Текст книги "Морис. Куда боятся ступить ангелы"

Через несколько дней стало ясно: гость вне опасности. Приступ хоть и начался бурно, оказался не таким серьезным, как предшествующий, и вскоре Клайву разрешили перебраться в Пендж. Выглядел он так себе, настроение отнюдь не было бодрым, но после гриппа это естественно, и никто, кроме Мориса, не испытывал ни малейшего беспокойства.

О болезнях и тем более о смерти Морис думал редко, а если все же думал, то с глубоким отвращением. Нельзя допускать болезни в свою жизнь, в жизнь друга, и весь свой молодой и пышущий здоровьем организм он снарядил в помощь Клайву. Постоянно возле него находился, без приглашения приезжал в Пендж на выходные или на праздники, пытаясь подбодрить его не нравоучениями, но личным примером. Клайв оставался безучастным. Он слегка оживлялся в компании и мог даже проявить интерес к спору, который возникал между Даремами и британской общественностью, но, когда они оставались наедине, мрачнел и погружался в себя, молчал, а если и говорил, то полушутя-полусерьезно – явное свидетельство психического истощения. Он принял решение поехать в Грецию. Это было единственным, в чем он проявлял волю. Поеду, настаивал он, хотя уже наступил сентябрь, поеду один. «Надо, – говорил он. – Это как поклонение святым местам. Каждый варвар должен хоть раз поклониться Акрополю».

Мориса Греция не привлекала совершенно. Его интерес к классике был вялым и вульгарным, да и тот исчез, когда он полюбил Клайва. Греческие комедии, басни Эзопа и Федра, фиванские отряды могли развлечь сердца, в которых зияли пустоты, но жизни они не заменяли. И Морис не мог взять в толк, зачем эта рухлядь Клайву? Италия в свое время ему более или менее понравилась, несмотря на еду и фрески, но пересечь Адриатику, чтобы попасть в еще более святые места, он наотрез отказался. «Там давно не делали ремонт, – таков был его довод. – Куча старых камней, с которых облезла краска. Вот это, – он указывал на библиотеку Сиенского собора, – хоть содержится в приличном виде, что ни говори». Клайв, радуясь как ребенок, скакал по плиткам Пикколомини, и хранитель смеялся вместе с ним, не думая их отчитывать. Италия оказалась неплохим развлечением – для этого достопримечательностей там больше чем достаточно, – но теперь снова всплыла Греция. Морис ненавидел само это слово, почему-то оно вызывало у него мысли о болезнях и смерти. Всякий раз, когда он хотел что-то обсудить, поиграть в теннис, просто подурачиться, на пути вставала Греция.

Клайв, видя эту антипатию, стал поддразнивать Мориса и особой добротой в такие минуты не отличался. Скорее, от него даже веяло чем-то недобрым, и для Мориса этот симптом был самым серьезным. Клайв то и дело позволял себе подковырки, применял какие-то свои тайные познания, явно намереваясь сделать ему больно. Бесполезно: познаний ему не хватало, иначе он понял бы, что физическая любовь устоит перед любыми насмешками. Иногда Морис давал отпор, но только внешне, просто надо было как-то ответить: он всегда был чужд христианского «подставь другую щеку». Но душа его оставалась безмятежной. Слишком сильна была в нем жажда единения – о каком недовольстве могла идти речь? Иногда, внутренне раскованный, он словно поддерживал параллельный разговор, время от времени давая Клайву понять, что помнит о его присутствии, но продолжая двигаться своим курсом к свету и надеясь увлечь за собой возлюбленного.

Их последний разговор был именно таким. На следующий день Клайв уезжал и, желая отплатить семье Холл за доброту, пригласил их на обед в «Савой» вместе с другими друзьями.

– Если опять заболеете, теперь мы будем точно знать, в чем причина! – воскликнула Ада, указывая на шампанское.

– Ваше здоровье! – откликнулся он. – Крепкого здоровья всем дамам! Морис, присоединяйся!

Ему нравилось быть слегка старомодным. Все выпили за здоровье, и только Морис уловил в его интонации легкую горечь.

После банкета Клайв спросил:

– Ночевать будешь дома?

– Нет.

– Я думал, ты захочешь проводить своих домой.

