Текст книги "Личность в истории (сборник)"

Но за Неманом меня ждал некий невиданный казус: я не мог разбить русских, потому что… никак не мог их отыскать! Впереди был только дым – отвратительный запах гари от спаленных деревень… а сзади меня преследовал другой запах – страшный трупный запах от павших лошадей. Они сотнями дохли от бескормицы и нестерпимой жары… И вскоре стало понятно: русские решили изнурить мою армию трусливым отступлением по нищей местности, избегая вступить в генеральное сражение. Отступая, они увозили и население, и все припасы. Они не оставляли ни лошади, ни коровы, ни барана, ни жалкой курицы… только полусгоревшие избы. Мне передали слова царя, отступавшего вместе с армией: «Если императору так хочется, я доведу его до Урала… если он прежде не умрет с голода». Тактика варваров!

К счастью, из перехваченной переписки Жозефа де Местра[30]30
  Посланник сардинского короля при русском дворе.


[Закрыть] я узнал, что план этот, вызвавший тогда насмешливое изумление в Европе, уже начали осуждать и при дворе русского царя, и в обществе. Командующего обвиняли в трусости, даже в предательстве. Как писал де Местр: «Любимец царя маркиз Паулуччи сказал командующему русской армией генералу де Толли: «Из одного только чувства чести вы должны или подать в отставку, или переменить трусливый план. А того, кто вам его посоветовал, надо отправить в сумасшедший дом, а еще лучше – на виселицу!» Хотя… Я готов отдать должное этому варварскому, но весьма эффективному плану. Мои солдаты грозили превратиться в изголодавшихся зверей. Я понял, что если это будет продолжаться, у нас вскоре не будет даже хлеба, а у лошадей сена.

И я обрадовался этому известию об осуждении трусливого варварства. Но… оно продолжалось. Русские отступали. Я по-прежнему не видел противника, и по-прежнему впереди были однообразная степь и обгоревшие избы.

Наконец мы настигли их у Смоленска… После трехдневного сражения они оставили нам опустошенный город. Утром я осмотрел крепостные стены, построенные еще русским царем Борисом Годуновым. Оглядывая со стены через подзорную трубу пустую равнину, я понял: русская армия опять ускользнула, исчезла, как призрак.

Я отправил в Париж победный бюллетень: Россия низведена до границ древних владений московских царей! Но я уже подсчитал истинные – и печальные! – итоги: пройдя без сражений от Немана до Двины, я потерял сто пятьдесят тысяч человек и множество лошадей. Бескормица, болезни, дезертиры… И я решился. В Смоленске я отпустил взятого в плен русского генерала. Я просил его сказать царю, что самое мое большое желание – это мир. «Но передайте царю – пусть поспешит. Иначе мне придется взять Москву. Столица, занятая противником, похожа на непотребную девку… я не смогу уберечь ее от разрушения». И еще я просил передать искренний совет «моему брату, русскому царю»: покинуть армию и как можно скорее. «Я все время недоумеваю, что он делает в армии? Я – другое дело, это мое ремесло, – сказал я генералу. И объяснил свою заботу: – Я хочу воевать с сильным врагом». Так я подчеркнул, что хочу воевать по рыцарским правилам. И что моя война так не похожа на варварскую войну без правил, которую ведет царь, заставляя меня идти по опустошенной земле…

В Смоленске у меня был выбор: прервать кампанию, как я и предполагал раньше, и остановиться в этом сожженном городе – обустроить его, доставить сюда продовольствие. Я даже сказал Коленкуру: «Мы отдохнем здесь, укрепим свои позиции, я пополню армию поляками, и посмотрим, каково будет Александру!» Можно было также отойти назад и перезимовать в Вильно (как я задумал раньше), выписать туда из Парижа «Комеди» и с удобствами перезимовать. А потом, объявив Польшу независимым государством, опять же призвать в армию благодарных, привычных к голоду и здешнему климату поляков… Я всегда говорил, что идти дальше Смоленска – самоубийство.

