Текст книги "Аттила. Предводитель гуннов"

Глава 5
Нападение на Запад

Отвернувшись от Востока, где ему не понравилась решительность Маркиана, Аттила обратил свои взоры на Запад, где правил слабый и сластолюбивый Валентиниан. Ему минул тридцать один год, и, похоже, он мог стать легкой добычей, но беззастенчивый грабитель все же нуждался в предлоге для нападения. Историю с блюдом из Сирмиума он то ли забыл, то ли опасался, что его требования будут удовлетворены. Он должен был бросить Валентиниану такую кость, которой тот подавился бы. И он нашел предлог в лице Гонории, сестры императора.

Стоит вспомнить, что пятнадцать лет назад, в 435 году, эта страстная и неукротимая девушка к позору Константинополя послала свое кольцо Аттиле и предложила ему себя. Она желала стать его невестой, как ее мать стала невестой Атаульфа, наследника Алариха. За пятнадцать лет варвар забыл это романтическое предложение, но, хотя он хранил ее кольцо, не предъявлял этой женщине никаких требований и не пытался увидеться с ней. После смерти Плацидии в 450 году Аттила припомнил эту историю и сразу же обратился к Валентиниану с посланием, в котором утверждал, что ему принадлежат и Гонория, и вся ее собственность, то есть половина Западной империи. Он сообщил, что с величайшим изумлением узнал – его суженая из-за него подвергается бесчестью и даже брошена в тюрьму. Со своей стороны, он не считает ее выбор недостойным, потому что на самом деле он оказывает честь императору. Аттила настоятельно потребовал, чтобы Гонория незамедлительно получила свободу и была отправлена к нему с ее долей отцовского наследства и половиной Западной империи в виде своего приданого.

На это удивительное предложение Валентиниан дал ответ, что Гонория уже замужем и посему не может стать женой гунна, поскольку у римлян не в пример варварам не приняты многоженство и многомужие; что его сестра не может распоряжаться империей, ибо женщины ею не правят и вообще та не является семейным достоянием. На все эти возражения Аттила даже не ответил. Он всего лишь послал кольцо Гонории в Равенну и дал понять, что настаивает на своих требованиях.

Несерьезность намерений Аттилы, которые на самом деле были для него лишь предлогом, подтверждаются тем, что он неожиданно отказался от них и никогда больше не вспоминал. И Гонория, и блюдо из Сирмиума были полностью забыты. Он попытался добиться своей цели иначе, вдруг преисполнившись подозрительного дружелюбия и заверяя, что у императора нет более надежного друга, чем он, а у империи – более надежного союзника.

Истина заключалась в том, что появился куда лучший предлог для нападения, чем требование Гонории. Африканская провинция была потеряна для Рима после нападения вандалов, и теперь ею правил человек, подобный Аттиле, – Гензерих. Правда, он не был язычником, как гунн, но склонялся к арианской ереси и собрал под своими знаменами всех варваров, которые кишели среди развалин римских городов в Африке. Гензерих женил своего сына на дочери Теодориха, короля вестготов, но, поскольку этот союз не дал ему того, на что рассчитывал, он вернул девушку ее отцу в целости и сохранности, если не считать отрезанных им носа и ушей. Опасаясь, что Теодорих может, призвав на помощь империю, выступить против него, чтобы покарать за это неслыханное злодеяние, Гензерих заключил союз с Аттилой. Перед гунном открылись новые горизонты; он увидел, что этот союз, пусть и не приведет к нему новых подданных, дает возможность напасть на империю и с юга, и с севера – пока он захватит Галлию, богатейшую из европейских провинций Рима, Гензерих ударит по самой Италии. В этом плане, по которому весь Запад должен был стать его добычей, Аттилу особенно привлекало, что среди франков, самого воинственного из всех варварских племен Европы (что и заставило их первыми принять христианство, а потом и восстановить империю), царила анархия, вызванная смертью их вождя, а его наследство стало предметом спора двух его сыновей. Старший воззвал за помощью к Аттиле, а младший обратился к Риму и сделался чуть ли не приемным сыном выдающегося римского военачальника Аэция. По совету Аэция он отправился в Рим с прошением к императору, где Приск и увидел его, «безбородого юношу с золотыми волосами, падающими на плечи».

