Текст книги "Бабье царство. Русский парадокс"

Грамота (точнее, длиннейший историко-политический трактат) начинается с лжеистории династии – с изложения мифа о происхождении московских Царей от римского кесаря Августа. Согласно грамоте, провозглашенный Царем юный Михаил Романов был не только родственником Рюриковичей, но и «близким другом Царя Федора», последнего Рюриковича на троне. Однако Михаилу дружить с Федором было непросто, ему ведь исполнилось всего два года, когда его «близкий друг» Федор умер… Да и шапка Мономаха, в которой венчался на царство Михаил, была также очередной наивной выдумкой. По официальной версии, она считалась даром Византийских Императоров. И будто бы была подарена как символ преемственности самодержавной власти от Византии (Второго Рима) Третьему Риму – Москве. На самом деле это была всего лишь богатая татарская шапка – золотая тюбетейка XIV века, видимо, подаренная татарским ханом Узбеком московскому великому князю Ивану Калите. Такими дарами награждали татарские завоеватели за преданность и покорность. При Иване Грозном, когда оформилась идея «Москвы – Третьего Рима», традиционная татарская тюбетейка превратилась в византийский венец. Для этого ее украсили крестом, драгоценными камнями и соболиным мехом. Как пишет князь Долгорукий, выдумка должна была поддержать главнейшую идею: Романовы были избраны на царство Самодержцами, и Самодержавие на Руси – строй, освященный Историей и Церковью.

Такова версия Долгорукого. Но об ограничении самодержавной власти при Михаиле говорил не только Долгорукий в XIX веке. Свидетельствовали об этом и современники событий в XVII веке. В середине столетия русский подьячий (делопроизводитель) Посольского приказа Григорий Котошихин, отказавшийся писать донос на сослуживца, бежал за границу. Он поступил на службу в Швеции и там по заказу Шведского правительства написал сочинение «О Московском государстве». Он утверждал, что Царя Михаила Федоровича выбрали на царство с «записью», в которой избранный Государь обязывался никого без суда не казнить и все дела делать сообща с боярами и думными людьми. Этой «записи», естественно, не сохранилось. Если она и была, то Филарет должен был ее уничтожить. Об ограничении Самодержавия при Михаиле пишет и голландский купец Исаак Масса в «Кратком Известии о Московии». Николай Костомаров приводит его слова: «…Царь Михаил Федорович в случае важных дел собирал земскую думу [Земский Собор. – Э. Р.] из выборных всей земли и вообще во всех делах действовал заодно с боярским приговором, как и значится в законодательных актах того времени».

Возвращая Самодержавие Ивана Грозного, Филарет перестал собирать Земские Соборы, где представители всех слоев населения (кроме крепостных) обсуждали политические, административные и экономические вопросы. Его правнук Петр Первый вообще их упразднил.

И вот теперь Долгорукие (Василий Лукич и Сергей Григорьевич – известные дипломаты) и Дмитрий Михайлович Голицын задумали сделать то же, что сделали их соседи и враги – шведы. Россия должна была стать сестрицей Англии и Швеции. Шведские вельможи, натерпевшиеся от бесконечных войн Карла Двенадцатого, не хотели, чтобы на троне появился новый великий полководец, заставляющий страну работать на военную славу. После гибели Карла они пригласили на престол его сестру. Дали ей корону и почет, а она за это отдала власть Высшему Совету – Риксдагу, куда входили представители знатнейших фамилий.

И сейчас в России должно было произойти то же!

Прокричав хором: «Виват!» – члены Совета позвали секретаря. И, как покажет впоследствии в Тайной канцелярии секретарь Совета, стали, тесня друг друга, диктовать ему Кондиции (условия). Диктовали мечту русского боярства.

Согласно Кондициям, будущая Императрица обязывалась печься о распространении и охране православия (чтоб исключить влияние лютеранской религии курляндцев). Она не имела права вводить налоги, назначать высших офицеров и министров, командовать гвардией, заключать мир и объявлять войну. Не могла выходить замуж и рожать. Должна была оберегать и содержать Верховный Тайный Совет, которому передавалась вся полнота власти.

Анне Иоанновне оставляли право заседать в Верховном Совете, повелевать собственной охраной и тратить личные деньги, назначенные Советом, – полмиллиона рублей вместо 60 тысяч, которые она получала прежде. Анна должна была подписать Кондиции, запомнив хорошенько слова, которыми они заканчивались: «А если нарушу Кондиции, то лишена пусть буду короны российской».