Император помолчал, потом продолжил:

– Почему я все-таки пошел? Я торопился закончить кампанию, ибо Париж – как женщина, его нельзя надолго оставлять… Но главное, – сказал он с какой-то странной болью, – близость Москвы. Она пьянила… Занять Москву, а оттуда повернуть на юг – в Индию. Ведь если русский царь решит заключить мир, этого уже никогда не будет! Надо было спешить, пока он не предложил мира… И я сказал маршалам: «Не пройдет и месяца, как я буду в Москве. Поверьте, сражение не за горами, без него они не посмеют отдать столицу. И мы разобьем их! И через шесть недель получим мир. Впереди – слава!»

Я был прав – генеральное сражение было не за горами. Мы продолжали перехватывать письма де Местра и узнали, что в Петербурге теперь «самое модное – ругать Барклая де Толли за его отступление». Я давно этого ждал. Когда нация унижена, она всегда находит козла отпущения.

И вскоре де Местр с восторгом написал своему королю: все советовавшие отступать прогнаны царем, и главнокомандующим собираются сделать фельдмаршала Кутузова. Они оба были членами масонской ложи, и оттого Кутузов был особенно мил сердцу хитрого пьемонтца… И действительно, был назначен старик Кутузов (которому в каком-то сражении прострелили голову). И наконец де Местр сообщил: «Все сведущие люди полагают генеральную баталию неизбежной».

Я повеселел. Русские сами не выдержали своей страшной тактики! Они решили дать бой у стен Москвы – своей древней столицы. Кроме того, мы узнали, что русский царь последовал моему совету и уехал из армии. Кто-то из иностранцев-фаворитов (русские никогда не осмелились бы на это!) прямо сказал царю, что «одно его присутствие выводит из строя тысячи человек, необходимых для его охраны». Наконец-то они поняли, что любой говнюк во главе армии, даже этот одноглазый старик, которого я бил при Аустерлице, лучше их бездарного царя. И я сказал своим маршалам: «Как видите, они со мной согласились во всем. Пусть царь носит военный мундир, но уберет в сундук свою бесполезную шпагу. Давайте готовиться к решительной битве, которую я вам предсказал».

Отъезд царя спасал русских от многих его абсурдных решений. Все тот же де Местр написал прелестную фразу, над которой я много смеялся: «Уважение к власти в России таково, что если император захочет сжечь Петербург, никому и в голову не придет сказать, что это повлечет за собой некоторые неудобства». Он был прав – русские не могут возражать своему царю, ибо они слишком хорошие подданные. Страна рабов…

Я все чаще напевал в палатке. Из Парижа привезли несколько забавных новых романов, но я их теперь не читал. Я вновь был прежний. И маршалы повеселели. «Император – сама энергия», – сказал герцог Эльхиненский[31]31
  Маршал Ней.


[Закрыть] Коленкуру.

Однако тон писем де Местра меня настораживал. Мы приближались к Москве, а пьемонтец писал: «Настроение в армии решительное. Да и разум говорит мне, что теперь Бонапарту не выбраться отсюда…» Они, видимо, хорошо знали о множестве могил, которые моя армия продолжала оставлять за собой – европейские желудки не выдерживали ужасной пищи. Знали и о дезертирах, которые по ночам покидали части… Великая армия таяла на глазах.

И, наконец, она состоялась – желанная битва под Москвой.

В тот день я хотел быть счастливым, но был… озабоченным. Я повелел выставить портрет Римского короля перед моей палаткой, мимо которой шла гвардия занимать боевые порядки. Но потом повелел убрать. Я чувствовал неискренность в приветственных криках. «Сын австриячки» – так они его звали между собой… Мне донесли – кто-то уже болтал, что он-де принесет нам несчастье… что через него отомстит нам его двоюродная бабка – принесет гибель армии республики… Я повелел убрать портрет. И сказал: «Ему слишком рано глядеть на поле сражения…»

Я что-то предчувствовал – и оттого был в дурном настроении. Да, четыре месяца я жаждал этой битвы… и теперь не был весел! Я поймал себя на том, что странно бормочу: «Военное счастье – продажная девка!»