Эта ссора как нельзя лучше устраивала Аттилу. Вандалы вторгнутся в Италию из Африки, он нападет на Галлию, а франки пропустят его к переправам через Рейн. О Гонории он и не вспоминал. Аттила отправил послание Валентиниану, сообщив ему о своем решении напасть на вестготов и прося его не вмешиваться. Вестготы, объявил он, были его подданными, которые сбежали от него, но от прав на них он никогда не отказывался. Он указал, какую опасность они представляют для мира в империи, ради благополучия которой – и в той же мере и своего – он и хочет покарать их.

Валентиниан ответил, что империя не воюет с вестготами и они сами должны разрешать свои споры. Вестготы, сказал он, обитают в Галлии как гости, находясь под защитой Римской империи, и, следовательно, нападение на них будет считаться нападением на империю. Но Аттила не хотел ни слушать его, ни понимать. Он настаивал, что оказывает Валентиниану услугу, и, убедив императора, что его волнует лишь добыча, послал Теодориху предупреждение, чтобы тот не волновался, потому что он, Аттила, хочет войти в Галлию, чтобы освободить ее от римского ярма.

Одновременно с этим посланием вестгот получил и другое, от Валентиниана, – тот приветствовал его как «храбрейшего из варваров» и убеждал сопротивляться «всеобщему тирану», который «знает только свои желания, считает законным и справедливым лишь то, что устраивает его, и хочет подчинить себе весь мир». Теодорих вскричал: «О римляне, наконец вы добились своего; Аттила стал и нашим врагом!» Но римлян было не за что обвинять, и они мало чем могли помочь. Аттила, этот «всеобщий тиран», подготовился к войне и стремился к ней. Единственное, что оставалось Теодориху, – это быть готовым к самозащите.

Аттила готовился атаковать Запад, и перед его защитниками встала проблема, каким путем будет развиваться его нападение. Гунн обрушился на вестготов, но Аэций, который был умнее врага, сомневался, не станет ли жертвой Аттилы вся Италия, а не только Галлия. Он ошибался. Варвар оставался варваром, он верил только в свои хвастливые заявления.

Огромная разноплеменная армия варваров собралась у Дуная и в провинции к югу от реки. Эта орда насчитывала не менее полумиллиона человек, и все они были опытными воинами. У каждого племени был свой вождь, среди которых самыми знаменитыми считались вожди гепидов и остготов; но все они, как один, трепетали перед Аттилой, который имел в своем распоряжении самое мощное и многочисленное воинство, которое когда-либо угрожало цивилизации. И эта волна варварства была готова обрушиться на Галлию.

План Аттилы – если вообще его замысел можно назвать планом – был хорошо продуман. Напасть на Галлию было куда легче, чем на Италию, да и вообще она имела для будущего римской цивилизации куда меньшее значение. Но она была самым сердцем Европы. И разрушить его означало уничтожить будущее.

Собрав свое бесчисленное воинство на берегах Дуная, Аттила разделил его на две части. Первой следовало идти к Рейну по правому, или южному, берегу Дуная по протяженной римской военной дороге, мимо всех римских крепостей на границах империи, каждая из которых, если она попадалась по пути, подлежала разрушению. Второй предстояло двигаться по левому, или северному, берегу Дуная и встретиться с первой у истока реки, где в густых германских лесах они должны были обеспечить себя материалами, необходимыми для прохода через Галлию. Здесь, пока они тысячами рубили деревья, и состоялась встреча с франками. Они покинули или убили своего молодого короля, которому покровительствовал Аэций, и примкнули к своим братьям под знаменами Аттилы.

