Текст книги "Морис. Куда боятся ступить ангелы"

Клайв застонал.

– Пойми, я изменился.

Человек способен руководствоваться только собственным опытом. Сумятица, разброд в мыслях – это Морису было понятно. Постичь перемену он был не в силах.

– Ты только думаешь, что изменился, – заверил он друга с улыбкой. – И я так думал, когда здесь была мисс Олкотт, но все стало на свои места, едва я вернулся к тебе.

– Я себя хорошо знаю. – В голосе Клайва появились теплые нотки, он поднялся со стула. – Таким, как ты, я не был никогда.

– Ты такой сейчас. Помнишь, как я притворялся…

– Конечно. Не будь ребенком.

– Мы любим друг друга, и ты это знаешь. Что же еще…

– Господи, Морис, ну попридержи язык. Если я кого и люблю, так это Аду. – Он тут же добавил: – Это я просто ради примера.

Но именно пример был доступен Морису.

– Аду? – переспросил он совершенно другим тоном.

– Просто чтобы попонятнее тебе объяснить.

– Ты Аду едва знаешь.

– А сиделку я знал больше? А вообще женщин, о которых я тут говорил? Пойми, дело не в какой-то конкретной женщине, дело в сути.

– Кто тебе открыл дверь, когда ты приехал?

– Китти.

– Но для примера ты приводишь Аду, а не Китти.

– Но это не значит… Что за глупости ты несешь!

– Что – не значит?

– Так или иначе, – сказал Клайв, пытаясь сохранить нейтральный тон и с облегчением переходя к завершающей части своего объяснения, – я изменился. И хочу, чтобы ты понял: все, что в нашей дружбе есть истинного, от этой перемены не пострадает. Ты мне безмерно нравишься, так мне не нравился ни один мужчина, – он почувствовал, что фальшивит, – я тебя безмерно уважаю и восхищаюсь тобой. И подлинная основа для отношений – это не страсть, а человеческие качества.

– Ты о чем-нибудь говорил с Адой, когда я приехал? Ты не слышал, как подъехала моя машина? Почему меня встретили мама и Китти, а не ты? Ты не мог не слышать шум. И ведь знал: ради тебя я умчался с работы. Ты ни разу не позвонил мне. Не написал, тем более не приехал из Греции, когда я тебя звал. А раньше ты с ней часто встречался?

– Слушай, старина, не устраивай мне допрос.

– Ты сам сказал, что готов ответить на мои вопросы.

– Только не о твоей сестре.

– Почему?

– Хватит, прошу тебя. Я говорил о человеческих качествах, именно они лежат в основе отношений между людьми. Дом нельзя строить на песке, а страсть – это и есть песок. Нам нужен каменный грунт…

– Ада! – позвал Морис, вдруг обретя хладнокровие.

– Зачем? – в ужасе воскликнул Клайв.

– Ада! Ада!

Клайв кинулся к двери и запер ее.

– Морис, это не должно закончиться вот так – скандалом, – взмолился он. Морис, однако, приблизился к нему, и Клайв выдернул ключ из скважины и сжал в кулаке – в нем наконец заговорил рыцарь. – Не смей втягивать сюда женщину, – выдохнул он. – Я этого не потерплю!

– Отдай ключ.

– Не отдам. Хочешь окончательно все испортить? Не надо!

Морис навалился на него, но Клайв выскользнул. Они стали бегать вокруг большого кресла, шепотом ругаясь из-за ключа.

Полное враждебности прикосновение – и они расстались навсегда, между ними лежал выпавший ключ.

– Клайв, я тебя не ударил?

– Нет.

– Дорогой мой, прости, я не хотел.

– Все в порядке.

Они окинули друг друга прощальным взглядом – им предстояло начинать новую жизнь.

– Какая развязка, – всхлипнул Морис. – Какая развязка!

– Наверное, я люблю ее, – признался Клайв, сильно побледнев.

– Что же будет? – простонал Морис, он сел и вытер рот. – Действуй сам… У меня нет сил.

Ада была в коридоре, и Клайв вышел к ней: первым делом облегчить участь женщины. Он, как мог, успокоил ее, пробормотав что-то невнятное, и удалился в курительную, от Мориса его отделяла запертая дверь. Он слышал, как Морис выключил свет и бухнулся в кресло.