Я надел свой счастливый мундир с орденом Почетного легиона и крестом Железной Короны, долго натягивал сапоги… и вдруг ясно ощутил: старею… ноги пухнут… С трудом помочился… От простуды был заложен нос… Нет, не было обычной радости перед битвой! Подвели лошадь, я вскочил на нее… но тяжело… тяжело…

Я смотрел в подзорную трубу, как по равнине бежали в атаку маленькие фигурки. Взвился дымок – ударила батарея. Все-таки война – примитивное, варварское занятие, вся суть которого – в данный момент оказаться сильнее…

Но «данного момента» все не было. Русские в тот день стояли насмерть. Они были неузнаваемы… нет, узнаваемы – Прейсиш-Эйлау! Клочки земли, усеянные мертвецами, переходили из рук в руки. Прибежал адъютант от Нея. Маршал умолял о подкреплении, просил ввести в бой гвардию. Я сказал: «Он предлагает мне рискнуть остаться без гвардии за тысячи километров от Франции?»

В тот день победа оспаривалась с таким упорством, огонь был так губителен, что генералам приходилось платить своими жизнями, пытаясь обеспечить успех атак. Ни в одном сражении я не терял столько генералов… Моя артиллерия палила, кавалерия рубила, пехота шла в рукопашную, но русские не двигались с места. Они были, как цитадели, которые можно разрушить только пушками – стреляя в упор!

Наступила ночь – русские не отступили. И только к рассвету они организованно отошли, оставив нам… двенадцать орудий! И это были все мои трофеи! Я велел отправить в Париж реляцию о победе, но я знал: русские не бежали! Мы не взяли ни одного знамени, не было пленных, одни мертвецы… Утром я прошел по полю сражения. Оно все было усеяно трупами и свежими могилами… Я узнал потом, что пятнадцать тысяч русских ополченцев всю ночь хоронили своих. И, только похоронив всех, они отошли.

Возвышенность за деревней находилась в центре нашей атаки. Теперь она вся была покрыта телами моих павших солдат… Помню, я спросил одиноко стоявшего на холме молоденького офицера, что он тут делает и где его полк. И он ответил: «Здесь». И показал на землю, усеянную синими мундирами.

Сколько погибло русских? Не знаю. Их ополченцы навсегда похоронили истину вместе с трупами. Мы же потеряли пятьдесят восемь тысяч солдат и сорок семь генералов. Русские должны были потерять намного больше… думаю, около ста тысяч. Целый народ погиб с обеих сторон. Но они были дома. А я – за тысячи километров от Франции.

Днем мы окончательно выяснили, что Кутузов отходит к Москве, и двинулись вслед за ним. Я жаждал продолжения боя. Но русская армия прошла через Москву и оставила нам город… правда, не посмев его сжечь, как Смоленск. Маршалы умоляли меня не входить в Москву, преследовать русскую армию, навязать еще одно сражение – добить одноглазого старика. Но я так ждал этой встречи со столицей Азии… загадочной Азии… И еще: я не мог дать тотчас новую битву. Непреклонность врага на поле боя надломила дух армии… я чувствовал это…

Шпионов в Петербурге у меня не было. Основным источником информации продолжали быть перехваченные письма де Местра. Из них мы узнали, что настроение в столице смутное. Мать царя и цесаревич Константин просили Александра немедля начать переговоры. Они меня боялись! Де Местр писал: «У всех при дворе вещи упакованы. Все уже одной ногой в карете и ждут, когда Бонапарт сожжет Москву, после чего отправится к Петербургу». Но в конце письма сообщал неприятное: «Слава Богу, о мире ни слова. Царь полон решимости и отвергает все предложения о мирных переговорах, идущие от матери и брата».

Почему я не пошел на Петербург? Дело тут не только в усталости истощенной, поредевшей армии. Просто я уже предвидел исход… звезда моя тускнела… вожжи ускользали из рук. Я ясно видел: чудесное в моей судьбе пошло на убыль. Судьба больше не осыпала меня своими дарами, я их вырывал у нее как бы насильно… Я все сделал, как обычно, в московской битве. Но судьба не дала мне победу…

И я решился войти в Москву. Чтобы… хотя бы увидеть мечту! Сколько раз мне снился во сне этот город!