Главной заботой, с которой тут же столкнулся Аттила, была переправа через Рейн, и он отдал приказ готовить материал для наведения мостов. Поэтому его армии и вырубали деревья в древнем лесу. Если бы при переправе он встретил сопротивление, она стала бы невозможной или, во всяком случае, очень трудной. Сопротивление, однако, не было оказано, и, чтобы понять почему, мы должны уяснить политическое положение в Галлии.

В течение предшествовавшего полустолетия обширная провинция Галлии понесла серьезный урон, хотя и не такой тяжелый, как Британия, которая едва не исчезла с карты мира, и не такой безнадежный, как Африка, полностью потерянная для цивилизации. Вот что случилось: всё, вплоть до самых отдаленных частей Галлии, было занято варварами, так же как и та область ее, отгороженная от Запада Юрскими горами, где обосновались бургундцы. В Северной Галлии, которую мы ныне зовем Пикардией, Бельгией и Люксембургом, обитали франки: к западу от городов Арраса, Камбрэ, Амьена – салические франки, а к востоку, по обе стороны Рейна, у городов Кельн и Кобленц – рипарианские франки. К югу от салических франков саксонцы занимали побережье и нижнее течение Сены, к югу от них до Луары лежала Арморика и до самых Пиренеев тянулась изолированная провинция Бретония, а всю Аквитанию занимали вестготы под водительством Теодориха. Тем не менее Центральная Галлия с городами Мец, Страсбург, Орлеан, Лион, Вена, Арль и Лютеция, или Париж, оставалась под властью римлян и управлялась ими, что, несмотря на разруху и очень заметную клерикализацию, было реальностью.

Если Аттила склонится к решению покарать вестготов, то ему, конечно, придется пройти через эту еще римскую, но уже христианскую провинцию Центральной Галлии, а опыт и Востока, и Запада дал знать правительству империи, что такой поход означал, что каждый город по пути будет разрушен и разграблен, а его жители перебиты. Естественными границами Галлии на востоке были Рейн и горы. Если удастся их удержать, то Галлия будет спасена, а потеря их означала уничтожение провинции. К сожалению, на Рейне отбросить Аттилу не удалось. Сдержать его было невозможно, потому что место основной переправы у современного Кобленца было в руках франков, а дополнительный брод у Аугста – ныне деревушка между Бале и Мулхаусом – у бургундцев. Эти ворота были распахнуты настежь, и именно через них Аттила прорвался к сердцу Запада.

Конфлуентес (Кобленц) стоял у места впадения Мозеля в Рейн, где слева от Мозеля большая римская дорога вела на юго-запад к Аугуста-Треверорум (Треве), а там уже брал начало целый ряд дорог, пересекавших Галлию во всех направлениях. От Конфлуентеса тоже на север по левому берегу Рейна тянулась дорога через Бонн к Кельну, откуда большая трасса снова уходила на запад и юг через те места, что сегодня называются Бельгией и Пикардией. Похоже, что этот основной путь Аттила и избрал для своего наступления. У южного входа в Аугуста его армиям пришлось подождать встречи, чтобы, возможно, отразить атаку из Италии или нанести поражение нападавшим.

Аттила двинулся в поход в январе, а в марте он уже стоял у ворот Галлии на Рейне. Его ждали весна и лето, в течение которых он собирался разрушить и уничтожить то, что было недоступно его пониманию.

Глава 6
Поход Аттилы от Рейна к Орлеану

Под крушение римской администрации, которая существовала здесь последние пятьдесят лет, и в страхе перед вторжением орд Аттилы, по всему Рейну в этой богатой провинции Галлии, многие, если не все жители городов, которые считались римскими, но к тому же были и христианскими, постоянно и настойчиво размышляли, кто и что придет на смену их разрушенным институциям. Мы видим это в Меце, в Реймсе, в Орлеане и, кроме того, как и следовало ожидать, в Париже. Известна и судьба этих городов, и как они встретили ее; и пусть даже она необъяснима и при нашем скептицизме почти невероятна, она тем не менее ясно указывает на условия, духовные и политические, существования общества, которое все еще считалось римским. Именно христианство нанесло поражение Аттиле в Галлии, и именно оно единственное позже не позволило ему разрушить Италию. Подлинной победой, несмотря на мощные удары Аэция, стала победа духовная – христианство одержало верх над язычеством.

