех сторон – сверху, снизу – раздалась упоительная музыка, волны звуков ласкали чувства, возбуждая нервы, наполняя душу блаженством. Казалось, это были мелодии невидимых духов, подобные тем, что слышали пастухи золотого века в долинах Вессалии и полуденных рощах Пафоса. Апекидес хотел было отвечать на софистические рассуждения египтянина, но слова замерли на его дрожащих губах. Он чувствовал, что будет святотатством нарушить эту дивную мелодию. Впечатлительность его чувствительной натуры, чисто греческая мягкость и пылкость души были захвачены и поражены врасплох. Он сел и стал прислушиваться, полураскрыв губы и напрягая слух, между тем как хор голосов, нежных и сладостных, исполнял гимн Эроту.

Когда звуки замерли, египтянин схватил за руку взволнованного, опьяненного Апекидеса и почти насильно увлек его в дальний конец залы. В эту минуту за занавесом сверкнули как бы тысячи звезд. Сам занавес, до сих пор темный, вдруг осветился огнями, скрывавшимися позади, и принял нежнейший оттенок небесной лазури.

Он изображал небо, такое небо, какое сияет в июньскую ночь над Кастальским источником. Там и сям были написаны розоватые облачка, из-за которых мелькали лица дивной красоты, тела, достойные мечты Фидия и Апеллеса. Звезды, устилавшие прозрачную лазурь, быстро двигались, ярко сияя, между тем как музыка, перейдя в более живой, веселый темп, как бы аккомпанировала ликующей гармонии сфер.

– О! Какое это чудо, Арбак! – воскликнул Апекидес дрожащим голосом. – Отвергнув богов, неужели ты откроешь мне…

– Их наслаждения! – прервал его Арбак тоном, столь непохожим на его обычный холодный, спокойный голос, что молодой жрец вздрогнул. Ему показалось, что сам египтянин преобразился. В ту минуту, как они приблизились к заветному занавесу, из-за него полилась громкая, дикая, ликующая мелодия. При этих звуках занавес разорвался надвое, исчез, как бы растаял в воздухе, и ослепленным взорам молодого жреца представилась такая картина, какая не снилась и сибариту. Перед ними открылась обширная банкетная зала, сиявшая бесчисленными огнями. Теплый воздух был пропитан ароматами ладана, жасмина, фиалки, мирры. Все благоухания цветов и дорогих благовоний слились в несказанный сладостный аромат, подобный амброзии. С изящных, стройных колонн, подпиравших легкую кровлю, свешивались белые драпировки, усеянные золотыми звездами. По обоим концам зала били вверх струи фонтанов, сверкавших при розоватом свете, как бесчисленные алмазы. Когда жрец и египтянин вошли в зал, из середины с пола немедленно поднялся, при звуках невидимой музыки, стол, уставленный самыми изысканными блюдами и вазами, изделиями исчезнувшей миррской фабрики[9]9
  По всей вероятности, это был китайский фарфор, – хотя вопрос этот спорный.


[Закрыть], самых ярких красок и прозрачнейшего материала, наполненными редкими, экзотическими растениями Востока. Ложа вокруг стола были покрыты тканями цвета лазури, затканными золотом.

Из невидимых трубочек в сводчатом потолке сыпались брызги душистой воды, приятно освежая воздух и споря с лампами, как будто духи воды и огня состязались между собой – которая из стихий распространит более приятное благоухание. И вот из-за белоснежных драпировок показались красавицы, подобные тем, каких созерцал Адонис, покоясь в объятиях Венеры. Одни несли гирлянды, другие лиры. Они окружили юношу и повели его к столу. Они опутали его гирляндами, как розовыми цепями. Душа его отрешилась от земли и земных помыслов. Он вообразил, что это сон, и затаил дыхание, боясь проснуться слишком скоро. Чувственность, которой он никогда еще не отдавался, пробудилась в нем. Пульс его ускоренно забился, в глазах помутилось. И в то время, как он был погружен в восторг и немое изумление, снова раздалась волшебная музыка, на этот раз в веселом, вакхическом темпе. Это была анакреонтическая песнь.