Я стоял на высоком холме. Город лежал у ног. Как сверкали золотые купола церквей на солнце!.. Но где завораживающий колокольный звон, о котором я столько слышал? Я начал понимать… значит, и здесь нет людей?! Но, слава Богу, хотя бы нет и отвратительного запаха гари, который преследовал меня с тех пор, как я перешел Неман…

Я ждал обычной церемонии встречи победителя, которую видел столько раз. Ждал делегацию магистрата с ключами от города, как положено в цивилизованных странах. Но никто не шел. И я спросил Коленкура: «Может, жители этого города не умеют сдаваться?» Я постоянно забывал, что имею дело с варварами, с азиатской страной, где не соблюдают европейских обычаев.

Я послал офицеров в город – привести кого-нибудь из бояр. Привели… нескольких французов – гувернеров и книгопродавца.

Я спросил его:

«Где городской магистрат?»

«Уехал».

«А где народ?»

«Выехал».

«А кто же сейчас в городе?»

«Никого».

И я понял, что он не врет.

Надо было занимать пустой город. Я дал знак – заиграл военный оркестр, и войска пошли по кривым улочкам мимо особняков с палисадниками, этаких маленьких дворцов… На улицах действительно не было людей. В зловещей тишине вымершего города музыка звучала как-то слишком громко и гулко. Пустые дома были открыты. В некоторых (как мне потом донесли) еще теплились печи. Очевидно, решение о сдаче было принято внезапно, и люди второпях оставляли столицу.

Под звуки «Марсельезы» я въехал на главную площадь города и увидел стены с островерхими башнями. В полуденном солнце купола церквей нестерпимо сверкали… Мы подъехали к главным воротам в эту крепость, называемую «Кремль». Над воротами висела икона. На площади перед Кремлем стояла огромная церковь, вся разрисованная каменным орнаментом.

Я въехал в Кремль. Здесь жили и были погребены московские цари. В этих стенах родилось их варварское могущество. Множество самых почитаемых древних храмов… Века смотрели на меня с сонных золотых куполов. Здесь застыло время. Я оказался в азиатском Египте…

Я бродил под сводами древних палат и даже присел на золотой трон московских царей. И вдруг подумал: «Мне следует умереть здесь, в Москве!»

Не успел я поразиться этой внезапной мысли, как вошел Даву. Он сообщил, что русские бросили в городе множество пушек, а вот оставшиеся пожарные насосы старательно испортили. У них не было времени увезти пушки, но было время испортить насосы. Зачем?

И как ужасный ответ принесли воззвание губернатора Москвы. В нем варвар похвалялся, что сжег свой дом, чтобы не оставлять его нам. К вечеру Даву сообщил, что один саксонский драгун рассказал ему о фитилях, найденных в доме, где он встал на постой. Даву сказал мне, что боится, как бы русские не зажгли город. Я тоже думал об этом, но все-таки в подобное варварство поверить не мог. Сжечь свою древнюю столицу! Нет!.. Но утром схватили русского полицейского офицера, который кричал, что «скоро, скоро будет огонь!» Его привели ко мне. Сначала он показался мне сумасшедшим, но потом я подумал, что все это делается нарочно: царь решил меня запугать перед тем, как предложить мир. Я велел основательно допросить офицера. К сожалению, приказ «допросить основательно» гвардейцы поняли по-своему и несчастного расстреляли. Я не хотел этого…

Семнадцатого августа я узнал самое неприятное: русские разбили корпус Удино, который угрожал Петербургу (как мне не хватало Бернадота!). И теперь они могли не беспокоиться. Однако, как сообщалось в перехваченном письме де Местра, «все сокровища в Петербурге остаются упакованными, и двор по-прежнему готов к переезду в глубь страны». Из этого я мог заключить, что меня боятся по-прежнему, и уже вскоре я увижу его – царского посланца с предложением о мире.