Так что если мы проследим за путем Аттилы, то сразу же станет ясно, что его поражение было победой христианства. Он начал свой поход с переправы через Рейн у Конфлуентеса и вторгся в бельгийскую Галлию. Мец пал. «В самый канун дня Святой Пасхи, – говорит Григорий Турский, – гунны появились из Паннонии и, сжигая все на своем пути, вошли в Мец. Они предали город огню, убивали налево и направо его жителей, даже священников перед Божьими алтарями. От города не осталось ничего, кроме часовни великомученика Стефана». Далее он предполагает, что часовня сохранилась лишь потому, что сам святой Стефан воззвал к помощи святых Петра и Павла, которые к тому времени уже заменили собой Ромула и Рема, как представителей Рима, поскольку сам Рим стал столицей уже не столько мира, сколько христианской церкви.

Вся нынешняя Лотарингия склонилась перед факелом гунна. Он вошел в Шампань. Пал Реймс. Его жители разбежались по окружающим лесам. Святой Никасиус, епископ, был зарублен перед алтарем, когда читал 118-й псалом: «Душа моя истаивает от скорби; укрепи меня по слову Твоему». Его сестра Эутропия, ужаснувшись жестокости завоевателей, ударила убийцу по лицу и была зарублена вместе с братом. Мы читаем, что внезапно храм сотрясся от ужасного грохота, и гунны в суеверном страхе покинули его, оставив полуразрушенный город. На следующий день жители стали возвращаться к его руинам. Двинувшись от Реймса, гунны заполонили всю Северную Галлию, которая от Марны до Рейна превратилась в пустыню. Все бежали и спасались – обездоленные и беспомощные. Жители маленьких городков сначала бежали в города побольше, а затем вместе с крестьянами скрывались в леса и холмы. Такова судьба одного из подобных маленьких городков, который позже обрел известность, став подлинной столицей Запада, – Лютеции, или Парижа; при всей необычности эпизода его обороны, она была очень характерна.

О жизни святой Женевьевы мы не знаем почти ничего, кроме легенды, которая превратила удивительную реальность в не менее удивительную сказку. Святой Герман из Оксера нашел под холмом Валериана маленькую семилетнюю девочку, и его забота о ней стала первым проявлением того влияния, которое она оказывала на людей и события. В ней воплотился дух христианской Франции. То же можно сказать и о Жанне д'Арк, но все же она появилась позже; святая Женевьева была в Париже, когда город только обрел свое нынешнее название.

Что касается легенды о ней, то я хочу привести лишь ту ее часть, которая касается упоминаемых событий. «До Парижа дошли известия, – говорит Вораген, в чьем чудесном изложении до нас дошли ранние жития святых, – что Аттила, король преступного сброда гуннов, собрался опустошить и уничтожить часть Франции и подчинить ее себе. Богатеи Парижа, полные ужаса, для надежности разослали свое добро по другим городам. Святая Женевьева предупреждала и убеждала добрых женщин города, что они должны пребывать в постах и молитвах, ибо только так могут смягчить гнев Господа нашего и спастись от тирании врагов, как в свое время сделали святые женщины Юдифь и Эсфирь. Подчинившись ей, они провели в церкви множество долгих дней в непрестанных постах и молитвах. Она сказала богатеям, что те не должны были ни прятать свои богатства, ни отправлять их из Парижа, потому что и другие города, где, как они надеялись, их добро будет в большей сохранности, будут разрушены и разграблены, но по милости Божьей Париж не потерпит урона. Но ее слова были встречены с презрением, и кое-кто стал говорить, что пришло время появления ложных пророков и не стоит ли ее утопить или забить камнями. И пока раздавались эти угрозы, в Париж по воле Божьей после кончины святого Германа прибыл архидиакон Оксера, и, когда он понял, что и Женевьеве грозят смертью, он пришел к ним и сказал: «Почтенные господа, ради Бога, не делайте этого, потому что святой Герман свидетельствовал – та, о которой вы говорите, избрана Богом еще во чреве матери и вот, смотрите, его письмо, в котором она поручена его молитвам». Когда буржуа услышали эти переданные им слова святого Германа и увидели письмо, они изумились и, боясь Бога, оставили свои злобные намерения и с тех пор не повторяли их. Так Господь наш уберег ее от беды, и ее апостольская любовь уберегла Париж – тиран не пошел на него, да восславится Господь и Святая Дева».