– Ну, нет, мистер Дарем, – вмешалась мать Мориса. – Среда – это для него святое, как бы я ни просила. Морис – чистейший старый холостяк.

– У меня все вверх дном, вещи не запакованы, – заметил Клайв. – Завтра утром сажусь в поезд – и прямо в Марсель.

Морис пропустил это мимо ушей и пошел к другу. В ожидании лифта они стояли и позевывали, потом вознеслись наверх, еще один пролет прошли пешком и оказались в коридоре, напоминавшем подход к комнатам Рисли в Тринити. Квартира Клайва, небольшая, мрачная и заспанная, находилась в конце. Как и сказал Клайв, в ней царил беспорядок, но домохозяйка, как всегда, приготовила Морису постель, поставила выпить.

– Тебе есть чем подкрепиться, – заметил Клайв.

Морис любил выпить, но голова его всегда оставалась свежей.

– Я иду спать. Ты уже нашел чем себя потешить.

– Ты там поосторожней. Не слишком увлекайся развалинами. Кстати… – Морис достал из кармана пузырек. – Я знал, что ты забудешь. Хлородин.

– Хлородин! Твой вклад!

Морис кивнул.

– Хлородин для Греции. Ада мне сказала, ты боялся, что я умру. И что ты так печешься о моем здоровье? Нечего панику разводить. Такое чистое и возвышенное явление, как смерть, мне познать не суждено.

– А вот я знаю, что когда-нибудь умру, и мне этого совсем не хочется – тебе тоже. Если один из нас уйдет, обоим ничего не останется. И это ты называешь чистым и возвышенным?

– Да.

– Тогда я предпочитаю грязь, – после паузы сказал Морис.

Клайв поежился.

– Не согласен?

– Ты начинаешь рассуждать как все. Скоро у тебя появится своя теория. Люди не могут спокойно жить, им надо обязательно строить планы – хотя все планы идут насмарку. «Грязь любой ценой» – вот будет твое кредо. Некоторые забираются в грязь по самые уши. А потом река Лета – если такая, конечно, есть – всю грязь смывает. А вдруг этой реки нет? Греки не отличались большой фантазией, но кое в чем перегибали палку. А вдруг по ту сторону могилы ничего не забывается? И все убогое остается убогим? Тогда по ту сторону могилы тебя ждет чистый ад.

– Что за чушь!

Обычно Клайв пускался в метафизические рассуждения с удовольствием. На сей раз он опроверг себя сам.

– А если все забывается – даже счастье? Счастье! Его словно не было! А что же было? Кто-то мимолетно прижимался к тебе, кто-то или что-то – вот и все! И мы с тобой никогда не были возлюбленными. Так стоит ли, Морис? Может, лучше было пребывать в прострации? Спали бы мирным сном, не дразнили бы царей и законотворцев, которые строят для себя уединенные замки и там творят что вздумается…

– Что такое ты несешь?

– …все могло быть иначе, родись мы не тогда и не там, жили бы, как дети, никогда не видевшие света. А ты – увы… Что ты скорчил такую серьезную мину?

– Не надо выламываться, – сказал Морис. – О твоих речах я никогда не был высокого мнения.

– Слова нужны для того, чтобы скрывать мысли. Ты об этом?

– Слова – всего лишь дурацкие звуки. И твои мысли меня мало волнуют.

– Хоть что-нибудь во мне тебя волнует?

Услышав этот вопрос, Морис заулыбался. На душе сделалось хорошо, но отвечать он не стал.

– Моя красота? – резвился Клайв. – Эти увядающие чары? Между прочим, у меня начали выпадать волосы. Заметил?

– К тридцати будет не череп, а яйцо.

– К тому же протухшее. Наверное, тебя волнует мой интеллект. Правда, во время болезни он здорово сдал, так до сих пор и не очухается.

Морис смотрел на него с нежностью. Он внимательно изучал друга, как в первые дни их знакомства. Но тогда важно было понять, что он такое, а сейчас – что же с ним произошло? Что-то произошло – в этом сомнений не было. Хворь в нем все еще побулькивала, изводила мозг, заставляя порождать мысли мрачные и извращенные, и тут Морис не обижался: он должен победить там, где доктор расписался в бессилии. Свои возможности он знал. Всю свою силу он перельет в любовь – и излечит друга. Но пока он вел наблюдение.

