Текст книги "Последние дни Помпеи"

VI. Счастливая красавица и слепая раба

Раба вошла в комнату Ионы и доложила о приходе посланной от Главка. Иона колебалась.

– Посланная слепа, – сказала раба, – она не соглашается передать своего поручения никому, кроме тебя самой.

Только низкое сердце не уважает чужого несчастья. Услыхав, что посланная слепа, Иона почувствовала, что не в силах отослать ее с холодным ответом. Главк выбрал посланницу поистине священную, – посланницу, которую не могли не принять.

– Чего ему нужно от меня? Что может он прислать мне? – И сердце Ионы сильно забилось.

Занавеска, закрывавшая дверь, заколыхалась, тихие шаги раздались по мрамору, и Нидия, в сопровождении прислужниц, вошла в комнату со своим драгоценным подарком.

Она остановилась на мгновение, как бы стараясь уловить какой-нибудь звук, который направил бы ее шаги.

– Соблаговоли молвить слово, благородная Иона, – сказала наконец слепая кротким тихим голосом, – чтобы я могла знать, куда направиться и положить мое приношение к ногам твоим.

– Прелестное дитя, – отвечала Иона ласковым, растроганным голосом, – не трудись идти дальше по скользкому полу, моя прислужница подаст мне то, что ты принесла.

– Нет, эти цветы я должна передать тебе самой, – возразила Нидия, и по слуху тихо направилась к тому месту, где сидела Иона. Опустившись перед ней на колени, слепая подала ей вазу.

Иона приняла ее и поставила на стол рядом. Затем она осторожно подняла Нидию и хотела посадить ее возле себя на кушетку, но девушка скромно уклонилась.

– Я еще не исполнила возложенного на меня поручения, – сказала она и вынула спрятанное на груди письмо Главка. – Вот это, быть может, объяснит, почему господин мой выбрал посланницу, столь недостойную Ионы.

Неаполитанка взяла письмо, рука ее слегка дрожала, Нидия заметила это со вздохом. Скрестив руки на груди и потупив глаза, она стояла перед гордой, величественной Ионой – сама не менее гордая в своей покорной позе. Иона повелительно махнула рукой, и прислужницы ее удалились. Снова она окинула фигуру молодой рабы с удивлением и душевным состраданием. Затем, отойдя от нее в сторону, развернула и прочла следующее письмо:

«Главк пишет Ионе о том, чего не дерзает высказать в словах. Разве Иона больна? Твои рабы говорят, что нет, и это уверение утешает меня. Или Главк оскорбил Иону? О, этого вопроса я не мог задать рабам. Вот уже пять дней, как я изгнан из твоего дома. Сияло ли солнце за эти дни? Не знаю. Улыбались ли небеса? Я не видел улыбки. Мое солнце и мое небо – Иона. Может быть, я оскорбляю тебя? Может быть, я слишком дерзок? Выражаю ли я на этих табличках то, что язык мой не осмеливается вымолвить? Увы, в твое отсутствие я всего сильнее чувствую чары, которыми ты околдовала меня. Но отсутствие твое, лишая меня радости, вместе с тем придает мне мужество. Ты не желаешь видеть меня. Ты удалила также и всех прошлых льстецов, окружавших тебя. Неужели ты могла смешивать их со мною? Возможно ли это? Ты очень хорошо знаешь, что я не имею с ними ничего общего, что я создан из другой глины. Но даже если б я был существом самым ничтожным, то все-таки благоухание розы проникло в мою душу, благородство твоей натуры повлияло на меня, очистило, освятило, вдохновило. Может быть, меня оклеветали перед тобой, Иона? Но ведь ты не поверишь клевете. Если б сам дельфийский оракул сказал мне, что ты недостойна, я бы не поверил ему, а разве я более недоверчив, нежели ты? Я вспоминаю о нашем последнем свидании, о той песне, которую я пел тебе, о взгляде, который ты подарила мне в ответ. Как ты ни стараешься это скрыть, Иона, но есть что-то родственное между нами, – о том говорили наши глаза, хотя уста безмолвствовали. Соблаговоли принять меня, выслушать, а уж потом гони меня прочь, если тебе угодно. Не думал я так скоро признаться в своей любви. Но слова против воли рвутся из сердца… Удержать их нельзя. Прими же мое нежное признание. Мы встретились впервые в храме Паллады, не сойдемся ли мы с тобой перед другим, еще более приятным и древним алтарем?