Это, как я говорил, и есть самый характерный и удивительный эпизод обороны. Париж не только не пал, он даже не подвергся нападению. Аттила уже пресытился разрушениями и грабежам и теперь должен был всецело заняться нападением на вестготов, что стояли южнее, поскольку путь ему преграждал Рим и Аэций, угрожавшие всей его кампании. Его план заключался в том, чтобы нанести поражение вестготам прежде, чем придется столкнуться с Аэцием, когда тот выйдет из пределов Италии. В силу этих соображений он с основной частью войска отошел от Меца, прошел через Тулузу и Реймс, которые полностью опустошил, через Труа и Сане, оставшиеся целыми лишь потому, что он спешил, и через Солонь, занятую его союзником Сангибаном, королем аланов. Оттуда он двинулся прямиком на Орлеан. Этот поход занял целый месяц. Он оставил Мец в начале апреля и появился перед Орлеаном в первые дни мая.

Орлеан стоял на самой северной точке, куда доходила Луара, большая река, которая делила восток и запад Галлии на северную и южную части. Именно в его окрестностях так часто решалась судьба Галлии – достаточно вспомнить лишь самый известный эпизод: штурм Орлеана Жанной д'Арк, – и не стоит удивляться, что он сыграл свою роль и во времена Аттилы. С незапамятных времен, еще до начала истории, Орлеан считался важным торговым городом, поскольку стоял не только на одной из самых больших рек Западной Европы, но и, как я говорил, был проходом к болотам, что лежали с севера и юга. Никто не мог пройти мимо него, по крайней мере, незаметно. В древности он был известен под именем Генабум, и именно здесь созрел и вспыхнул крупный мятеж, едва не покончивший с Юлием Цезарем, который сжег город до основания. Позже он снова поднялся, раскинувшись по северному берегу реки, а с южным его соединял большой мост. Восстанавливаться после пожара он стал без промедления, но не вернул себе прежний величественный облик, как можно было ожидать, потому что в самом деле понес серьезный урон в ходе войны. Но в 272 году во времена Аурелиана он, восстановленный, был уже обнесен стеной и по такому случаю принял имя этого императора. Времена для этого великого города, к сожалению, изменились, когда Аттила вторгся в Галлию. Ясно было, что город превратится в руины, и отцы города, полные страха, наблюдали за приближением гуннов. Все же город подготовился к обороне. Первый прямой штурм был предпринят Сангибаном, королем аланов и союзником Аттилы, который потребовал впустить его за стены города. Орлеан отказался и запер ворота. В то же самое время он послал своего епископа (и это важно, чтобы представлять себе истинное положение дел с правлением в Галлии, а также факты, касающиеся Реймса и Парижа) на юг, который еще оставался римским, в Арль, чтобы узнать, когда можно ждать прихода на помощь Аэция и как далеко могут продвинуться вестготы, – не только ради защиты самих себя, но и ради противостояния общему врагу.