– Только не будь идиотом! – нервничая, выкрикнул Клайв. Ответа не последовало. Клайв едва осознавал, что происходит. Во всяком случае, на ночь он здесь не останется. Воспользовавшись правом мужчины, он объявил, что ночевать будет в городе, и женщинам пришлось безмолвно согласиться. Он покинул тьму, что воцарилась внутри, и вышел во тьму, царившую вовне. Дорогу к станции устилали опавшие листья, на деревьях ухали совы, ватой клубился туман. Было поздно, фонари уже погасили, и ночь, не ведая сомнений, навалилась на него всем своим грузом, как и на его друга. Его тоже переполняли страдания, он тоже воскликнул: «Какая развязка!» Но перед ним по крайней мере брезжил рассвет. Любовь женщины, подобно солнцу, обязательно взойдет на горизонте, и выжжет все, что осталось в нем незрелого, и поведет его навстречу дню, полному человеческих радостей, – Клайв знал это, хотя и был снедаем болью. Он не свяжет судьбу с Адой, ибо она всего лишь мостик, по которому он перейдет из одного состояния в другое, он женится на какой-нибудь богине новой Вселенной, открывшейся ему в Лондоне, и у этой богини не будет ничего общего с Морисом Холлом.

Часть третья

Три года Морис был настолько бодр и счастлив, что машинально продлил это состояние еще на один день. Он проснулся с ощущением, что скоро все уладится. Клайв вернется, попросит прощения, если захочет, а он попросит прощения у Клайва. Клайв не может его не любить, ведь от этого зависит вся жизнь Мориса, и она не может не войти в прежнюю колею. Да он ночью глаз не сомкнет, ни о чем думать не сможет, если у него не будет друга. Он вернулся из города – никаких новостей. Какое-то время он продолжал хранить спокойствие, позволил семье порассуждать по поводу отъезда Клайва. А сам поглядывал на Аду. Она была грустна, это заметила даже мама. Прикрыв рукой глаза, Морис наблюдал за сестрой. При других обстоятельствах он не стал бы принимать весь эпизод всерьез: «Клайв любитель произносить речи на отвлеченные темы». Но в последней речи Клайв в качестве примера привел Аду, а это меняло дело. Интересно, почему она грустит?

– Давай поговорим, – начал он, когда они остались наедине; он совершенно не представлял, что скажет в следующую секунду, и даже мелькнувшая на ее лице тень не помогла ему взять верный тон. Она что-то ответила, но он не расслышал. – Что с тобой? – спросил он, пытаясь унять дрожь.

– Ничего.

– Я вижу. Меня не проведешь.

– Нет, Морис, правда ничего.

– А почему… что он сказал?

– Ничего.

– Кто не сказал ничего? – заорал он, грохнув двумя кулаками по столу. Он поймал ее.

– Клайв…

Стоило этому имени слететь с ее губ, как Морис потерял над собой контроль. Неимоверные страдания волной поднялись в его душе, и, утратив рассудок, он наговорил такого, забыть о чем было невозможно. Ты совратила моего друга, обвинил он сестру. И представил дело так, что Клайв пожаловался на ее поведение, потому и уехал в город. Мягкая от природы, она была совершенно растоптана и не умела защититься, только рыдала и рыдала, умоляя его не рассказывать маме, тем самым как бы признавая вину. Морис смягчился, хотя вначале был просто ослеплен ревностью.

– Но когда ты его увидишь… мистера Дарема… скажи, что я не хотела… что уж кому-кому, а ему я бы…

– …не отказала, – закончил за нее он и только потом понял, какую гнусность совершил.

Ада закрыла лицо руками и повалилась на стул.

– Я ему не скажу. Потому что мы никогда больше не увидимся. Ты разрушила нашу дружбу и можешь быть довольна.

– У тебя никогда не было для нас доброго слова, – прорыдала она, – никогда! Мы уже привыкли.

Наконец он опомнился. Китти иногда говорила ему подобное, но Ада – никогда. Ему вдруг открылось, что их раболепие и послушание было чисто внешним: на самом деле сестры его не любили… он потерпел крах даже дома. Пробормотав:

– Моей вины тут нет, – он вышел.