Прекрасная, обожаемая Иона! Если моя пылкая юностью афинская кровь увлекла меня на путь соблазна, то, по крайней мере, эти свидания научили меня еще более ценить покой, тихую гавань, которой я достиг. Я вешаю свою промокшую одежду на алтарь бога морей. Я избегнул кораблекрушения. Я нашел тебя. Удостой видеться со мной, Иона. Ты милостива к чужеземцам, почему же не пожалеешь ты соотечественника? Жду твоего ответа.

Прими цветы, которые я посылаю тебе. Их сладостное дыхание красноречивее всяких слов. Они заимствуют от солнца свое благоухание и возвращают его. Они служат эмблемой любви, отвечающей на любовь сторицей, эмблемой сердца, упивавшегося лучами, исходившими от тебя. Посылаю тебе эти цветы с девушкой, которую ты примешь ради нее самой, если не ради меня. Она иностранка, как и мы с тобой, прах ее отцов покоится под более ясными небесами. Но менее счастливая, нежели мы, она рабыня и притом слепа. Бедная Нидия! Я стараюсь, насколько возможно, исправить несправедливости природы и судьбы и прошу позволения оставить ее у тебя. Она кротка, понятлива и покорна, вдобавок искусна в музыке и пении, а уж какая мастерица ухаживать за цветами – настоящая Флора! Она надеется, Иона, что ты полюбишь ее. Если нет, отошли ее обратно.

Еще одно слово… Прости мне мою смелость, Иона. Отчего ты имеешь такое высокое мнение о мрачном египтянине? С виду он не похож на честного человека. Мы, греки, с самой колыбели учимся распознавать людей. Правда, мы не прикидываемся мрачными, но это не мешает нам быть глубокими: уста наши улыбаются, а глаза остаются серьезными, – они наблюдают, изучают. Арбак не из тех, кому можно слепо довериться. Неужели это он оклеветал меня перед тобою? Подозреваю, что это так, потому что после моего ухода он оставался с тобою. Ты заметила, как мое появление задело его за живое, и с тех пор ты перестала принимать меня. Не верь ничему, что он может сказать тебе против меня. Если же ты ему веришь, то, по крайней мере, так и скажи мне сразу. Иона должна сделать это для Главка. Прощай! Рука твоя прикасается к этому письму. Глаза твои пробегают эти строки Неужели же мое письмо будет счастливее написавшего его? Еще раз, прощай!»

В то время, как Иона читала это письмо, ей казалось, что туман рассеялся перед ее глазами. В чем же заключается мнимый проступок Главка? В том, что он будто бы не любит ее! Но вот теперь он в ясных, недвусмысленных выражениях признается в своей любви. С этой минуты власть его восстановлена. При каждом нежном слове этого письма, полного доверчивой, поэтической страсти, сердце ее смягчилось. А она еще сомневалась в его искренности! Как могла она поверить другому, как могла она отказать Главку в праве, принадлежащем каждому обвиняемому – в праве защищаться? По щекам ее катились слезы, она поцеловала письмо, спрятала его на груди, и повернулась к Нидии, стоявшей на том же месте и в прежней позе, сказала ей:

– Присядь, дитя мое, отдохни, пока я напишу ответ.

– Ты будешь отвечать? – холодно промолвила Нидия. – В таком случае раб, сопровождающий меня, отнесет ответ.

– А ты оставайся у меня, – сказала Иона, – будь уверена, служба твоя будет легкая.

Нидия покорно склонила голову.

– Как твое имя, прекрасное дитя?

– Меня зовут Нидией.