– Да, тебя волнует мой интеллект – вернее, его слабость. Ты же всегда знал, что я слабее тебя. Но ты удивительно заботливый – никогда не подчеркиваешь это свое превосходство, никогда не тычешь меня носом, как, к примеру, ткнул за обедом собственное семейство.

Он явно провоцировал Мориса.

– Время от времени ты увлекаешь меня за собой… – Он ущипнул друга, как бы заигрывая с ним. Морис вздрогнул. – Что с тобой? Устал?

– Иду спать.

– Значит, устал. Неужели нельзя ответить на вопрос? Я же не спросил: «Устал от меня?», – хотя мог бы.

– Ты заказал себе такси на девять часов?

– Нет, и билета у меня нет. И вообще нечего мне делать в этой Греции. Боюсь, как и в Англии, там будет невыносимо.

– Что ж, старина, спокойной ночи.

Глубоко обеспокоенный, Морис ушел в свою комнату. Почему все решили, что Клайв совершенно поправился и готов куда-то ехать? Клайв первый понимал, что отправляться в путешествие ему рано. Человек методичный, тут он до последней минуты не обзавелся билетом. Может, еще никуда не поедет? Но заявлять о своей надежде вслух – значит сразу ее угробить. Морис разделся, оглядел себя мимоходом в зеркало – слава Богу, он в отличной форме. Взору его предстало тренированное, добротное тело – и лицо, которое более не состояло с телом в противоречии. То и другое оттеняли темные волосы – гармонии способствовало половое созревание. Облачившись в пижаму, он прыгнул в постель обеспокоенный, но глубоко счастливый, ибо знал: у него хватит сил, чтобы жить за двоих. В свое время Клайв ему помог. И поможет снова, когда маятник качнется в другую сторону, а сейчас его черед помогать, так они и пойдут по жизни, поддерживая друг друга. Он уже почти полностью погрузился в сон, когда его посетило новое видение любви, сулившей почти высшее блаженство.

В стену, что разделяла их комнаты, постучали.

– Что такое? – спросил он. И тут же позвал: – Входи! – потому что Клайв стоял у открытой двери.

– Я к тебе, ладно?

– Давай, – разрешил Морис и подвинулся, освобождая место.

– Я замерз, и вообще настроение ни к черту. Заснуть не могу. Сам не знаю, в чем дело.

Приход друга Морис истолковал верно. Он понимал Клайва – по отношению к жизни их мнения совпадали. Они лежали рядом, не прикасаясь друг к другу. Наконец Клайв сказал:

– Тут не лучше. Я пойду.

Морису тоже не спалось, но по другой причине, и он не стал возражать – пусть Клайв уходит. А то вдруг услышит, как колотится его сердце, и обо всем догадается.

Клайв сидел в театре Дионисия. Сцена была пуста, как уже много столетий, зрительный зал тоже. Солнце опустилось за горизонт, хотя Акрополь все еще излучал тепло. Он видел сбегавшие к морю бесплодные равнины, а дальше – Саламин, Эгину, горы, все окрашено фиолетовым сумеречным светом. Здесь жили его боги – прежде всего Паллада. При желании он мог представить, оживить во времени ее храм, ее статуи в последнем мерцании дня. Она понимала всех мужчин, хотя не знала материнства и была девой. Она вытащила его из трясины, и он искал случая отблагодарить ее уже многие годы.

Но взору его представали лишь угасающий свет и мертвая земля. Губы его не шептали молитву, его не одухотворяла вера в божество, и он знал: прошлое – это прибежище для трусов и смысла в прошлом не больше, чем в настоящем.

В конце концов он написал Морису. Письмо уже было в пути. Там, где одно бесплодие соприкасается с другим, письмо погрузят на пароход, и оно поплывет мимо Суниона и Китиры, пристанет к берегу, и двинется дальше, и пристанет к берегу снова. Морис получит его утром, собираясь на работу. «Сам того не желая, я стал нормальным. Ничего не могу с этим поделать». Слова были написаны.