Но это – впереди. Пока членам Совета нужно было самим подписать Кондиции. Все торопливо подписали, кроме… конечно же, Остермана. Он тотчас вспомнил, что, как иностранец, не смеет вмешиваться в такое сугубо отечественное дело – избрание на царство русского Царя»… Долгожданная воля, которой столетия ждали боярство и дворянская верхушка, становилась явью – они переставали быть рабами Самодержцев.

Но Кондиции были только началом. Дмитрий Михайлович Голицын уже продумал новую Конституцию Империи и вскоре собирался представить ее Верховному Тайному Совету. По этой Конституции правил Правительственный Совет. Императрица должна быть членом Совета и иметь в нем три голоса. При Совете – Сенат, судебная власть, и две низшие палаты – Шляхетская (дворянская) в двести человек и Палата городских представителей… Русь становилась конституционной монархией и вслед за Англией и Швецией выходила в авангард Европы.

На следующий день Верховники пригласили в Кремль знать и высшее служилое дворянство. Вся верхушка Империи – сенаторы, церковные иерархи, руководство Коллегий, генералитет (фельдмаршалы, адмиралы генералы и обер-офицеры) – собралась во дворце. Собрать их было легко: все они приехали в Москву на бракосочетание Императора, а оказались на его похоронах…

И все они единодушно забыли о завещании Екатерины Первой, по которому в случае смерти бездетного Петра Второго корона Империи передавалась дочерям Великого Петра или его малолетнему внуку. Все они с радостью передали трон «природной Царице» Анне Иоанновне.

Глава 3
Императрица Анна Иоанновна

Но Верховники не поставили высокое собрание в известность о Кондициях. Ни Сенат, ни Синод, ни гвардия ничего не знали об условиях, которые члены Совета решили направить Анне. Впоследствии писалось, что это было сделано Верховным Советом из вельможной гордости, презрения к худородным, из глупой самонадеянности. На самом деле все было иначе. Князь Дмитрий Михайлович Голицын не верил в свободолюбие большинства в Сенате и Синоде… Столетия татарского ига и беспощадного Самодержавия московских Царей и великого Петра сделали самодержавную власть сущностью российской жизни. И князь знал: дворянской массе легче представить страну без народа, чем без самодержавного Царя.

Кстати, то же писал о русском дворянстве один из активных врагов Кондиций, астраханский губернатор Артемий Волынский: «Мы не доросли до свободы, поэтому никаких кондиций нам не нужно, а нужен самодержец-царь. Если же дать волю народу, то нечестолюбивый, нетрудолюбивый наш народ станет попросту спать в своем доме. И весь воинский порядок мы, конечно, потеряем». Так что отец Кондиций Голицын и враг Кондиций Волынский думали о дворянстве одинаково. И Голицын придумал: в Митаве они заявят, что Кондиции – результат всеобщего решения, а в Москве преподнесут их как решение самой Анны. Для этого достаточно будет получить на них ее подпись. И потом поставить Сенат и Синод перед свершившимся фактом.

За подписью Анны в столицу Курляндии Митаву (нынче Елгаву) отправились Василий Лукич Долгорукий, знавший Анну с давних времен, Михаил Голицын, двоюродный брат фельдмаршала, и безликий генерал Леонтьев, представитель генералитета. Они должны были передать Кондиции от имени… всего общества!

На улицах Москвы читали манифест: «…Общим желанием и согласием всего Российского народа на Российский Императорский Престол избрана по крови Царского колена Тетка Его Императорского Величества, Государыня Царевна Анна Иоанновна, Дщерь Великаго Государя Царя Иоанна Алексеевича…»

Так народу сообщили о его «общем желании и согласии».

В это холодное время года Остерман привычно заболел. Умнейший интриган совершенно не сомневался в том, что затея коллег обречена. Во-первых, сами Верховники, как издревле повелось среди наших бояр, ненавидели друг друга. Единство их было временным и очень хрупким. Во-вторых, как и князь Голицын, и Артемий Волынский, он отлично знал: общество, то бишь дворянство, не представляет Русь без Самодержавия. Недаром «европейцу» Петру не приходило в голову дать свободу хотя бы верхушке аристократии. Наоборот, петровская табель о рангах уравняла в правах боярство и дворянство, превратив их в общую послушную армию привилегированных холопов на службе у хозяина земли Русской – у Самодержца.