Аниан – таково было имя епископа – явился в Арль как представитель, посол и управляющий городом. К своей радости, он нашел там не только крепкое и уверенное римское правление, но и выдающегося военачальника Аэция, который произвел на него внушительное впечатление. Аниан поведал о необходимости немедленной помощи. Он заявил, что городу удастся продержаться лишь до середины июня, не позже. Аэций терпеливо выслушал его и пообещал, что придет городу на помощь. Едва Аниан успел вернуться в Орлеан, как Аттила начал его осаду.

Зададимся резонным вопросом: почему Рим ждал так долго, прежде чем вмешаться и защитить свою обширную западную провинцию от этого «дикого животного»? Почему Аэций еще несколько месяцев назад не вышел из Италии во главе своих легионов? Почему он ждал, пока весь север не превратился в руины, прежде чем пронести через Альпы римских орлов и сомкнутыми когортами армии цивилизации отбросить этого дикаря и его орды? Ответ можно найти в той войне, которую мы ведем сегодня против точно такого же врага. Французам не удалось защитить север от современного Аттилы, потому что они слишком долго не могли решить, по какому пути он двинется и где нанесет самый тяжелый удар. Они никак не могли прийти к выводу, по какому пути будет разворачиваться немецкое наступление. Поэтому они и держали большую часть своих сил у Эльзаса и вдоль этой границы. Они считали, что немец куда более умен, чем оказалось на самом деле, и не смогли уловить предельную простоту плана варваров: мощный, как молотом, удар, который потряс Бельгию, и вторжение через нее на север Франции. Они же ждали чего-то более умного и не столь безоглядно жестокого. Они не могли поверить, что немец, нарушив нейтралитет Бельгии, готов презреть моральное осуждение всего мира. Они были не в состоянии понять глупость варваров. Они ошибались.

Аэций тоже оказался не прав, но, наверное, его можно простить. Он не мог точно предположить, по какому пути Аттила в самом деле начнет наступление на империю. А что, если вторжение в Галлию всего лишь ложный маневр, а подлинная цель – Италия и полем битвы станет Ломбардия? Кроме того, был еще один фактор: в Африке, угрожая высадкой на побережье, ждал Гензерих, союзник Аттилы. Аэций переоценил интеллект своего врага. А также не понял, какие силы противостоят ему.

Когда Аэций наконец оценил ситуацию, он не имел права и не должен был впадать в отчаяние. Успехи гуннов повлияли на решение вестготов ограничиться лишь обороной в пределах своих границ; они отказывались переходить в наступление. Повсюду, где римляне медлили, они сталкивались с изменой среди тех племен, которые должны были быть их союзниками в борьбе против общего врага. Но Аэций не мог себе позволить опустить руки. Он обратился к вестготам: «Если нас разгромят, вы будете следующими, которых уничтожат; если же вы поможете нам одержать победу, то будете увенчаны славой». Ответ вестготов был такой: «Это не наше дело; занимайтесь им сами».

Они были не правы. Победа Рима была необходима для будущего.

На самом деле многое дало само присутствие Аэция в Галлии. Внезапно вся страна изменилась, повсюду люди брались за оружие – аристократы и крестьяне, городские жители, крепостные и свободные. Из Арморики пришел героический отряд, рипурианские и салические франки увидели руины римских городов по всей стране, в которых им было позволено разместиться, бургундцы тоже вернулись, храня верность старым союзникам, если они вообще уходили. В конечном итоге дипломатия Рима оказалась такой успешной, что, даже когда вернулся Сангибан, Аэций предпочел сделать вид, что не обратил внимания на его измену. Выдающийся военачальник тщательно подготовился к наступлению, но решил сделать все возможное, чтобы вестготы примкнули к его силам. Именно поэтому он наконец обратился за помощью к сенатору Авиту, знаменитому галльскому аристократу, который жил в Клермоне, главном городе провинции Овернь.