Когда пение замолкло, группа из трех дев, переплетенных гирляндой цветов и красотой своей способных пристыдить граций, которым они подражали, стали приближаться к нему плавными движениями ионийской ласки, подобные нереидам, озаренным лунным светом на желтых песках Эгейского берега, или тем девам, которых Цитерия обучала пляске к свадьбе своего сына с Психеей.

Приблизившись, они увенчали его чело гирляндой цветов. Одна из них, младшая, опустившись перед ним на колено, подала ему кубок, в котором сверкало и пенилось лесбосское вино. Юноша не сопротивлялся более, он схватил опьяняющий кубок, кровь закипела в его жилах. Он припал головой к груди нимфы, сидевшей возле него, и, обратив помутившийся взор на Арбака, о котором в первую минуту забыл в вихре удовольствия, он увидал его сидящим под балдахином, на другом конце стола, улыбкой поощряя юношу. Апекидес заметил, что он уже не таков, каким он видел его до сих пор, в темных, траурных одеждах, с суровым, торжественным выражением лица: теперь его величавая фигура была облечена в ослепительную белую одежду, сверкавшую золотом и драгоценными каменьями. Белые розы, перемешанные с изумрудами и яхонтами, образуя род тиары, увенчивали его кудри, черные, как вороново крыло. Казалось, он, как Улисс, приобрел вторую молодость: черты его утратили свою задумчивость и сияли красотой. Среди окружающих его прелестей он царил во всем блеске и благоволении олимпийского бога.

– Пей, веселись, наслаждайся, ученик мой! – сказал он. – Не стыдись своей молодости и страстности. Каков ты есть в настоящую минуту – говорит тебе жар твоей крови. А каким ты будешь – скажет тебе вот это: смотри!

С этими словами он указал рукой на нишу, и Апекидес, повернувшись в ту сторону, увидал на пьедестале, между статуями Бахуса и Идалии, скелет.

– Не пугайся, – продолжал египтянин, – этот дружелюбный гость напоминает нам лишь о краткости нашей жизни. Из его обнаженных челюстей я слышу голос, повелевающий нам наслаждаться!

Пока он говорил, группа нимф окружила скелет, они сложили венки на его пьедестал и, наполнив кубки искристым вином, совершили возлияние на этот старинный жертвенник. В это время другая группа пела вакхический гимн, посвященный смерти.

Часть вторая

I. Подозрительный притон в Помпее и борцы классической арены

Перенесемся теперь в ту часть Помпеи, где живут не богачи и прожигатели жизни, а их клевреты и жертвы, в логовище гладиаторов и бойцов, преступников и бедняков, бродяг и развратников, – словом, в трущобы древнего города.

То была просторная комната, выходившая прямо на узкий многолюдный переулок. На пороге собралась кучка людей. По их железным мускулам, коротким геркулесовским шеям, по наглым, беспечным лицам сразу можно угадать в них борцов арены. На полках, снаружи лавки, стояли рядами кувшины с вином и элем, а над ними, направо, красовалось на стене грубо намалеванное изображение пирующих гладиаторов – видно, уже и в древности существовал почтенный обычай вывесок! Внутри комнаты было расставлено несколько отдельных столиков, как и в современных кофейнях, а за ними сидело несколько групп, – одни пили, другие играли в кости, или в еще более замысловатую игру, называемую «duodecim scripta». Иные ученые ошибочно принимали ее за шахматы, в сущности же это была игра, напоминающая триктрак, в которую обыкновенно играли костями.

Пора была ранняя, задолго до полудня, и самая несвоевременность таких занятий лучше всего характеризовала обычную лень и праздность этих трактирных бездельников. Несмотря, однако, на характер дома и его посетителей, в нем не замечалось того убожества и отвратительной нечистоплотности, какой отличаются подобные притоны в современном городе. Веселый нрав помпейцев, вообще всегда старавшихся, по крайней мере, удовлетворять своим внешним чувствам, сказывался в ярких красках, которыми расписаны были стены, в фантастической, не лишенной изящества форме ламп, кубков и самой простой домашней утвари.