Наконец, Верховники забыли о главном – о «парламенте с ружьями», о нашей славной гвардии, которая так удачно сажала на престол Царей. Они не сумели привлечь гвардейцев на свою сторону. И действительно, зачем гвардейцам свобода? «Свобода в армии – это конец дисциплины», – так писал Волынский. Так считал и генералитет. Впрочем, имелось старое и испытанное средство, которое подчас сильнее всех идей, – деньги. Его использовал Меншиков, готовя гвардию к поддержке Екатерины. Но Верховники, эти небожители, захотели достичь свободы бесплатно. Честнейший Голицын брезговал подкупом. Долгорукие пребывали в отечественном романтизме – то ли верили, что все их боятся, то ли попросту пожадничали.

Но был еще один пункт в Кондициях, опаснейший в этом новом Царстве, которое создавалось в России – в Царстве женщин.

Согласно этому пункту Анна не должна была везти с собой курляндцев и «особливо невнятную личность Ернеста Бирона». Ей надлежало навсегда оставить его в Митаве. Члены Верховного Тайного Совета, люди немолодые, не поняли, что они написали. Плохо знали Анну, совсем не изучили свою протеже.

Несколько лет не мог родить детей отец Анны, рахитичный, болезненный, слабоумный Царь Иван. Как писал в XIX веке наш генеалог князь Долгорукий, Анну и ее сестер придворные считали дочерьми Василия Юшкова – здоровенного малого, которого Софья назначила в постельничьи к жене Ивана Царице Прасковье. После этого у Прасковьи и начали появляться дети…

Думаю, эта версия неправдива. Анна – явное порождение Романовых. Она слишком похожа на тетку Царевну Софью – и внешностью, и характером: то же некрасивое лицо, те же тщеславие и беспощадная жестокость. Но при этом – те же неистовство и верность в любви.

После смерти ее отца Ивана мать Анны с тремя малолетними дочерьми жила в Измайлове – древней вотчине Романовых. Там они росли – старшая Катерина, средняя Анна и младшая Прасковья.

Шло время. Пала их родная тетка Царица Софья, за окном гремели Петровские реформы. Маленький ботик, на котором молоденький Петр плавал у них на глазах по Измайловским прудам, превращался в русский флот, строились города и крепости, велись жестокие войны… Но в Измайловской царской усадьбе время остановилось. Там обитал обязательный придворный штат уходящей Московии – мамок, нянек, шутов и приживалок.

Есть идиллическое описание этого остановившегося времени: трое маленьких ангелочков, окруженных цветником придворных девушек в нарядных старинных русских платьях и в кокошниках… Они водят хороводы на фоне прудов и рощиц старого парка… И гусляры и шуты воскрешают древние забавы московских царей.

Есть и совсем другое описание…

Берхгольц, посланник герцога Голштинского, был послан с поручением в Измайлово. Она записал впечатление (его приводит историк Валишевский): «Мне пришлось пройти через спальню Царевен. Младшая Прасковья, золотушная девица, протянула руку, старшие (Катерина и Анна) угрюмо смотрели… Дальше была спальня, где придворные дамы и служанки спали вперемежку. Они проводили меня остротами и сальными шутками, которые были слышны в соседней комнате и заставляли краснеть царевен. Я увидел не одну голую грудь, но не был соблазнен. Грязь всех этих женщин отталкивала».

Петр называл Измайлово «богадельней уродов, ханжей и сумасшедших.

Анну с трудом научили считать и писать. Но огромную, неуклюжую Царевну тщетно обучали танцам по новой моде… С детства Анна – зла, мстительна и опасна. Даже мать ее боялась и не любила. В юности придворный шут именовал ее не иначе как «Царь Иван Васильевич» (Грозный).

По обычаю все три Царевны, выросши, должны были уйти в монастырь.

Но Петр все переменил. В стремлении соединиться с Европой Царь прорубал окно на Запад не только пушками, но и телами русских Царевен. Сестра Анны Екатерина была выдана замуж за герцога Шверин-Макленбургского. Что же касается Анны… Здесь царский расчет был ясен, а ход его ловок. В результате Северной войны границы наши вплотную подошли к Курляндии, маленькому богатому вассальному владению Речи Посполитой. Три державы тянули Курляндию к себе – Польша, Германия и Пруссия. Но Петр притянул эффективней – Анну выдали за Курляндского герцога.

Все было, как полагалось тогда. Жених и невеста видели друг друга только на непохожих портретах, но писали друг другу обязательные любовные письма. Он написал о своей страсти, она отвечала: «Ничто не может быть мне сладостнее, чем ваше объяснение в любви ко мне».