Усталой походкой он спустился к выходу из театра. Как вообще человек может повлиять на ход своей жизни? Никак. Не только в вопросах секса, но и во всем людьми движет слепая сила, эта сила выносит нас к свету из сырой земли, а потом, когда случайное пребывание в этом мире подходит к концу, забирает назад и в земле же растворяет – так вздыхали актеры в этом самом месте две тысячи лет назад. И даже эта реплика, казалось бы весьма далекая от мирской тщеты, была тщетной.

«Дорогой Клайв,

прошу тебя, приезжай, как только получишь это письмо. Я проверил расписание, и если ты выедешь немедленно, то сможешь добраться до Англии ко вторнику. Твое письмо взволновало меня чрезвычайно, оно показывает, как сильно ты болен. Две недели я ждал от тебя вестей и вот дождался двух предложений, из которых, как я понимаю, следует: любить человека одного с тобой пола ты больше не способен. Что ж, посмотрим, так ли это, – только приезжай поскорее!

Вчера я заглядывал к Пиппе. Она прожужжала мне уши судебным разбирательством, говорит, твоя мама допустила ошибку, перекрыв дорогу. Но жителям деревни мама якобы объявила, что они дорогой пользоваться смогут. Я хотел узнать у Пиппы, есть ли что-нибудь от тебя, но оказалось, ты не пишешь и ей. Могу тебя повеселить: я тут занялся классической музыкой – и гольфом. В компании “Хилл и Холл” все тоже в лучшем виде. Моя матушка, поболтавшись здесь с неделю, все-таки укатила в Бирмингем. Вот, пожалуй, и все новости. Как только прочтешь это, пошли мне телеграмму, и еще одну – из Дувра.

Морис».

Клайв пробежал глазами письмо и покачал головой. С туристами из гостиницы он собирался в Пентеликус и разорвал письмо на кусочки на вершине горы. Он перестал любить Мориса – надо будет прямо сказать ему об этом.

Он задержался в Афинах еще на неделю, проверить себя – вдруг он ошибся? Пропитавшая все его существо перемена была столь сильной, что иногда ему казалось: Морис прав, это из него никак не выйдет болезнь. Клайв чувствовал себя страшно униженным – ведь он познал свою душу, или, как он говорил, себя, когда ему было пятнадцать лет. Но тело глубже души, тайны его непостижимы. И ведь не было никакого предупреждения, просто вслепую поменялась полярность жизни, просто поступил приказ свыше: «Ты, любивший мужчин, отныне будешь любить женщин. Поймешь ты это или нет – мне все равно». Тут-то силы и оставили его. Он пытался как-то осмыслить произошедшую с ним перемену, проникнуть в ее суть, чтобы хоть частично избавиться от унижения. Но речь шла о явлении такого порядка, как жизнь или смерть, и попытка не увенчалась успехом.

Это случилось во время болезни – может быть, из-за болезни. Первый приступ вырвал его из обычного ритма, высокая температура приковала к постели – тут природа и воспользовалась возможностью, которую не упустила бы раньше или позже. Клайв обратил внимание на свою сиделку: она очаровательна, ей приятно повиноваться. Когда он впервые выехал на прогулку, глаз сам останавливался на женщинах. Какие-то мелочи, шляпка, придерживающая юбку рука, аромат, смех, изящный скок-поскок через грязь – все это творило некое очарование, и Клайв с удовольствием отмечал, что нередко женщины отвечают на его взгляды улыбками. С мужчинами такого не случалось: им не могло прийти в голову, что он восхищается ими, в лучшем случае его взгляды их озадачивали, а в основном просто оставались незамеченными. А женщины его восторженные взгляды воспринимали как должное. Иногда на лицах вспыхивали досада или смущение – но его понимали, приглашали в мир, где играют в такие чудесные игры. Во время прогулки Клайв просто сиял. Как счастливо живут нормальные люди! И как же он сам себя обирал целых двадцать четыре года! Он болтал с сиделкой, и ему казалось: она будет принадлежать ему вечно. Глаз его примечал статуи, рекламные щиты, газеты. Они проезжали мимо кинотеатра, и он решил зайти. Как произведение искусства фильм никуда не годился, но создатель его, сидевшие в зале мужчины и женщины – они все понимали, и Клайв ощутил себя одним из них.