Авит представляет собой фигуру, которая среди обилия варваров, заполонивших Галлию, cразу же привлекает наше внимание. Его личность убеждает нас, что цивилизация Рима оставалась жить на Западе – с ней не справились дикари, она не была потеряна в тумане предрассудков. Авит резко выделялся бы даже во времена величия Рима, он напоминал римского аристократа времен Марка Аврелия. Богатый человек, отпрыск благородной семьи, которая издавна пользовалась высочайшим уважением и несла тяжелейший груз ответственности, ученый, эрудит, убежденный патриот, он, кроме того, был и солдатом, отличавшимся личной отвагой. Уже в 430 году он успешно заключил для Рима договор с вестготами, и именно к нему в этот час огромной опасности снова обратился Аэций. Он нашел его на прекрасной вилле, где все дышало миром и покоем, у подножия гор Оверни. Он жил так, как впоследствии жили многие наши знаменитые аристократы восемнадцатого столетия – наполовину земледелец, наполовину ученый, эпикуреец до мозга костей, знающий себе цену, окруженный друзьями и семьей, в которую входили его сын и дочь, поэтами, учеными и прекрасными женщинами. Его сын Экдикиус был наследником и его богатства, и его ответственности. Дочь Папианелла была замужем за Сидониусом Аполлинарием из Лиона, выходцем из почтенной галло-римской семьи, который уже обрел известность как поэт. Именно этот человек, Авит, в критический момент ради блага цивилизации появился при дворе вестготов, – и у нас не могло быть более благородного представителя.

Его миссия увенчалась полным успехом; но по прошествии времени стало ясно, что Орлеану придется дорого заплатить за интересы вестготов. Город находился в плотном кольце окружения, он каждый день подвергался нападениям, и на него летели тучи гуннских стрел, – но не приходило никаких известий о снятии осады, и город был в отчаянии. Тщетно епископ Аниан во главе процессий носил церковные реликвии по улицам города и даже к войскам, стоявшим на укреплениях; они считали его предателем. Не теряя веры в Бога и в обещания Аэция, он ежедневно заставлял людей подниматься на последнюю высокую башню и смотреть, не идет ли помощь. Никто не подходил, не было ни следа армий Аэция. День ото дня широкие дороги, уходящие к югу, оставались пустынными и безжизненными. Наконец он тайком отправил посланника к Аэцию со следующими словами: «Сын мой, если ты не придешь сегодня, то будет поздно». Посланец так и не вернулся. Аниан и сам начал сомневаться и безропотно выслушивал увещевания советников сдаться, доверившись милости гунна. Но Аттила был вне себя из-за столь длительного сопротивления города и не пошел бы ни на какие условия. Не оставалось ничего иного, как погибнуть или обречь себя на муки, худшие, чем смерть.

На следующее утро первые отряды кавалерии гуннов ворвались в город сквозь выломанные ворота. Начались убийства, насилия и разрушение города, но они подчинялись определенному порядку и носили систематический характер. Ничто не ускользало от внимания гуннов – ни дома граждан, ни их святые места, захватчиков не останавливали ни возраст, ни пол жертв. Казалось, что все обречено на гибель в волне вандализма и убийств.

Внезапно над хаосом кровопролития вознесся крик: «Орлы! Орлы!» И по мосту, который соединял берега Луары, с грохотом пронеслась римская кавалерия, в рядах которой развевались и готские знамена. Они явились, и ничто не могло остановить их натиск. Шаг за шагом они отвоевывали предмостье, дрались на берегу, в воде, прорывались в проем ворот. Имперские войска захватывали улицу за улицей, дрались за каждый двор, все усиливая давление; над их головами блестели орлы. К ним в руки переходили дом за домом, улица за улицей, заваленные трупами; гунны дрогнули и пустились в бегство, давя конскими копытами упавших, но им не удавалось пробиться, и горы трупов продолжали расти. Испугался даже сам Аттила и скомандовал дать сигнал к отступлению.

Этот бесконечный день, вошедший в историю, пришелся на 14 июня. Аэций сдержал слово. С Орлеана началось освобождение Галлии и Запада.