Натура более утонченная повела бы себя благоразумнее, да и страдания такой натуры, скорее всего, не были бы столь велики. Морис не был обременен – и обуздан – сильным интеллектом или религиозностью. Некоторые странным образом находят утешение в жалости к себе, любимому, но Морис не входил и в их число. За одним исключением, он олицетворял собой норму и вел себя так, как любой нормальный мужчина, который после двух лет счастливой жизни узнает, что ему изменила жена. Одно исключение – не страшно, считал он, пусть одна петля в узоре опустилась, природа все равно ее подняла, чтобы не нарушать общий рисунок. Ему была ведома любовь, значит, он жил в гармонии с природой. И теперь случившуюся с Клайвом перемену он рассматривал как предательство, виной всему была Ада… Вот так за несколько часов он вернулся к бездне, на краю которой бродил еще мальчишкой.

После этого кризиса его карьера резко набрала ход. Как обычно, он поездом ездил в город, прежними способами зарабатывал и тратил деньги. Читал те же газеты, обсуждал с друзьями забастовки и бракоразводные законы. Поначалу он гордился своей выдержкой: ведь репутация Клайва – в его руках. Но камень на душе становился все тяжелее, ибо Морис говорил себе: надо было кричать об их отношениях на весь мир, пока он ощущал свою силу, надо было разрушить эту стену лжи тогда. Или он подсознательно оберегал себя самого? Нет, семья, положение в обществе – многие годы все это было ему безразлично. Нарушитель закона, преступник, который прячется под маской, – вот кто он. Среди тех, кто в старые времена ставил себя вне закона, наверняка встречались такие, как он, и все они были вдвоем… вдвоем. Иногда Морис позволял себе потешиться этой мыслью. Двое способны бросить вызов целому миру.

Конечно, муки его прежде всего шли от одиночества. Он понял это не сразу, потому что быстротой ума не отличался никогда. Кровосмесительная ревность, подавление страстей, злость на собственное тупоумие – все это причинило ему немалые терзания, но боль должна была пройти – и прошла. Пройдут и воспоминания о Клайве. Но одиночество не проходило. Он часто просыпался среди ночи и глотал ртом воздух: «У меня никого нет! Боже, какой ужасный мир!» Клайв стал навещать его во сне. Морис знал, что рядом ни души, но Клайв все равно мучил его, дразня своей добродушной улыбкой, и говорил: «На сей раз я настоящий!» Однажды он увидел во сне лицо Клайва и услышал его голос особенно отчетливо – но и это был только сон. Возникали и сны из отроческих времен, дробившие цельность его натуры. За днями следовали ночи. Давящая, почти могильная тишина окружала Мориса, и как-то в поезде, по дороге в город, ему вдруг пришло в голову: а ведь он мертвец. Какой смысл хапать деньги, ублажать желудок или играть в карты? Но почти ничего другого он не знает – и не знал.

– Жизнь – это дешевый спектакль! – воскликнул он, комкая пальцами «Дейли телеграф».

Сидевшие рядом относились к нему с симпатией – в ответ на эти слова они засмеялись.

– За два гроша я готов выброситься из окна.

Он начал всерьез подумывать о самоубийстве. Что могло его остановить? Животного страха смерти у него не было, встреча с загробным миром ему не угрожала, не беспокоила и честь семьи. Он знал одно: его разъедает одиночество, в нем зреет и приближается к точке кипения желчь, он ощущает себя все более несчастным. Так, может, разделаться со всем этим одним махом? Он начал сопоставлять способы и средства ухода из жизни – и, скорее всего, застрелился бы, но вмешалась судьба. Заболел, а потом и скончался его дедушка, заставив Мориса взглянуть на жизнь по-иному.

Между тем время от времени от Клайва приходили письма, но всякий раз в них было предложение: «Пока нам лучше не встречаться». Морису наконец-то открылась суть: друг сделает ради него что угодно, но быть с ним он не хочет. На этих условиях ему и предлагалась дружба на будущее. Любовь в сердце Мориса не угасла, но само сердце было разбито, и он уже не лелеял безумную надежду вернуть Клайва. Сделанное открытие Морис воспринял, проявив твердость духа, какой могли позавидовать натуры утонченные, и принимал страдания стоически.