Конечно, столь восторженное состояние не могло длиться долго. Так бывает, когда закладывает уши: несколько часов живешь в мире сверхъестественных звуков, но потом приспосабливаешься, и все приходит в норму. Нельзя сказать, что он приобрел новые ощущения, скорее, пересмотрел прежние – жизнь ведь не может быть сплошным праздником. Ложка дегтя явилась в образе Мориса, ждавшего его после прогулки, – в результате снова нервный срыв, на сей раз удар был нанесен откуда-то из-под черепной коробки. Он пробормотал, что очень устал, и, уклонившись от разговора, убежал, а вскоре получил небольшую отсрочку, потому что приболел Морис. Клайв тем временем пытался уговорить себя, что в их отношениях ничто не изменилось, и, если он может смотреть на женщин, это вовсе не означает измену. Не чувствуя за собой никакой вины, он написал теплое письмо и принял приглашение приехать, подкрепить здоровье.

Он сказал, что в машине подхватил простуду. Но в душе знал: болезнь вернулась по причинам психического свойства. Присутствие Мориса, да всех, кто имеет к нему отношение, вдруг стало вызывать у него тошноту. Фу, какая жара за обедом! Какие мерзкие голоса у этих Холлов! А смех? Анекдот Мориса – неужели нельзя помолчать? И все это перемешалось с пищей, стало пищей. Не в силах отличить материальное от духовного, он потерял сознание.

Но вот он открыл глаза, и оказалось – любовь умерла, поэтому он не сдерживал слез, когда друг поцеловал его. Легкое проявление доброты лишь усиливало его страдания, и он попросил сиделку, чтобы она не пускала к нему мистера Холла. Наконец он поправился и смог ретироваться в Пендж, где чувство любви к Морису возобновилось – но исчезло, едва Морис приехал. Друг помогал ему преданно и даже героически, но безумно раздражал Клайва. Хоть бы Морис уехал в город! Клайв так ему и сказал – айсберг был уже у самой поверхности. Но Морис покачал головой и остался.

Нельзя сказать, что Клайв не боролся. Он верил в разум и пытался силой рассудка вернуть себя в прежнее состояние. Он отворачивался от женщин, но это не помогло, тогда он стал прибегать к уловкам, эдаким детским шалостям. Одной из них была поездка в Грецию, о другой он не мог вспоминать без омерзения. Видимо, все чувства окончательно отмерли. Очень жаль, потому что Морис теперь вызывал у него физическое отвращение и будущее представлялось туманным – все-таки Клайв хотел сохранить с бывшим возлюбленным дружеские отношения, помочь ему справиться с грядущей катастрофой. Ах, как все сложно! Когда любовь упорхнула, потом вспоминается не сама любовь, а что-то другое. Блаженны невежественные, способные начисто забыть ниспосланную им любовь, ибо не помнят, как радовалась или томилась их душа, как проводили они время за долгими и бесцельными разговорами.

Клайв не послал телеграмму, не сорвался с места. Он был полон желания проявить доброту и заставлял себя относиться к Морису здраво, но подчиняться приказам, как в старые времена, не захотел. И вернулся в Англию, лишь когда поездка ему наскучила. Из Фолкстона он все-таки отправил телеграмму на адрес конторы Мориса в расчете, что будет встречен на вокзале Черинг-Кросса. Но его никто не встретил, и он сел в пригородный поезд – объясниться не мешкая. Он был настроен спокойно и благожелательно.

Стоял октябрьский вечер. Падающие листья, туман, уханье совы – душа его наполнилась светлой печалью. Греция при всей своей чистоте оказалась безжизненной. Ему была близка атмосфера севера, здесь поклонялись не истине, а компромиссу. Они с другом заключат какую-нибудь сделку, в которой будет место женщинам. Возникнут новые отношения, так день, погрустнев, помудрев, естественно переходит в вечер. Вечер – хорошее время. Есть в нем что-то благостное, безмятежное. Тьма еще не полностью вытеснила свет. Клайв едва не заблудился, идя от станции, но на пути попался уличный фонарь, потом еще один. Их цепочки тянулись в разных направлениях, одна из них и привела его к цели.