И опять император будто очнулся и с изумлением обвел глазами каюту. Потом усмехнулся и сказал:

– Да, мне следовало умереть в Москве… – И, помолчав, продолжил: – Москва, Москва… Уже через три дня город загорелся! Под окнами раздался крик: «Кремль горит!» Я выглянул из окна – во дворе гвардейцы расстреливали трех поджигателей, а вокруг была стена огня. Жуткое зрелище… и завораживающее! Они сжигали свою столицу… Какая решимость! Нельзя было проклинать их, не восхищаясь ими. Какие люди! Они воистину скифы… Они тоже из древности… из времен гигантов…

Маршалы потребовали, чтобы я немедленно покинул горящий Кремль. Но я не мог оторваться от этого зрелища – огонь повсюду… ярость пламени… Я ходил по залам и во всех окнах видел огонь. Попытался сесть за работу, но гарь, дым… трудно было дышать… Привели какого-то русского, который будто бы признался, что ему приказали взорвать Кремль. Мне показалось, что он попросту пьян. Думаю, мои люди подговорили его испугать меня, чтобы я наконец покинул Кремль. И я согласился… Гвардейцы вели меня по какой-то кривой горящей улочке… Я ослеп от пепла, оглох от грохота рушившихся балок и сводов…

Меня перевезли в Петровский замок за городской чертой, где русские цари проводили ночь перед коронацией. Через пару дней, когда огонь погасили, я вернулся в Кремль. Кремль пострадал куда менее, чем можно было ожидать, но ехал я туда по совершенно выгоревшим улицам. И самое гнусное, самое страшное – я повсюду видел солдат, грабивших полусгоревшие дома. Армия на глазах превращалась в банду мародеров!..

Ко мне доставили пленного русского офицера, с которым я передал печальное письмо царю: «Государь, брат мой, великолепной красавицы Москвы более не существует, Ваши люди сожгли ее… Вы хотели лишить мою армию продовольствия, но оно в погребах, куда не добрался огонь… Мне пришлось взять Ваш город под свою опеку… Вам следовало бы оставить здесь органы власти и полицию, как это было в Вене, в Берлине и Мадриде. Так поступила и Франция в Милане, куда вошел Ваш Суворов. Так положено поступать в цивилизованных странах, где заботятся о собственных городах… Вместо этого из города вывезли все пожарные насосы, хотя оставили сто пятьдесят пушек! Я отказываюсь верить, что Вы с Вашими принципами и чувствительной душой дали согласие на эти мерзости, недостойные великого народа и его властителя…» И далее я во второй раз предлагал царю мир (такое было со мной впервые!)

Но ответа опять не было! Я понял – и не будет. Пять недель я провел в Москве, и все это время меня дурачили рассказами о мире. Дурачили при помощи глупца Мюрата, которому я приказал преследовать отступавших русских. Но, вместо того чтобы громить их, он вступил с ними в бесконечные переговоры. Они восторгались его идиотскими расшитыми золотом куртками, чуть ли не обедали с ним вместе и говорили, что царь вот-вот согласится на мир, и оттого «не стоит стрелять друг в друга». И болван передавал мне все эти глупости. И я сам себя обманывал, не желая понимать, что над дураком попросту издеваются… А за это время армия Кутузова отдохнула и, самое страшное, – к ней подошли казачьи части, которые станут чумой для моей армии…

Император остановился:

– Последнее вычеркните. Запишите просто: я понял, что надо уходить из сгоревшего города. И побыстрее, пока еще было тепло. Да и запасы продовольствия иссякали… Маршалы предлагали зимовать в Москве и ждать подвоза продовольствия из Литвы. Но я понимал – зимой от армии уже ничего не останется, она окончательно превратится в свору мародеров.

Пятнадцатого октября я велел выступить из Москвы. Погода была отличная – сухо, тепло. Я сказал: «Нас пугали морозами, а тут прелестная осень, как в Фонтенбло. Я привез тепло с собой, друзья! Верьте в мою звезду…» Но я лукавил. Я знал – звезда моя заходит, и неудачи строятся на горизонте…

Огромный обоз, обещавший многие беды, следовал с нами из Москвы. Но я не мог запретить везти трофеи – они были напоминанием о наших успехах. Мы как бы уходили с победой… Слово «отступление» никто не произнес.