На письма он отвечал, причем с какой-то странной искренностью. Он и теперь писал правду и поверял Клайву, что невыразимо одинок и до конца года пустит себе пулю в лоб. Но тон писем оставался нейтральным. Скорее это была дань их героическому прошлому – именно так письма Мориса воспринимал Дарем. В его ответах тоже не было живости, при всей готовности помочь чувствовалось, что доступ к душе Мориса для него закрыт.

Дедушка Мориса был примером того, как с возрастом человек может перемениться к лучшему. Всю жизнь он был рядовым бизнесменом – жестким, вспыльчивым, – но ушел в отставку не слишком поздно, и результаты оказались удивительными. Он взялся за «чтение», и хотя непосредственные плоды этого занятия выглядели смехотворно, характер его заметно смягчился. Раньше от чужого мнения он отмахивался либо непременно возражал, теперь же выслушивал близких с вниманием, считал, что их желаниям надо потакать. Его незамужняя дочь Айда, ведущая хозяйство, с ужасом ждала времени, «когда отцу будет нечего делать», и сама, будучи человеком не очень чутким, заметила произошедшую перемену лишь в последний момент, когда Господь уже решил забрать у нее отца.

На досуге пожилой джентльмен увлекся новой религией, вернее, новой космогонией, потому что противоречия с христианством тут не было. Основная идея заключалась в том, что Бог живет внутри Солнца и его яркая оболочка состоит из душ блаженных. Пятна на Солнце – это явление Бога людям, и мистер Грейс часами сидел за телескопом, отмечая скопления темных мест внутри светила.

Свое открытие он с радостью обсуждал с кем угодно, но не пытался завербовать слушателей: каждый ищет свою истину сам. Во всяком случае, однажды он провел долгую беседу даже с Клайвом Даремом, и тот также сподобился познакомиться с идеями старика. Этот человек дела пытался жить духовной пищей, и пусть его идеи были и смехотворны, и материалистичны, зато они были выношены им самим. Рассказы об обманчивой прелести невидимого, распространяемые церковью, мистер Грейс отверг, чем и расположил к себе сторонника всего греческого.

Сейчас он умирал. Сомнительное прошлое померкло, и он ждал встречи со своими близкими, ушедшими до него, а в свое время к нему присоединятся и те, кто остается. Он призвал к себе бывших сотрудников – эти люди были лишены всяких иллюзий, но «почему не ублажить старого лицемера?». Он призвал семью, к которой всегда относился хорошо. Его последние дни были полны гармонии. Откуда она взялась? Чтобы выяснить это, нужно было задавать много личных вопросов, но только циник позволил бы себе рассеять облака грустной умиротворенности, в которых витал угасающий старец.

Родственники навещали его порознь, по двое или по трое. И все, за исключением Мориса, уезжали со спокойной душой. Интрига отсутствовала, потому что мистер Грейс свое завещание давно обнародовал и каждый знал, чего ждать. Состояние переходило к тетушке и Аде – любимой внучке. Остальным доставалось что-то в наследство. Морис на своей доле вовсе не настаивал. Он так и не предпринял попытку встретиться со смертью, но считал, что эта встреча не за горами – возможно, она состоится, когда он вернется домой.

Однако общение с тем, кто уже собрался в последний путь, остудило его пыл. Дедушка завершал приготовления к переезду на Солнце и как-то декабрьским днем стал изливать Морису свои мысли – болезнь сделала его словоохотливым. «Морис, ты же читаешь газеты. Тебе известна новая теория…» Речь шла о группе метеоров, столкнувшихся с кольцами Сатурна, куски их откололись и упали на Солнце. Мистер Грейс уяснил для себя, что источник зла находится на планетах за пределами Солнечной системы, а поскольку в вечное проклятие он не верил, его мучила проблема: как очистить Солнце от этих кусков? Новая теория предлагала удобный ответ. Эти куски, сгустки зла, были преобразованы Солнцем в добро! Молодой человек внимал старцу вежливо и с серьезным видом, но внезапно его охватил страх: что, если этот вздор – правда? Страх был мимолетным, но пошатнул весь каркас его мировоззрений. И убедил его в том, что дедушка – верит. А раз верит, значит – живет! Он совершил акт созидания, и смерть отвернулась от него.