На его голос из гостиной вышла Китти. Она в этой семье интересовала его меньше всех – потому что не была настоящей женщиной, как он определял для себя теперь. Оказалось, что Морис куда-то уехал по делам.

– А мама с Адой в церкви, – добавила она. – Им пришлось идти пешком – машину забрал Морис.

– Куда он уехал?

– Не знаю. Адрес он обычно оставляет слугам. Мы о Морисе знаем еще меньше, чем в ваш прошлый приезд, если такое возможно. Стал таким загадочным да таинственным – куда там.

Мурлыча что-то под нос, она угостила его чаем.

Ни логикой, ни шармом Китти похвастаться не могла – к удовольствию Клайва, от такого сравнения ее брат только выигрывал. Она продолжала на него жаловаться – и делала это с занудством, которое унаследовала от миссис Холл.

– Церковь в пяти минутах ходьбы, – заметил Клайв.

– Да, они бы вас встретили, дай он нам знать. Он все держит в секрете, а потом смеется над нами.

– Это я ничего ему не сообщил.

– Ну, как Греция?

Он стал рассказывать. Ей это быстро наскучило, как наскучило бы и ее брату. Но Морис умел слушать, проникать в суть рассказа, а у нее этого дара не было. Клайв вспомнил, как зачастую обращался к Морису с пространными речами и постепенно между ними устанавливалась особая близость. Да, из-под обломков этой страсти предстоит извлечь многое. Если Морис все правильно поймет, он сумеет проявить и здравый смысл, и широту натуры.

Китти перешла к рассказу о собственных делах, это у нее выходило более внятно. Она упрашивала маму послать ее учиться в институт, прослушать курс экономики ведения домашнего хозяйства, и матушка была готова согласиться, но Морис, узнав, что платить надо три гинеи в неделю, категорически воспротивился. Естественно, Китти обиделась: разве ей не причитаются деньги на учебу? Аде причитаются, а ей – нет? Аде, как предполагаемой наследнице, полагалось «изучить истинную стоимость денег, а мне, значит, ничего изучать не надо». Клайв решил, что попросит друга быть к сестре подобрее. Как-то раз он уже вмешивался подобным образом, и Морис – само очарование – дал ему понять, что подобное вмешательство вполне уместно.

Их прервал шум от дверей: вернулась набожная публика. Вошла Ада, в вязаном жакете, шотландском берете и серой юбке. Осенний туман изящным блеском осел в ее волосах. Щечки порозовели, глазки горят. Она явно обрадовалась Клайву, и хотя ее восклицания ничем не отличались от восклицаний Китти, впечатление было другое.

– Почему не предупредили? – вскричала она. – У нас, кроме пирога, ничего нет. Мы бы попотчевали вас настоящим английским обедом.

Он сказал было, что ему скоро надо ехать, но миссис Холл и слышать ничего не хотела – останетесь у нас на ночь. Что ж, это приглашение он принял с радостью. Дом наполнился теплыми воспоминаниями, особенно когда говорила Ада. Как сильно она отличается от Китти!

– А я решил, что вы – Морис, – сказал он ей. – У вас голоса удивительно похожи.

– Просто я сейчас простужена, – пояснила она со смехом.

– Вы правы, они очень похожи, – вступила миссис Холл. – У Ады голос, как у Мориса, нос, а стало быть, и рот, плюс бодрость духа и крепкое здоровье. Это я давно подметила. А Китти пошла в него умом.

Все засмеялись. Видимо, этим трем женщинам было хорошо в обществе друг друга. Клайву открылись отношения, о которых он не подозревал, – в отсутствие своего мужчины они раскрепощались. Цветам для жизни нужно солнце, но некоторые растения набирают силу с приходом ночи, и Холлы напомнили Клайву заросли энотеры, украшавшей пустынную аллею в Пендже. Даже Китти, разговаривая с матерью и сестрой, превращалась в красавицу, и Клайв сказал себе, что обязательно упрекнет Мориса – разве можно так относиться к сестре? Сильно нажимать он не будет, не настолько Морис несовершенен; вообще в новом свете фигура его вырисовывалась объемно и крупно.