– Клянусь Поллуксом! – воскликнул один из гладиаторов, прислонившийся к косяку двери. – Вино, которое ты нам продаешь, старый Силен, способно разжижить лучшую кровь в наших жилах!

С этими словами он хлопнул по спине толстяка соседа.

Человек, с которым так бесцеремонно обращались и в котором, по засученным рукавам, белому переднику, связке ключей и салфетке, заткнутой за пояс, тотчас можно было узнать хозяина таверны, был уже в летах. Он до сих пор сохранил крепкое, атлетическое сложение и смело мог бы выдержать сравнение с окружавшими мускулистыми фигурами, но у него мускулы превратились в жир, щеки оплыли и раздулись, а объемистый, обвислый живот как-то скрадывал широкую, могучую грудь.

– Без грубых шуток со мною, – глухо прорычал атлет-трактирщик, как оскорбленный тигр, – вино мое достаточно хорошо для падали, которая будет скоро валяться в пыли сполиариума[10]10
  Место, куда тащили с арены убитых или смертельно раненных гладиаторов.


[Закрыть].

– Чего ты каркаешь, старая ворона! – отвечал гладиатор, презрительно усмехнувшись. – Погоди еще, доживешь до того, что повесишься с досады, когда я выиграю пальмовый венок. А как только я получу кошелек в амфитеатре, что, конечно, случится непременно, я сейчас же дам клятву Геркулесу – навсегда распроститься с тобой и твоим поганым пойлом.

– Послушайте-ка, что говорит этот шут! – воскликнул трактирщик. – Эй, Спор, Нигер, Тетред, он уверяет, будто отобьет у вас кошелек. Каков! Клянусь богами, каждого из ваших мускулов достаточно, чтобы придушить его целиком, или я ничего не смыслю в арене!

– А! – вскочил гладиатор, вспыхнув от ярости. – Наша ланиста может рассказать кое-что другое!

– Что может она сказать против меня, хвастливый Лидон? – проговорил Тетред, нахмурив брови.

– Или против меня, победившего в пятнадцати боях? – спросил великан Нигер, подступая к гладиатору

– Или против меня, – проворчал Спор со сверкающими глазами.

– Потише! – сказал Лидон, скрестив руки и оглядев своих соперников с вызывающим видом. – Скоро настанет час испытания, а до тех пор поберегите свою храбрость.

– И в самом деле! – вмешался хозяин сердито. – И если я пальцем шевельну, чтобы спасти тебя, пусть парки перережут нить моих дней!

– Ты хочешь сказать – веревку, а не нить, – заметил Лидон насмешливо, – вот тебе сестерций на покупку веревки.

Гигант кабатчик схватил протянутую руку и сжал ее, как в тисках, с такой силой, что кровь так и брызнула из-под ногтей его жертвы на одежду присутствующих.

Поднялся дикий хохот.

– Я научу тебя, хвастунишка, разыгрывать со мной македонянина! Ведь я не какой-нибудь слабосильный перс, – было бы тебе известно! Двадцать лет я дрался на арене, не покладая рук. Недаром я получал награды из рук самого эдила в знак победы, недаром мне дали позволение успокоиться на лаврах. Неужели мне теперь выслушивать уроки от мальчишки!

С этими словами он злобно отшвырнул руку Лидона. Не дрогнув ни одним мускулом, сохранив на лице ту самую улыбку, с какой он подзадоривал трактирщика, гладиатор вынес мучительное пожатие. Но едва успел противник отпустить его руку, как он весь съежился на минуту, точно дикая кошка, при чем ощетинились волосы на его голове и бороде, и вдруг с яростным, пронзительным криком прыгнул на великана и вцепился ему в горло. Прыжок был так неожидан, что трактирщик, при своей толщине и громадном росте, потерял равновесие и тяжело грохнулся на пол с треском обрушившейся скалы, а свирепый враг навалился на него.