Петр обожал празднества с подтекстом. В Петербурге была устроена пышная свадьба Анны. В завершение ее был разрезан огромный свадебный торт, оттуда вышла еще одна пара новобрачных – лилипут и лилипутка. Во французском платье, похожие на игрушечных кавалеров из Версаля, они станцевали на столе менуэт.

Так Петр в своей манере спародировал брак безвластного герцога Курляндского, жалкого политического лилипута, и потомицы ненавистных Милославских – Анны.

Герцог был в восторге от лилипутов, и насмешник Петр предложил ему перед собственной брачной ночью полюбоваться на то, «как это делается у лилипутов». И первая ночь шутов прошла в герцогских покоях. Получив эротический заряд, молодожен направился в покои своей некрасивой невесты…

Но пришло время молодым возвращаться в Курляндию. На прощание Петр устроил очередной пир. На нем подвыпившему герцогу вздумалось потягаться в пьянстве с Царем. К сожалению, он не знал удалой русской пословицы: «Что русскому здорово, то немцу – смерть». На обратном пути от обилия возлияний герцог отправился на небеса.

Анна приготовилась вернуться в Россию – пожить в родном Измайлове, а потом, как положено, уйти в покойную келью, в Вознесенский Кремлевский монастырь. Но Петр не собирался снимать удавку с желанного герцогства. Дядюшка повелел ей продолжать жить вдовой-герцогиней в Курляндии. Для утешения к ней приставили надзирателя – Петра Бестужева, бывшего прежде дипломатом в Вене, Берлине и Гааге. Он стал обер-гофмейстером (главой) ее двора и одновременно ее любовником. Будучи на два десятка лет ее старше, любвеобильный Бестужев, однако, не удовлетворялся сомнительными прелестями толстой герцогини Курляндской и вовсю развлекался на стороне. Но она терпела.

В 1726 году в Курляндии появился блистательный мужчина – незаконное дитя знаменитого любовника всех красавиц Европы короля Саксонского и Польского Августа. Этот достойный плод страстной любви продолжил дело отца – стал главным европейским донжуаном. Его звали Мориц Саксонский.

Мориц захотел прибавить к любовной славе богатое Курляндское герцогство. Местное дворянство радостно приняло эту весть и избрало его курляндским герцогом. Еще с большей радостью приготовилась принять в объятия неотразимого красавца Анна – «Толстуха», как ее называл Мориц. Прибыв в Митаву, он ухаживал за ней, но в своих лучших традициях – успел одновременно переспать со всеми красотками Митавы. Однако Анна привыкла к тому, что ее не любят. Она готова была любить сама, несмотря на все его измены… Но тут вмешался Меншиков. Генералиссимус, обремененной множеством титулов, не мог пропустить еще один. По его настоянию Екатерина Первая отрядила в Митаву Василия Лукича Долгорукого. Тот потребовал от курляндцев вновь собрать сейм и избрать своим герцогом… Меншикова! Долгорукий пригрозил русским десантом, расквартированным совсем рядом, в завоеванной Петром Риге. Но курляндцы, надеявшиеся на помощь Польши и Пруссии, отказались от Меншикова. Сослались на то, что их герцогом имеет право быть только лютеранин.

Тогда Меншиков сам вошел в Митаву во главе конвоя в несколько сот драгун. Вчерашний продавец пирогов объявил курляндцам, что негоже великой русской Империи отдавать свою принцессу за незаконного отпрыска. Он будто бы даже повстречался с Морицем…

«Мы не можем отдать за вас царскую дочь… Кто ваши родители?» – спросил Меншиков. «А кто ваши?» – усмехнулся в ответ Мориц.

В общем, переговоры ничего не дали. В результате возникла популярная легенда о том, как русский десант под руководством Светлейшего внезапно окружил дом Морица. Чтобы выиграть время и сбить с толку русских, любовница Морица спустилась из окна по веревочной лестнице. Она была в мужском платье и мужском парике. Ее тотчас схватили русские солдаты, решившие, что это Мориц. И пока разбирались, Мориц организовал оборону и выдержал осаду.

На самом деле, как вспоминал сам Мориц, он действительно ожидал штурма. Но всю тревожную ночь провел за любимым занятием – играл в карты. Однако штурма не было. Все тот же Василий Лукич Долгорукий осторожно объяснил Екатерине, что Меншиков ведет себя в Митаве, «как слон в посудной лавке», и может сильно рассердить отца Морица, верного союзника России, короля Августа.

Меншикова отозвали. Но Екатерина не посмела не считаться с желаниями прежнего хозяина. Через некоторое время она попросила польского короля помочь избрать Меншикова курляндским герцогом. Однако курляндцы стояли насмерть. Екатерина умерла, так и не сделав прежнему хозяину желанного подарка.