Девушки теперь ходили на курсы первой медицинской помощи – сказались соседские отношения с доктором Барри – и после обеда взяли Клайва в оборот: будем делать перевязки. Клайв безропотно подчинился. Ада перевязала ему голову, Китти – лодыжку, а миссис Холл, счастливая и беззаботная, все повторяла:

– Ну, мистер Дарем, по сравнению с вашим прошлым заболеванием это сущий пустяк.

– Миссис Холл, сделайте одолжение, зовите меня по имени.

– С удовольствием. Девочки, к вам это не относится.

– Нет, пусть Ада и Китти тоже зовут меня по имени.

– Значит, Клайв! – не стала кокетничать Китти.

– Значит, Китти!

– Клайв.

– Ада… так лучше. – Однако он слегка покраснел. – Терпеть не могу формальностей.

– Я тоже, – откликнулась Ада. – Меня вообще ничье мнение не волнует и никогда не волновало. – И взгляд ее невинных глаз застыл на его лице.

– А вот Морис, – вздохнула миссис Холл, – жуткий привереда.

– Да, с Морисом не соскучишься… ох-хо, головку пожалейте.

– Ох-хо, – скопировала Ада.

Зазвонил телефон.

– Он звонит из города, получил вашу телеграмму, – объявила Китти. – Спрашивает, здесь вы или нет.

– Скажите, что здесь.

– Тогда он попозже приедет. А сейчас хочет поговорить с вами.

Клайв взял трубку, но услышал только зычный треск. Их разъединили. Перезвонить Морису они не могли, не знали, куда, и Клайву сразу полегчало – приближение реальности наполняло сердце тревогой. Он с удовольствием отдал себя в руки будущих медсестер. Все чудесно, и скоро приедет его друг. Над ним наклонилась Ада. Он увидел хорошо знакомые черты, но сейчас их облагораживал какой-то внутренний свет. Взгляд его украдкой бродил по темным волосам и глазам, переходил на ясно очерченный рот, изгибы тела – Клайв находил в этой девушке все, чего требовало его переходное состояние. Ему встречались и более соблазнительные женщины, но ни одна из них не сулила такой покой. Вот он, компромисс между памятью и желанием, вот он, спокойный вечер, каких никогда не знала Греция. Ее не могли коснуться грубые споры, она была сама нежность, которая примиряет настоящее с прошлым. Раньше ему казалось, что такие существа можно встретить разве что в раю, но в рай он не верил. И вдруг… столь многое стало возможным. Он лежал и смотрел ей в глаза и частично видел в них себя, и от этого узнавания в нем зажглось ровное, без шипения, пламя. Ему было хорошо, дальше его желания пока не простирались, и беспокоила лишь одна мысль: только бы не приехал Морис, потому что воспоминание должно оставаться воспоминанием. Когда, заслышав какой-то шум – уж не Морис ли едет? – другие выбегали из комнаты, Клайв удерживал Аду подле себя, и скоро она поняла: ему этого хочется – и уже не срывалась с места.

– Если бы вы знали, как хорошо в Англии! – признался он вдруг.

– В Греции разве хуже?

– Там просто кошмар.

Она огорченно вздохнула, вздохнул и Клайв. Их глаза встретились.

– Мне очень жаль, Клайв.

– Ничего, ведь все кончилось.

– Но в чем же…

– В том, Ада, что в Греции мне пришлось целиком перестроить свою жизнь. Так уж вышло. Нелегкая задача, но, кажется, я справился.

– Мы часто о вас говорили. Морис уверял, что Греция вам понравится.

– Морис не знает… никто не знает, кроме вас! Я рассказал только вам. Тайну хранить умеете?

– Конечно.

Клайв вдруг растерялся. Их разговор зашел в тупик. Но Ада и не рассчитывала на долгую и последовательную беседу. Остаться наедине с Клайвом, которого она тихо боготворила, разве этого мало? Она призналась, что благодарит судьбу за его возвращение. Он с жаром согласился.

– Да, хорошо, что я вернулся сюда.

– Машина! – взвизгнула Китти.

– Не ходите! – взмолился он, схватив Аду за руку.

– Но как же… Морис…

– Да ну его!

Он удержал ее возле себя. Со стороны вестибюля донесся топот.