– Хорошо, когда вот так веришь, – с грустью произнес он. – После Кембриджа я не верю ни во что, разве только во тьму.

– В твоем возрасте я тоже… а сейчас вот вижу яркий свет, с которым не сравнится никакое электричество.

– И что тогда было, дедушка, когда вы были в моем возрасте?

Но мистер Грейс не ответил на его вопрос. Он продолжал:

– Внутренний свет, он ярче вспышки магния, – потом провел глупую параллель между Богом, тьмой внутри сияющего Солнца и душой, невидимой внутри видимого тела. – Сила внутри – это душа. Она рвется наружу, но… не выпускай ее, пока не наступит вечер. – Он задумался. – Морис, всегда приходи с добром к матери… к сестрам… к сослуживцам, я всегда следовал этому правилу. – Он снова умолк, и Морис хмыкнул, храня, впрочем, уважительную мину. Его сбили с толку слова «…не выпускай ее, пока не наступит вечер». Старик продолжал бубнить. Будь добрым, великодушным, смелым… что еще может сказать старик перед уходом? Но это было искренне. Слова шли от сердца, живого сердца.

– Почему? – перебил он. – Почему, дедушка…

– Внутренний свет…

– Но во мне этого света нет. – Он засмеялся, чтобы не поддаваться чувствам. – Если во мне и был какой-то свет, полтора месяца назад он погас. Я не хочу быть добрым, великодушным и смелым. Если и буду жить, во мне скопится совсем другое… противоположное. Но я и этого не хочу. Не хочу ничего.

– Внутренний свет…

Морис прикоснулся к сокровенному, но слушатель оказался неблагодарным. Дедушка не понимал, не хотел понимать. Он твердил одно: «Внутренний свет… неси добро». Однако работа, что началась в нем, благодаря этим словам продолжалась. Почему все-таки нужно быть добрым и великодушным? Ради кого-то? Клайва, Господа или Солнца? Но у него никого нет. Разве что мама имеет для него какое-то значение, и то небольшое. Можно сказать, он абсолютно одинок, так зачем жить? Чего ради? И все-таки его мучило безотрадное чувство: жить надо, потому что пока он не нашел общего языка и со смертью. Она, как любовь, окинула его мимолетным взглядом, а потом отвернулась – ладно, поиграй еще. Но может статься, что играть ему придется долго, как пришлось дедушке, – а потом так же нелепо уходить.

Произошедшую с ним перемену нельзя было назвать обращением. Ибо нельзя сказать, что вера его окрепла. Когда он вернулся домой и осмотрел пистолет, которым никогда не воспользуется, его охватило отвращение. Поздоровавшись с матерью, безмерной любви он не испытал. Как и раньше, продолжал тянуть лямку жизни, несчастный и непонятый, и одиночество его только возрастало. Кажется, эти слова можно повторять бесконечно: одиночество Мориса. Оно все возрастало.

Но кое-что все же изменилось. Он обзавелся новыми привычками, в частности стал обращать внимание на житейские мелочи, которыми во времена общения с Клайвом совершенно пренебрегал. Пунктуальность, вежливость, патриотизм, даже рыцарство – вот лишь малая часть его списка. Он перешел на суровую самодисциплину – мало приучить себя к этим мелочам, гораздо важнее знать, когда в жизни их применять. Постепенно его поведение выправится. Поначалу эта наука давалась ему нелегко. За основу он взял нормы, которых придерживалась его семья, да и весь мир, любой отход от них вызывал тревогу. Но было трудно, и это заметно проявилось во время одного разговора с Адой.

Ада обручилась с его старым приятелем Чэпменом, и, казалось бы, Морис мог больше не видеть в ней соперницу. Даже после смерти дедушки он побаивался, что она выйдет замуж за Клайва, и от ревности его бросало в жар. Клайв обязательно женится. Но только не на Аде… Сама мысль об этом сводила его с ума, и он не был властен над собой, пока такая вероятность существовала.

Чэпмен был для сестры прекрасной партией, и, официально одобрив ее выбор, Морис отвел ее в сторонку и сказал:

– Ада, дорогая, после отъезда Клайва я вел себя с тобой непозволительно. Хочу сказать тебе это и прошу меня простить. Я очень из-за этого переживал. Прости.