Но перед отходом я собрал свою гвардию и сказал им правду: «Солдаты, мне нужна ваша кровь».

И они прокричали: «Да здравствует император!»

Так я их предупредил. Они были самые отважные. И они все поняли. Да, мне нужна была их кровь… вся кровь. Ибо я уже знал, каким будет наше отступление…

Уходя, я решил все-таки наказать царя – приказал взорвать Кремль со всеми дворцами и храмами. Докончить то, что начал пожаром он сам. Но взрыв… не удался! Я еще раз понял: теперь мне предстоит постоянно бороться с судьбой. И принял вызов.

Помню, я написал в одном из бюллетеней: «До двадцать четвертого октября армия отступала в порядке». На самом деле, беды обрушились на нас тотчас после ухода из Москвы. Я еще сумел огрызнуться, разбив русских под Малоярославцем, но после этого дела пошли совсем плохо. Начались жестокие холода, и теперь мы ежедневно теряли несколько сот лошадей.

Так мы дошли до Смоленска. Хоть и тяжело было продолжать идти в такой холод, но оставаться в сожженном городе без продовольствия и зимней одежды было еще тяжелее! И мы пошли дальше… Уцелевшие лошади скользили по обледенелой земле… падали… И все чаще гремели выстрелы. Сначала стреляли, чтобы не мучились лошади, потом… чтобы не мучились обмороженные люди, которые больше не могли идти.

Запишите, Лас-Каз: я шел по ледяной дороге в обжигающий мороз, шел пешком, как когда-то в Египте, шел, опираясь на березовый посох, вместе со своими солдатами. Ни бараний тулуп, ни меховая шапка не спасали от проклятого холода. Мюрат проиграл Тарутинское сражение, и мы отступали теперь по разоренной Смоленской дороге.

От великого до смешного – один шаг… Сколько раз мне придется это произносить во время русского отступления. Как хохотала судьба! Солдаты армии, именовавшейся Великой… оборванные, в полусгоревших в Москве шинелях, которые не грели… и поверх шинелей накручено всякое тряпье… Это была не армия, а какие-то грязные кучи со свалки… А мороз все крепчал. Единственный талантливый русский полководец, «генерал Мороз», добивал моих солдат, и они падали от холода и голода… и умирали прямо на глазах. Но ни ропота, ни слова осуждения я не услышал! Запишите: никогда и никому солдаты не служили так, как мне – до последней капли крови, до последнего крика, который всегда был: «Да здравствует император!»

Только Старая гвардия сохранила доблестный вид. Они сбросили обтрепанные шинели и шли в одних мундирах. В высоких медвежьих шапках, синих мундирах и красных ремнях мои гренадеры были по-прежнему великолепны, они презирали русские морозы.

«Тебе очень холодно, мой друг?» – спросил я старого солдата.

«Я смотрю на вас, Сир, и мне тепло», – таков был его ответ…

На моих глазах гвардию атаковали казаки. Они налетели, как саранча. Но мои гвардейцы, повидавшие со мной все виды смерти, сомкнутым строем прошли сквозь это месиво людей и лошадей…

Я надеялся достичь реки Березины прежде русских. Холод достигал двадцати градусов, дороги обледенели, лошади падали и околевали уже тысячами: все кавалеристы шли пешком, приходилось бросать пушки, уничтожать боеприпасы.

К четырнадцатому ноября моя армия осталась без артиллерии, кавалерии и обоза. Без кавалерии я не мог разведать положение русских, а без артиллерии – вступить с ними в бой. И русские пользовались этим – казаки постоянно атаковали наши колонны. Все, что отставало от армии, становилось их добычей. Эта нерегулярная кавалерия оказалась в тех обстоятельствах полезной для русских и страшной для нас.

У реки Березины мы должны были погибнуть… русские заняли все переправы. Эта река имеет сорок туазов в ширину, берега покрыты незамерзшими болотами, и форсировать ее в лютый мороз – отчаянно. Три армии русских должны были вот-вот соединиться. Перед нами стоял Чичагов, с тыла меня неторопливо нагонял старый циклоп Кутузов (не понимавший, что шанс разом покончить с Наполеоном выпадает единожды в жизни), а с севера подходил бездарный Витгенштейн. Причем у каждого из них было больше солдат, чем во всей моей поредевшей армии.