– Откуда ты родом?

– Из страны Олимпа, из Вессалии.

– Ты будешь моей подругой, – ласково проговорила Иона, – тем более что оказалась почти моей соотечественницей. А пока, прошу тебя, не стой на этом холодном, скользком мраморе. Ну вот, теперь ты села, и я могу на минуту оставить тебя одну.

«Иона шлет Главку привет. – Приходи ко мне, Главк, приходи завтра, – писала Иона. – Может быть, я была несправедлива к тебе. Но при свидании я сообщу тебе, в чем тебя обвиняли. Отныне не бойся египтянина… Никого не бойся! Ты говоришь, что в своем письме высказал слишком много, увы! В этих торопливых словах и я тоже выдала себя. Прощай».

Когда Иона вернулась с письмом, которое она даже не решалась перечесть (обычная торопливость, обычная робость любви), Нидия поспешно вскочила.

– Ты написала Главку?

– Да.

– И он будет благодарен посланному, который передаст ему твое письмо?

Иона позабыла, что собеседница ее слепа, – она вся вспыхнула от лба и до шеи и молчала.

– Я хочу сказать, – прибавила Нидия более спокойным тоном, – что малейшая холодность с твоей стороны огорчит его, а самое слабое выражение нежности наполнит радостью. В первом случае, пусть раб исполнит твое поручение. Если же письмо может обрадовать Главка, то дай мне отнести его, я вернусь сегодня вечером.

– Но почему же тебе хочется передать мое письмо? – спросила Иона уклончиво.

– Значит, я угадала твои чувства! – проговорила Нидия. – Да и могло ли быть иначе! Кто может быть неласков к Главку?

– Дитя мое, – сказала Иона более сдержанным тоном, – ты говоришь с таким жаром. Должно быть, в твоих глазах Главк достоин любви?

– Благородная Иона! Главк был для меня тем, чем не были для меня ни судьба, ни боги, – другом!

Полная достоинства печаль, с которой Нидия произнесла эти простые слова, растрогала красавицу Иону: нагнувшись, она поцеловала слепую.

– У тебя благородное сердце, и действительно, признаюсь, не краснея, – Главк достоин твоей благодарности. Ступай, Нидия, отнеси ему сама это письмо, но возвращайся ко мне. Если меня не будет дома, когда ты придешь – вероятно, мне придется отлучиться сегодня вечером, – то тебе будет приготовлена комната рядом с моей. У меня нет сестры, Нидия, – хочешь быть мне сестрой?

Вессалийка поцеловала руку Ионы и проговорила с некоторым смущением:

– Осмелюсь ли просить у тебя одной милости, прекрасная Иона?

– Проси чего хочешь, я ни в чем не откажу тебе, – отвечала неаполитанка.

– Говорят, нет ничего на свете прекраснее тебя. Увы! Я не могу видеть того, чем все восхищаются! Позволь мне провести рукой по твоему лицу – для меня это единственный способ судить о красоте, и я почти никогда не ошибаюсь.

Не ожидая ответа, она тихо и нежно провела рукой по наклоненному лицу гречанки: один лишь образ на свете может дать понятие об этих дивных чертах, – это образ искалеченной, но все еще чудной статуи родного города Ионы, – Неаполиса, – статуи из паросского мрамора, перед которой красота флорентийской Венеры кажется жалкой земной, – это лицо, полное гармонии, сияет юностью, гениальностью и душевной красотой. Новейшие критики предполагают, что эта статуя изображала Психею[16]16
  Остатки этой удивительной статуи находятся в музее Borbonico. Что касается совершенства очертаний и выражения, то это лицо – прекраснейшее произведение древней скульптуры.


[Закрыть].

Пальцы Нидии слегка коснулись волнистых волос, гладкого лба, атласных щек, покрытых пушком, прелестных губ и лебединой, белоснежной шеи Ионы.

– Теперь я знаю, что ты прекрасна, – сказала она, – твой образ запечатлелся передо мной во мраке отныне и навеки!