Похоже, она удивилась и не очень обрадовалась. Видимо, продолжала испытывать к нему неприязнь. Лишь пробормотала:

– Все уже в прошлом… сейчас я люблю Артура.

– Ужасно, что я тогда вышел из себя, но у меня были веские причины для беспокойства. Знай: Клайв не говорил того, что я ему тогда приписал. Он тебя ни в чем не обвинял.

– Теперь это не важно. Все прошло.

Брат так редко извинялся, что она воспользовалась возможностью что-нибудь из него выудить.

– Когда ты его последний раз видел? – Ада предполагала, что они поссорились.

– Давно.

– Ваши встречи по средам и в выходные прекратились?

– Я желаю тебе счастья. Старина Чэппи – отличный малый. По-моему, если двое женятся по любви, им можно позавидовать.

– Спасибо, Морис, что желаешь мне счастья. Надеюсь, я буду счастлива независимо от чьих-то пожеланий. – («Поставила на место», – как она объяснила потом Чэпмену.). – И тебе желаю того же, чего ты желал мне все это время.

И Ада густо покраснела. В свое время она сильно страдала, ибо Клайв отнюдь не был ей безразличен и разлука с ним причинила ей боль.

Все это Морис понял. Он угрюмо посмотрел на сестру, потом переменил тему, и, будучи незлопамятной, она быстро отошла. Но о том, чтобы простить брата, речи не было. При ее темпераменте ждать прощения и не приходилось – ведь он нанес ей тяжкое оскорбление, вымазал в грязи зарождавшуюся любовь.

Не легче оказалось и с Китти. Она тоже была на его совести – и его попытки поправить дело тоже восприняла без удовольствия. Он предложил оплатить ей учебу в институте домашнего хозяйства, к которому так стремилась ее душа, и хотя она согласилась, особой благодарности не выказала, буркнув: «Наверное, я уже такая старая, что ничего выучить не смогу». Она и Ада, подбадривая друг друга, стали подначивать Мориса по пустякам. Миссис Холл поначалу возмутилась и отчитала девушек, но вскоре поняла: сын к этим нападкам безразличен, обороняться от них не намерен – и успокоилась. Она любила его, но желания сражаться за него у нее было не больше, чем против него, когда он нагрубил декану. Как-то вышло, что значимость его в доме ослабла и за зиму он потерял статус, завоеванный в годы учебы в Кембридже. Все чаще можно было услышать: «Морис не будет против… он вполне может пройтись пешком… он поспит на раскладушке… это всего лишь дым без огня». Он не возражал, ибо таковы теперь были его принципы, но легкую перемену по отношению к себе заметил, к тому же она совпала с приходом одиночества.

Озадачен был и весь мир. Морис вступил в территориальную армию – раньше он от такого шага воздерживался, считая, что страну может спасти только воинская повинность. Он стал поддерживать всяческие общественные начинания, даже исходившие от церкви. Отказался от субботнего гольфа, чтобы гонять в футбол с молодежью в Южном Лондоне, а по вечерам в среду делился с ними же своими познаниями в математике и боксе. Его железнодорожные попутчики заподозрили что-то неладное. Что это Холл вдруг так посерьезнел! А он сократил свои расходы, чтобы выделять больше средств на благотворительность, но только предупредительную – на спасательные меры он не дал бы и пенса. Все это вместе с маклерством на бирже держало его на плаву.

При этом он творил маленькое чудо: доказывал, сколь немногим может питаться душа. Он не получал поддержки ни с небес, ни с земли и все же двигался вперед – эта лампа давно бы погасла, будь материалистические теории верны. У него не было Бога, не было любви – двух основных стимулов добродетели. Но он, закусив удила и напрягая спину, тянул лямку, потому что этого требовало человеческое достоинство. Он не был объектом чьего-то наблюдения, равно как и своего собственного, однако подобная борьба относится к высшим достижениям человечества, рядом с ней меркнут всякие легенды о небесах.

Его не ждала никакая награда. Работа эта, как и многое, что ей предшествовало, была обречена, она могла кончиться только крахом. Но крах не наступал, наоборот, благодаря этой работе Морис нарастил мускулы, которые пригодятся в будущем.