Нашему трактирщику, вероятно, и не понадобилась бы веревка, так любезно предложенная ему Лидоном если б он еще минуты три пробыл в этом положении. Но шум падения привлек на арену побоища женщину, остававшуюся все время в одной из задних комнат. Эта новая союзница сама по себе могла бы выступить противницей гладиатора. Она была высока ростом, худа, и ее руки были, очевидно, способны не только на нежные объятия. В самом деле, кроткая подруга Бурбо-кабатчика, как и он, боролась в амфитеатре и даже в присутствии императора. Сам Бурбо – непобедимый Бурбо, как уверяют, уступал пальму первенства своей нежной Стратонике. Это прелестное создание, завидев опасность, угрожавшую ее худшей половине, тотчас же кинулась на лежавшего гладиатора без всякого оружия, кроме того, каким одарила ее природа, и, обхватив его вокруг стана своими длинными, как змеи, руками, с силой приподняла его над распростертой фигурой мужа, хотя он не выпускал из рук шеи врага[11]11
  Особы слабого пола боролись иногда в амфитеатрах, и даже некоторые женщины благородного происхождения не гнушались этим приятным развлечением.


[Закрыть]. Так иногда стараются оторвать собаку, вцепившуюся в распростертого противника, приподняв ее за задние ноги: половина ее туловища, пассивная, беспомощная, высоко вздернута на воздух, тогда как другая – голова, зубы, когти – крепко впилась в побежденного, растерзанного врага. Между тем гладиаторы, воспитанные, так сказать вскормленные, кровью, с восторгом толпились вокруг сражающихся, улыбаясь, с расширенными ноздрями, жадно устремив взоры на окровавленное горло одного и на истерзанные когти другого.

– Habet! Habet! (досталось ему!) – вопили они, потирая жилистые руку.

– Non habeo! Лжецы! – проревел трактирщик и с отчаянным усилием вырвался из смертоносных клещей. Вскочив на ноги, еле дыша, окровавленный, истерзанный, он уставился помутившимися глазами на своего врага, который со сверкающим взором и оскаленными зубами отбивался теперь (но отбивался с презрением) от свирепых объятий смелой амазонки.

– Вот это честная игра! – кричали гладиаторы. – Один на один! – И, окружив Лидона и женщину, они разлучили любезного хозяина от приветливого гостя.

Но Лидон, стыдясь своего положения и тщетно пытаясь вырваться из когтей мегеры, засунул руку за пояс и вытащил короткий нож. Взор его был так грозен, а клинок так ярко блеснул, что Стратоника, привыкшая к тому роду боя, который называется кулачным, отшатнулась в испуге.

– О боги! – воскликнула она. – Какой негодяй! У него спрятано оружие! Разве это честно? Разве это благородно и достойно гладиатора? Нет, таких молодцов я презираю!

С этими словами она повернулась спиной к гладиатору и поспешила к мужу, чтобы осмотреть, в каком он положении. Но Бурбо, привычный к подобным потасовкам, как английский бульдог, сумел уже оправиться. Багровые пятна исчезли с его румяных щек, жилы пришли в нормальное состояние. Он отряхнулся с радостным рычанием, довольный, что еще жив, и, смерив взглядом своего врага с ног до головы, проговорил с одобрительным видом:

– Клянусь Кастором! – а ведь ты молодец, гораздо сильнее, чем я воображал! Я вижу, ты человек достойный, – давай руку, герой!

– Молодчина, старый Бурбо! – закричали гладиаторы. – Вот душа-человек! Дай ему руку, Лидон.

– Конечно, дам, – отвечал гладиатор, – но теперь, когда я отведал его крови, мне хочется выпить ее всю до капли.

– Клянусь Геркулесом! – возразил трактирщик. – Очень натуральное чувство для истового гладиатора. Вот что может сделать из человека хорошее воспитание! Дикий зверь и тот не бывает кровожаднее.

– Дикий зверь! Ах ты, дурачина! Да мы легко побиваем диких зверей! – воскликнул Тетред.