Когда Нидия удалилась, Иона предалась глубокой, сладостной задумчивости. Итак, Главк любит ее, он признался в своем чувстве, – да, он любит искренно. Еще раз она перечла дорогое признание, останавливаясь на каждом слове, целуя каждую строчку. Она не задавала себе вопроса, зачем его оклеветали, и только была уверена, что это действительно клевета. Она дивилась, как могла поверить хоть единому слову, сказанному против него. Ей казалось странным, что египтянину удалось вооружить ее против Главка. Холодная дрожь пробежала по ее телу при мысли, что Главк советует ей не доверяться Арбаку, и тайная боязнь, внушаемая ей этим мрачным существом, превратилась в ужас. Ее размышления были прерваны приходом служанок, доложивших, что приближается час, назначенный ею для посещения Арбака. Иона вздрогнула. Она забыла о своем обещании. Первой ее мыслью было отказаться. Но вслед за тем она рассмеялась над своим страхом, – с чего это ей вздумалось бояться вдруг самого старинного своего друга? Поспешно прибавив некоторые украшения к своей одежде, она направилась к мрачному жилищу Арбака. Дорогой она размышляла – следует ли ей подробнее расспросить Арбака по поводу обвинений, взводимых им на Главка, или подождать до тех пор, пока она сообщит Главку об этом обвинении, не назвав, однако, его источника?

VII. Иона попадает в западню. – Мышь пробует перегрызть сеть

– О, дорогая Нидия! – воскликнул Главк, прочтя письмо Ионы. – О, прелестнейшая посланница, когда-либо витавшая между небом и землей, как мне благодарить тебя?

– Я уже получила награду, – отвечала бедная вессалийка.

– Завтра… завтра! – как убить время до тех пор!

Влюбленный грек не хотел отпускать Нидию, хотя она несколько раз порывалась выйти из комнаты. Он заставлял ее повторять слово за словом ее короткий разговор с Ионой. Беспрестанно забывая о ее слепоте, он осыпал ее вопросами о выражении лица, о наружности своей возлюбленной. И тотчас же, извиняясь, просил ее начать сызнова прерванный рассказ. Часы, столь тяжелые для Нидии, пролетели для него быстро и упоительно. Уже настали сумерки, когда он вторично послал Нидию к Ионе с другим письмом и новыми цветами. Едва успела она уйти, как явился Клавдий с несколькими веселыми товарищами. Они подсмеивались над его затворничеством в продолжение целого дня. Удивлялись, отчего это его нигде не видно? Они пригласили его идти вместе с ними в различные увеселительные места, которыми изобиловал этот оживленный город, где жители могли найти разнообразные развлечения и днем, и ночью. Тогда точно так же, как и теперь на юге, итальянцы имели пристрастие к вечерним собраниям. Под портиками храмов, в тени рощ, чередовавшихся с улицами, они собирались слушать музыку или повествование какого-нибудь рассказчика и приветствовали восход луны среди возлияний и при звуках пения. Главк был слишком счастлив, чтобы избегать общества. Он чувствовал потребность излить избыток душившей его радости. Он охотно согласился на предложение товарищей, и все вместе весело вышли на многолюдные, ярко освещенные улицы.

Тем временем Нидия вернулась к Ионе, которая давно уже вышла из дому. Между прочим и совершенно равнодушно, слепая осведомилась, куда отправилась Иона.

Ответ поразил ее и ужаснул.

– К Арбаку, к египтянину? Быть не может!

– Однако это так, малютка, – отвечала раба. – Она давно знакома с египтянином.

– Давно! О боги! И Главк любит ее! – прошептала про себя Нидия. – А часто ли она бывает у этого человека? – прибавила она вслух.

– До сегодняшнего дня не была ни разу, – отвечала раба. – Если верить сплетням, которые ходят по городу, то, пожалуй, ей лучше было бы вовсе не ходить к нему. Но моя бедная госпожа не слышит того, что доходит до нас. Сплетни вестибюля не проникают в перистиль.