И ночью в палатке, пытаясь согреться в жалких лохмотьях когда-то великолепного мундира, наш модник Мюрат спросил меня: «Это – конец?» Я сел и при нем стал думать за русских – как им вести сражение. И настолько увлекся (уж очень хороша была у них позиция!), что даже забыл, против кого я выстраиваю победу. Я показал Мюрату, как нас следует уничтожить. Но ему было чуждо наслаждение красотой диспозиции. Он сделал нормальный вывод храбреца: «Ну что ж, значит, мы все погибнем – нельзя же нам сдаваться!»

Я его успокоил: «Это случится, если они будут действовать, как я, но, к нашей с вами радости, меня с ними нет…» И все-таки ночью я приказал сжечь знамена Великой армии и все донесения из Парижа. А на рассвете показал Мюрату ложный маневр, которым я обману русских, – и мы перейдем Березину. Надо было видеть, как радовался этот не самый умный и совершенно доверявший мне храбрец!

Все получилось. Я начал наводить ложную переправу южнее городка Борисова и этим маневром обманул адмирала Чичагова (с благодарностью вспоминаю имя этого ничтожества). Освободив для настоящей переправы берег реки севернее Борисова, я приказал понтонерам возвести два моста. Стоя по грудь в ледяной воде, они вбивали в илистое дно брода сваи. Был страшный мороз… кто сочтет, сколько их замерзло, ушло на дно?.. Но мосты они навели.

Наконец глупец Чичагов все понял и поспешил к настоящей переправе. Нам надо было спешить, по мосту уже били орудия. Копошащаяся масса людей и повозок торопилась перебраться на безопасный берег. Они давили друг друга, стараясь побыстрее войти на мост. Понтонеры и охрана пытались навести порядок. Но напиравшие сзади давили, затаптывали друг друга, люди падали в реку, на лед. Один из мостов рухнул, и великое множество солдат нашло приют на дне Березины… Они так и остались стоять под водой, я видел это… Обоз с московскими трофеями и казной (он вошел на мост последним) оказался там же – на дне, с мертвецами…

Русские уже подходили, когда генералу Эбле, начальнику понтонеров, пришлось взорвать второй мост. И на берегу осталось тысяч десять несчастных, не успевших переправиться. Их порубила в ярости вражеская кавалерия. Так бездарные русские генералы выместили злобу на беззащитных солдатах и маркитантах.

И все-таки после переправы я был в хорошем настроении. Это была первая маленькая победа в череде ужасов. Мне удалось сохранить пятьдесят тысяч солдат. Такова была теперь Великая армия… Замечательно проявил себя при переправе герцог Эльхингенский. Кстати, он доставил мне особенную радость уже во время отхода из Москвы. После неудачного сражения под Красным мне сообщили, что герцог то ли погиб, то ли захвачен в плен (что куда ужаснее). Он – мой любимый маршал. Я назвал его после Фридланда «храбрейшим из храбрых». И какой был восторг, когда я узнал, что тот, которого мы уже было похоронили, жив и, главное – не попал в плен. Редкая победа приносила мне такое счастье! Помню, я обнял герцога Эльхингенского, и мы расцеловались.

Я тогда впервые отметил, что император старательно именует своих маршалов, этих вчерашних плебеев, громкими титулами, которые он сам им присваивал.

– Дальнейшее отступление продолжалось при тридцатиградусном морозе. Падали последние лошади, не имевшие сил тащить жалкие остатки артиллерии, и тут же на них набрасывались люди, вырывая куски мяса из еще теплых трупов… Чаще всего умирали ночью. Костры наших бивуаков горели вдоль всей дороги… опасные костры! Горе тем ослабевшим, кто, немного отогревшись, засыпал возле них в эти морозы. Товарищи их будили, но несчастные умоляли оставить их и засыпали навсегда с блаженной улыбкой покоя. И дорога была покрыта замерзшими улыбающимися трупами…

Но мои усачи-гвардейцы по-прежнему поражали мощью и выправкой. Батальон Старой гвардии, являвшийся ко мне на ежедневное дежурство, всегда был в полном порядке, изумлявшем в те страшные дни. Они по-прежнему расплывались в улыбке, когда видели «своего императора».