– Где он? – голосил его друг. – Куда вы его подевали?

– Ада, погуляйте со мной завтра. Я хочу, чтобы мы виделись чаще… Договорились?

В комнату ворвался ее брат. Увидев повязки, он решил: что-то случилось. Но тут же разобрался в ошибке.

– Давай, Клайв, вылезай из бинтов. Зачем ты им позволил? Слушайте, он прекрасно выглядит. Ты прекрасно выглядишь. Молодец! Пошли выпьем. Сейчас я тебя распотрошу. Нет, девочки, я сам.

Клайв пошел следом, но обернулся, и Ада едва заметно ему кивнула.

В меховой шубе Морис походил на немыслимых размеров животное. Он скинул ее, едва они остались вдвоем, и с улыбкой подошел к другу.

– Значит, ты больше меня не любишь? – спросил он с вызовом.

– Давай подождем с этим до завтра, – сказал Клайв, отводя взгляд.

– Вот как? Что ж, тогда выпей.

– Морис, может, не будем сейчас выяснять отношения?

– Будем.

Клайв отодвинул стакан. Чему быть – того не миновать.

– Только не надо так со мной разговаривать, – промолвил он. – Мне и так нелегко.

– Я хочу выяснить отношения, и я их выясню. – Как в их лучшие времена, он подсел к Клайву и запустил пятерню ему в волосы. – Садись. Ну почему ты написал это письмо?

Клайв не ответил. С растущим страхом он смотрел в лицо, которое когда-то любил. Неприязнь к мужскому полу вернулась – не дай бог, Морис сейчас попытается его обнять!

– Так почему? А? Сейчас ты поправился – говори!

– Слезь с моего стула, тогда скажу. – И он начал одну из своих подготовленных речей. С философским оттенком, нейтральную, чтобы как можно меньше обидеть Мориса. – Я стал нормальным мужчиной… Не знаю, как это произошло… ведь я же не знаю, как я родился. Это не поддается объяснению, так случилось помимо моей воли. Можешь задавать мне любые вопросы. Я приехал, чтобы ответить на них, потому что распространяться в письме просто не мог. Но я его написал, потому что это правда.

– Правда, говоришь?

– Была и есть.

– Значит, тебя теперь интересуют только женщины, а мужчины – нет?

– Мужчины меня интересуют в истинном смысле, Морис, и так будет всегда.

– Ну-ну.

Голос его тоже звучал нейтрально, но со стула он не слез. Не убрал и руку, и пальцы его касались повязки на голове Клайва, однако веселье улетучилось, его сменила сдержанная озабоченность. Он не был рассержен или испуган, он лишь хотел исцелить Клайва, и тот, терзаемый отвращением, понял: вот сейчас, на его глазах, рушится храм любви… какой сюрприз могут преподнести силы, которые правят человеком!

– Кто заставил тебя перемениться?

Постановка вопроса Клайву не понравилась.

– Никто. Перемена, что произошла во мне, – чисто физическая.

И он начал делиться своими ощущениями.

– Наверное, это сиделка, – задумчиво произнес Морис. – Жаль, что ты не сказал мне раньше… У меня было дурное предчувствие, и я кое-что заподозрил – но не это. Нельзя такие вещи держать в себе, от этого становится только хуже. Надо говорить, говорить, говорить – конечно, если есть с кем, как у нас с тобой. Сказал бы мне сразу – давно бы исцелился.

– Почему?

– Потому что я бы тебя исцелил.

– Как?

– Увидишь, как, – сказал Морис с улыбкой.

– Ничего не выйдет – я стал другим.

– Может ли барс переменить пятна свои? Клайв, у тебя в голове полная сумятица. Ты еще не вполне здоров. Я уже за тебя не волнуюсь, потому что в остальном ты в норме, даже вид у тебя счастливый, а все остальное придет. Понимаю, ты боялся мне об этом сказать, не хотел делать больно, но ложным образом щадить друг друга нам не следует. Ты должен был мне сказать. Зачем я у тебя есть? Кому еще ты можешь довериться? Ведь мы с тобой – два изгоя. Узнай кто-нибудь о нас, и всего этого, – он указал на буржуазный уют комнаты, – мы быстро лишимся.