– До сих пор ни разу! – повторила Нидия. – Ты наверное знаешь?

– Наверное, душенька. Но ведь до этого ни тебе, ни нам нет дела.

Нидия колебалась несколько мгновений, затем поставила на пол принесенные цветы, позвала раба, сопровождавшего ее, и вышла из дому, не говоря ни слова. Только на полпути к дому Главка она нарушила молчание, проговорила про себя:

– Она не подозревает, не может подозревать тех опасностей, которым подвергается… Я безумная… Мне ли спасать ее! Да, я должна спасти ее, потому что люблю Главка больше самой себя.

Придя в дом афинянина, она узнала, что он ушел с компанией друзей, никто не знает куда, и, вероятно, вернется не раньше полуночи.

Вессалийка глухо застонала. Опустилась на одно из кресел в сенях, она закрыла лицо руками, как бы для того, чтобы собраться с мыслями.

«Нельзя терять ни минуты», – подумала она, вскочила с места и обратилась к рабу, провожавшему ее:

– Не знаешь ли ты, есть у Ионы какие-нибудь родственники или близкие друзья в Помпее?

– Клянусь Юпитером! – отвечал раб. – Глупенькая! Можно ли задавать такие вопросы? Вся Помпея знает, что у Ионы есть брат, молодой, богатый, но имевший безрассудство – между нами будь сказано – сделаться жрецом Исиды.

– Жрецом Исиды?.. О боги! Как его зовут?

– Апекидес.

– Теперь мне все ясно, – пробормотала Нидия, – значит, и брат и сестра – оба его жертвы! Апекидес!.. Да, именно это имя я слышала у… О! В таком случае он должен понять, какой опасности подвергается его сестра! Пойду к нему.

С этой мыслью она встала и, взяв посох, обыкновенно помогавший ей находить дорогу, поспешно направилась в соседний храм Исиды. До тех пор, пока она не очутилась под покровительством сострадательного грека, этот посох был единственной опорой, помогавшей бедной слепой девушке в ее странствиях из конца в конец Помпеи. Каждая улица, каждый поворот в наиболее людных кварталах были ей хорошо знакомы, а так как жители питали какое-то нежное, полусуеверное уважение к несчастным, пораженным слепотой, то всегда давали ей дорогу. Бедная девушка! Могла ли она думать, что недалеко то время, когда эта самая слепота будет служить ей охраной и руководить ею вернее, чем самое острое зрение!

Но с тех пор, как она находилась под кровом Главка, он назначил особого раба, чтобы сопровождать ее всюду.

Бедный малый, на которого пала эта обязанность, оказался на беду толстяком. Совершив два раза путешествие в дом Ионы и увидав, что ему предстоит еще третья экскурсия (куда – одним богам известно), он едва поспевал за нею, жалуясь на свою участь и торжественно клялся Кастором и Поллуксом, что у этой девушки – крылья Меркурия и слепота Купидона.

Нидия, однако, почти не нуждалась в его помощи, чтобы найти дорогу к популярному храму Исиды. Площадь перед храмом была теперь пуста, и слепая без препятствий проникла к священной решетке.

– Здесь нет ни души, – сказал толстый раб. – Чего тебе нужно, кого ты ищешь? Разве ты не знаешь, что жрецы не живут в храме?

– Позови погромче, – отвечала она нетерпеливо, – в святилище Исиды должен день и ночь дежурить один из жрецов.

Раб позвал, но никто не явился.

– Ну что, ты никого не видишь?

– Никого.

– Ошибаешься. Я слышу вздох, посмотри еще!

Раб, удивляясь и ворча себе под нос, озирался кругом своими сонными глазами, наконец, перед одним из жертвенников заметил склоненную фигуру, очевидно погруженную в созерцание.

– Я вижу какую-то фигуру, – объявил он, – и, судя по белым одеждам, это должен быть жрец.

– О, жрец Исиды! – воскликнула Нидия. – Служитель древнейшего божества, услышь меня!