В Вильно я смог подвести итоги кампании: Великая армия стала достоянием истории… она осталась в русских снегах. Я собрал маршалов и спросил их совета. Я сказал: «Вы знаете мою присказку: «Париж – как женщина, которую нельзя надолго оставлять одну». Я должен вернуться в Париж раньше, чем туда придут сведения о… случившемся».

«Но путешествие слишком опасно, кругом казаки, Сир», – стали возражать маршалы… Еще раз хочу отметить, Лас-Каз: казаки – это лучшая легкая кавалерия в мире. Они появлялись как привидения, нападали и исчезали. Они терзали наши тылы, перехватывали курьеров – моя связь с Францией была прервана… Однако я сказал маршалам: «Это не более опасно, чем мой отъезд из Египта. Не забывайте, господа, о моей звезде».

Но на их лицах было написано: где она, эта звезда?

Мне и самому было интересно выяснить это до конца. К тому же: жалкая, разбитая армия, привыкшая к поражениям, – что я мог с ней сделать?! И я подытожил: «Итак, господа, я вас оставляю. Я уезжаю, чтобы набрать триста тысяч новых солдат. Нужна новая армия, эта кампания – не конец войны. И русские еще заплатят мне за победы их климата!»

Пятого декабря вместе с Коленкуром я отправился в Париж. А в ночь на девятнадцатое мы уже въезжали в Тюильри… Коленкур вам рассказал об этом путешествии? Принесите мне завтра его рассказ.

– На сегодня хватит, – сказал император и добавил насмешливо: – Вы, как всегда, изнемогли. «Изнеможение» – слово, достойное дам…

Я был уже в дверях, когда он добавил:

– Кстати, Лас-Каз, у вас появилась привычка править мои слова. Этого делать не следует. Стиль – это дыхание… я хочу, чтобы читатели услышали мое дыхание… А ошибки, огрехи… надеюсь, они простят их старому солдату!

Император не прав. Я правил его речь весьма редко, когда ошибки были вопиющи…

Коленкур рассказал мне об этом путешествии в ту самую последнюю ночь в Елисейском дворце, и тогда же я все добросовестно записал. Привожу его рассказ:

«Пятого декабря около десяти часов вечера император и я сели в деревянный возок – грубо сколоченный ящик, поставленный на полозья. На запятках сидели два совершенно замерзших адъютанта в тулупах. Несмотря на то что император тоже был в огромном тулупе, ему должно было быть очень холодно, ибо стояли чудовищные морозы. Из четырех окон возка (весьма дурно застекленных) нещадно дуло обжигающим ледяным ветром. И всю дорогу до Германии я старательно укрывал императора полой своей огромной шубы. Но он совершенно не замечал ни неудобств, ни моей заботы.

Всю дорогу он размышлял вслух. И был удивительно оживлен… и весел, как ни странно! Впрочем, так всегда бывало с ним, когда он принимал важное решение… Много шутил, терзал меня насмешками вроде: «А что если нас захватят по дороге и передадут англичанам? Хороши вы будете, Коленкур, в железной клетке!» (Правда, каков он сам будет в этой железной клетке – ничего не говорил.)

И вообще, к моему изумлению, он будто совершенно не переживал случившееся! Хотя не переживать было невозможно. Я помнил дорогу от Москвы до Вильно – она напоминала гигантское поле сражения. Всюду валялись трупы… До смерти не забуду колодец у пустой избы, где мы останавливались напоить лошадей, колодец был забит трупами французов, и в самой избе лежали полуобгоревшие тела. Это «партизаны» (так именуют русские банды своих крестьян, преследовавших нашу отступавшую армию) заживо сожгли спавших солдат. И куда ни взглянешь, только вороны, на павших лошадях и человеческих трупах. И еще – пурга… ледяной ветер гнал снежные вихри, покрывавшие трупы и падаль белым ковром, что делало картину чуть менее безобразной…