В это время в Митаве случился скандал. Морица, приглашенного Анной жить в ее дворце, постыдно застигли с одной из ее фрейлин. В ту ночь выпало много снега, и галантный Мориц после любовных утех нес на руках очередную красавицу по заснеженному двору. В призрачном лунном свете кухарка, вышедшая во двор по нужде, приняла их за приведение о двух головах. Рассказы о ее истошном вопле разнеслись по всей Митаве. Курляндцы смеялись: «Жених отдыхает от толстухи на более лакомых кусочках». И Анне пришлось отказаться от скандального жениха.

Мориц потерял сначала ее, а после нового появления двух русских полков – Курляндское герцогство. Но больше всего огорчила этого донжуана потеря архива. Во время бегства из своего дома, окруженного русским отрядом, он оставил там бесчисленные любовные записки от самых знаменитых красавиц Европы и подробный дневник своих любовных побед. Были ли там записи о «Толстухе» – неизвестно. Возможно, были. Поэтому-то, несмотря на щедрые посулы русским, Мориц так и не смог получить архив обратно.

Расставание Морица с Анной пошло на пользу обеим сторонам: знаменитый донжуан занялся военной карьерой и стал знаменитым полководцем, а толстуха Анна вскоре получила роль беспощадной русской Императрицы.

Итак, Анна по-прежнему была вдовой. Разозленный отсутствием помощи от Бестужева, Меншиков решил отозвать его из Курляндии. Это вызвало поток писем от несчастной Анны, испугавшейся остаться в одиночестве. Она забросала посланиями Меншикова и влиятельного члена Верховного Тайного Совета Андрея Остермана, ее главного покровителя при дворе (умел смотреть в будущее великий политик Остерман).

«Нижайше прошу Ваше Превосходительство попросить за меня, сирую, у Его Светлости [Меншикова]… Умилосердись, Андрей Иванович, покажите милость… не ослезите меня, сирую. Не дайте мне вовеки плакать! Я так к нему привыкла!» Меншиков вскоре пал, и Бестужева ей оставили.

Но вскоре произошло событие, имевшее громадное значение как для Анны, так и для всей России. Во время болезни Бестужева Анне Иоанновне принес бумаги на подпись мелкий чиновник. Подписав, Анна велела ему приходить каждый день… Чиновник сделал стремительную карьеру: уже вскоре он стал ее секретарем и камергером ее двора.

Его звали Эрнст Иоганн Бюрен.

Дед Бюрена (так его звали на самом деле), мелкопоместный дворянчик, по некоторым источникам, был придворным конюхом при герцоге Курляндском.

Отец дослужился до капитана. У Бюрена было два брата, Эрнст был средним. Учился он в Кенигсбергском университете, но не окончил его из-за какой-то темной истории. Пришлось вернуться обратно в Курляндию. Здесь служил дворецким у одного из баронов. По примеру множества европейских авантюристов отправился за счастьем и деньгами в «русский Клондайк» – в Петербург. Попытался стать камер-юнкером при дворе Царевича Алексея. Отказали унизительно – из-за низкого происхождения. До смерти он помнил и мстил русской знати за это унижение. Он вернулся в Курляндию. Там познакомился с Бестужевым, обер-гофмейстером двора Анны, и Бестужев взял Бюрена ко двору.

Он был невысоким, прекрасно сложенным, с выразительным лицом – орлиный нос, тонкие губы и серые гипнотические глаза. «Грубая мужская сила исходила от невысокого курляндца», – писал современник.

Когда Анна его увидела, ее судьба решилась. До него у нее были любовники, теперь же появилась любовь. И любовь, в отличие от всех наших будущих героинь, навсегда. Страсть! Это бывает: высокие толстые женщины страстно любят невысоких, изящных, но сильных мужчин.

Первое, что сделал новый любовник, – он изгнал из дворца любовника прежнего, своего благодетеля Бестужева. Благодеяние, как известно, должно быть наказано. Милостивец Бестужев по просьбе Анны был отозван в Петербург. «Я в несносной печали, едва во мне дух держится, что чрез злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг [Бирон. – Э. Р.] более в кредите остался…» – писал Бестужев дочери, княгине Волконской.

В Петербурге Бестужев попытался вернуться в Митаву, и тогда Анна обвинила его в воровстве. Пожаловалась в Россию: «меня разорил и разворовал Бестужев». В общем, сделала всё, чтобы его к ней не вернули.