– Кто это зовет? – послышался тихий, печальный голос.

– Некто, имеющий сообщить очень важную весть одному из членов вашего сословия: я пришла, чтобы сделать заявление, а не для того, чтобы допрашивать оракула.

– С кем ты желаешь говорить? Теперь не время для бесед, – уйди, не беспокой меня. Ночь принадлежит богам, а день – людям.

– Мне кажется, я узнаю твой голос! Ты именно тот, кого я ищу, – а между тем я слышала тебя всего один раз. Не ты ли жрец Апекидес?

– Да, я Апекидес, – отвечал жрец, выходя из алтаря и приближаясь к решетке.

– Это ты? Да будут благословенны боги!

Движением руки она приказала рабу удалиться. Тот, естественно, предполагая, что какое-нибудь суеверное опасение, касающееся, может быть, Ионы, привело слепую в храм, повиновался ей и сел на пол в некотором отдалении.

– Тише! – говорила Нидия быстро и вполголоса. – Это правда, что ты Апекидес?

– Если ты видела меня, разве ты не можешь припомнить мои черты?

– Я слепа, – отвечала Нидия, – но уши заменяют мне глаза, они-то и признали тебя. Но все-таки поклянись, что ты действительно Апекидес.

– Клянусь богами, моей правой рукой и луною!

– Тсс… Говори тише, нагнись ко мне, дай руку… Знаешь ты Арбака? О! Рука твоя холодеет… Но слушай дальше! Ты произносил страшную клятву?

– Кто ты такая, откуда ты, бедная девушка? – проговорил Апекидес с испугом. – Я тебя не знаю, не на твоей груди покоилась голова моя. Я никогда не видел тебя до этой минуты.

– Но ты слышал мой голос. Довольно! Об этом нам обоим стыдно вспоминать. Слушай – у тебя есть сестра…

– Говори, говори! Что с ней случилось?

– Ты знаешь, что такое пиры смерти, молодой чужеземец. Может быть, тебе нравится участвовать в них? А понравилось бы тебе, если бы на них присутствовала твоя сестра? Понравилось бы тебе видеть ее гостьей Арбака?

– О боги, он не посмеет!.. Девушка, если ты издеваешься надо мной – трепещи! Я разорву тебя на части!

– Я говорю сущую правду. И в эту самую минуту Иона находится в залах Арбака – его гостьей в первый раз. Ты сам знаешь, какая опасность в этом первом посещении! Прощай, я исполнила свой долг.

– Постой, постой! – воскликнул жрец, проводя по лбу своей исхудалой рукой. – Если это правда, то что надо сделать, чтобы спасти ее? Меня могут не впустить. Я не знаю всех ходов этого лабиринта. О Немезида! Поделом я наказан!

– Я отпущу раба, провожавшего меня, – будь ты моим проводником и товарищем. Я доведу тебя к потайной двери дома, я шепну тебе на ухо слово, по которому тебя впустят. Захвати с собой какое-нибудь оружие, оно может пригодиться!

– Постой одну минуту, – сказал Апекидес, удаляясь в одну из келий, помещавшихся по бокам храма. Через несколько мгновений он появился снова, закутанный в широкий плащ, скрывавший его священническую одежду, – такие плащи носили в то время люди всех классов. – Ну а теперь, – проговорил он, скрежеща зубами, – если только Арбак осмелился… Но нет, он не посмеет! Не посмеет! Зачем подозревать его? Неужели он такой низкий негодяй! Я не могу допустить этого. А между тем ведь он софист… Мрачный обманщик. О, да хранят ее боги… Но разве есть боги? Да, есть, по крайней мере, одна богиня, и к ней я прибегаю, – это богиня мщения!

Бормоча про себя несвязные слова, Апекидес, в сопровождении молчаливой слепой спутницы, быстро шел по безлюдным улицам к жилищу египтянина.

Раб, так неожиданно отосланный Нидией, пожал плечами, пробормотал себе под нос заклинание, но, впрочем, очень охотно побрел в своей кубикулум.