– Ну ладно, ладно, – проговорила Стратоника, приводя в порядок свой костюм и приглаживая всклокоченные волосы, – если вы все опять помирились, то советую вам вести себя смирно и прилично, потому что несколько молодых господ, ваших патронов, дали знать, что придут сюда навестить вас: они желают осмотреть вас на досуге, прежде чем назначить ставки на пари для предстоящего большого состязания в амфитеатрах. Они всегда приходят к нам для этой цели, так как знают, что у меня собираются лучшие гладиаторы Помпеи. У нас общество очень избранное, – благодарение богам!

– Да, – подтвердил Бурбо, выпивая чашу, или, вернее сказать, целое ведро вина, – человек, стяжавший столько лавров, как я, может принимать у себя только храбрецов. Лидон, выпей и ты, сын мой. Желаю тебе дожить до почтенной старости, как дожил я!

– Поди-ка сюда, – сказала Стратоника, любовно притягивая к себе мужа за уши – ласка, так мило описанная Тибулом.

– Тише, волчица! Ты хуже всякого гладиатора, – проворчал Бурбо.

– Ну, полно! – И она тихонько шепнула ему на ухо: – Калений только что прокрался сюда, переодетый, с черного хода; надеюсь, он принес сестерции.

– Ого! Я сейчас пойду к нему, а ты пока поглядывай за кубками – не прозевай ни одного. Не давай себя в обман, жена. Положим, они герои, но вместе с тем продувные мошенники.

– Не бойся, олух! – был нежный супружеский ответ, и Бурбо, успокоенный этим уверением, прошел через лавку и скрылся в задних комнатах.

– Итак, милые патроны придут полюбоваться нашими мускулами? – спросил Нигер. – А кто уведомил тебя об этом визите, хозяйка?

– Лепид. Он приведет с собой Клавдия, известного своими пари в Помпее, и еще молодого грека Главка.

– Не хотите ли пари о пари? – предложил Тетред. – Держу двадцать сестерций, что Клавдий будет держать пари за меня! Что ты на это скажешь, Лидон?

– Скажу, что он выберет меня! – отвечал Лидон.

– Нет, меня! – проворчал Спор.

– Дураки! Неужели вы вообразили, что он предпочтет кого-нибудь из вас Нигеру? – проговорил атлет, скромно назвавший себя по имени.

– Хорошо, хорошо, – сказала Стратоника, откупоривая большую амфору для своих гостей, которые устроились вокруг одного из столиков, – вот все вы считаете себя великими людьми и силачами, – а скажите-ка лучше, кто из вас выйдет против нумидийского льва, в случае, если не найдется преступника, который стал бы оспаривать у вас эту честь?

– Раз мне удалось вырваться из твоих ручек, храбрая Стратоника, – сказал Лидон, – надеюсь, я смело могу выйти на льва.

– А скажи мне, пожалуйста, – спросил Тетред, – где та хорошенькая раба – слепая девушка с блестящими глазами? Что-то давно ее не видно.

– О, она слишком нежна для тебя, сын Нептуна[12]12
  Латинское выражение, обозначающее человека буйного, свирепого.


[Закрыть],– отвечала хозяйка, – да и для нас даже слишком хороша, мне кажется. Мы посылаем ее в город подавать цветы и петь песни дамам: таким образом она зарабатывает нам больше денег, чем здесь, служа вам. Да и, кроме того, у нее есть еще другие занятия, но это остается в тайне.

– Другие занятия! – вмешался Нигер. – Но она еще слишком молода для других занятий.

– Молчи, животное! – крикнула Стратоника. – Ты думаешь, что уж нет других игр, кроме коринфских. Если б даже Нидия была вдвое старше, она и тогда была бы также не достойна Весты, бедняжка!

– Однако послушай, Стратоника, – сказал Лидон, – где это ты раздобыла такую нежную, кроткую рабу? Она больше годится в прислужницы какой-нибудь богатой римской матроне, чем тебе.

– Это правда, – отвечала Стратоника, – и когда-нибудь я надеюсь разбогатеть, продав ее. Ты спрашиваешь, как ко мне попала Нидия?

– Ну да.

– Вот видишь ли, моя раба Стафила… Помнишь Стафилу, Нигер?

– Как же! – такая рослая баба с большими руками и с лицом, смахивающим на комическую маску. Можно ли забыть ее, клянусь Плутоном, у которого она теперь, наверное, состоит в служанках!

– Тсс! Молчи!.. Так вот, Стафила умерла, – большая для меня потеря! И я отправилась на рынок покупать себе другую рабу. О боги! Рабы так вздорожали с тех пор, как я купила бедную Стафилу, а денег у меня было так мало, что я пришла в отчаяние и собралась уже уходить, как вдруг какой-то торговец дернул меня за платье: «Сударыня, – говорит он мне, – не хочешь ли купить рабу дешево? У меня есть девочка на продажу, – почти задаром. Правда, она мала, совсем еще ребенок, зато проворна, скромна, послушна и петь мастерица. Она хорошего происхождения, уверяю тебя». – «Откуда она родом?» – спросила я. «Из Вессалии». – А я знала, что вессалийки ловки и кротки, поэтому и согласилась посмотреть девочку. Нашла я ее почти такой же какова она теперь, немного разве меньше ростом и еще моложе на вид. Она показалась мне тихой, терпеливой и стояла передо мной, скрестив руки на груди и опустив глаза. Я спросила торговца о цене. Она оказалась умеренной, и я тотчас же купила девочку. Торговец привел ее ко мне на дом, а сам мигом исчез. Ну-с, друзья мои, представьте себе мое удивление, когда я убедилась, что она слепа! Ха! Ха! Ловкий мошенник этот торговец! Я побежала к судьям, но негодяй уже скрылся из Помпеи. И вот пришлось мне вернуться домой в очень дурном настроении духа, – могу вас уверить, это отозвалось на бедной девочке. Но ведь она не виновата, что слепа, – уж такой она уродилась. Мало-помалу, однако, мы примирились со своей покупкой. Правда, девушка не была так сильна, как Стафила, и мало приносила пользы в доме, но скоро она научилась пробираться по городу так же хорошо, как будто у нее глаза Аргуса, и однажды, когда она принесла нам горсть сестерций, которые она выручила, как она уверяла, за цветы, нарванные в нашем жалком садике, мы решили, что сами боги послали ее нам. С этих пор мы позволяем ей бродить, куда ей вздумается, наполняя ее корзину цветами. Из них она плетет гирлянды по вессалийской моде, и это нравится здешним щеголям. Помпейская знать полюбила ее, платит ей за цветы гораздо дороже, чем всякой другой цветочнице, а она все деньги приносит домой, чего бы не сделала другая раба. Вот я и работаю в доме сама, но из ее заработков скоро буду иметь возможность купить себе новую Стафилу. Вероятно, вессалийский торговец украл слепую девочку у благородных родителей[13]13
  Вессалийские торговцы рабами были известны своим искусством похищать детей благородного происхождения и хорошего воспитания, они не щадили даже уроженцев своей родины. Аристотель горько насмехается над этим предательским народом за его жажду к наживе при помощи торговли человеческими телами.


[Закрыть]. Кроме искусства плести венки она поет и играет на цитре, что тоже приносит деньги, а за последнее время… Но это секрет.

– Секрет! – воскликнул Лидон. – Ты, кажется, обратилась в сфинкса?

– В сфинкса? Почему в сфинкса?

– Однако полно болтать, хозяюшка. Принеси-ка нам лучше поесть! Я голоден, – сказал Спор нетерпеливо.

– И я тоже, – отозвался угрюмый Нигер, пробуя свой нож на ладони.

Бравая амазонка отправилась на кухню и скоро вернулась с блюдом, нагруженным большими кусками полусырого мяса. В то время, как и теперь, кулачные герои считали эту пищу самой подходящей для возбуждения силы и свирепости. Они столпились вокруг стола, – мясо скоро исчезло, вино полилось рекой. Оставим пока этих важных деятелей классической жизни и последуем за Бурбо.