Текст книги "Наполеон"

– Что делать, именно с ним было связано будущее Франции… Ведь это вопрос о наследнике главного трона Европы. Бедный король был невероятно застенчив и так и не объяснил ни жене, ни Иосифу причины «печального дуэта». У него была проблема… сросшаяся крайняя плоть. Она причиняла ему нестерпимую боль при… движении внутрь, и оттого, говоря языком Галантного века, послав стрелу в цель, он оставался неподвижен. Нужна была маленькая операция, но он ее… нет, не боялся… стеснялся. В продолжении семи лет несчастная Антуанетта шла в королевскую постель, как на плаху… А в это время в Версаль, как бабочки на огонь, слетелись все великие донжуаны: герцог де Лозен, граф д'Артуа, младший брат короля, и так далее… А ее паж граф Тилли, красавчик, с мальчишеского возраста шаставший по постелям фрейлин… Это была жизнь на острие ножа. Куртуазные выпады, бесконечные попытки соблазнить, публичная охота за девственностью королевы… Она выходит, чтобы сесть в карету, – и Лозен уже во дворе, уже ждет. Он моментально падает на землю и становится галантной ступенькой, по которой королева шагает в карету. А он не упускает случая мимолетно коснуться ее ноги… Иногда она не выдерживала. Тот же Лозен преспокойно рассказывал в моем присутствии, как однажды она вдруг бросилась к нему, сама обняла и, разрыдавшись, оттолкнула, убежала…

– И, наконец, граф Ферзен…

– Семь лет никчемного супружеского ложа, семь лет постыдного девства, пока несчастный не согласился на операцию. Семь лет памфлетов, – продолжал Бомарше.

– Семь лет, два месяца и три дня, – с готовностью поправил Фуше.

– Прибавьте: семь лет, два месяца и три дня, затрагивающие честь нации. Ибо наша гордость – прежде всего под одеялом. Француз – соблазнитель. И первым соблазнителем обязан быть – и всегда был! – наш король. И вот после королей – гигантов любви, чьи победы в кровати наполняли гордостью народные сердца, появился король, который… не мог! Этого унижения французы перенести не в силах! Я уверен, что с этого момента и началась революционная ситуация, ибо десятки памфлетов, созданных за границей, буквально наводнили Францию. Нет, я жалел их… ее и бедного Людовика…

«Тихий клекот на сей раз обозначил смех гражданина Фуше».

– Да, да… вы настолько жалели их, что уже вскоре, как сообщают…

– …все те же доносчики… – подхватил Бомарше.

– Те же? Никак нет, гражданин. Доносчики, как уже говорилось, были самые разные. И сообщают они, что уже вскоре по возвращении Бомарше явился к новому королю и поведал, что за границей появился некий ужасный пасквилянт по имени Анжелуччи, который готовится издать памфлет, где описаны все злосчастные тайны королевского члена. Вы даже прочли бедняге выдержки из этого, прямо скажем, остроумнейшего пасквиля. Они остались в доносе…

Здесь Фуше опять остановился.

– Продолжайте, продолжайте…

«Бомарше засмеялся, уже поняв, что приготовил мерзавец в конце рассказа».

– Бедный король был в ужасе от этого злобного остроумия. Но, полагаю, особенно он был поражен, когда понял, что в памфлете цитируется то самое злосчастное письмо брата королевы. Монарх не знал, что его собственная полиция, перлюстрировавшая письмо, тайно торговала им. Что делать, и за полицией надо тоже следить… Но вы предлагаете несчастному Людовику выкупить пасквиль у мерзавца Анжелуччи, более того – беретесь навсегда заткнуть рот деньгами этому весьма остроумному и оттого такому опасному автору. Король в восторге от явившегося избавителя. И вы отправляетесь в погоню за ужасным Анжелуччи… Далее в архиве полиции появляются уже ваши донесения. В отличие от наших скучных доносов, ваши – целый роман, красочные описания того, как мерзавец Анжелуччи, забрав деньги, обманывает вас, но вы бесстрашно и упорно преследуете негодяя. В лесу на вас нападают разбойники… неравная битва, но вы – бесстрашный победитель! И вот уже коварный Анжелуччи настигнут, пасквиль захвачен, и нужное обещание от автора получено. С этими свершениями, измученный подвигами, вы прибываете к венскому двору и повествуете славной матери Антуанетты о своих победах во имя ее дочери. После чего Мария Терезия приказывает… немедленно посадить вас в тюрьму! Оказывается, во время вашего красочного рассказа мудрой императрице и ее разумному канцлеру показалось, что они попросту… слушали очередную пьесу господина Бомарше с весьма искусной интригой. А в скучной реальности, видимо, действовал всего один персонаж – сам господин Бомарше. Он был и зловещим Анжелуччи, автором злобного памфлета, и избавителем от этой напасти. Прямолинейный канцлер Кауниц объявил: «Клянусь, этот пройдоха Бомарше сочинил и пасквиль, и все остальное». И потому целый месяц нашему герою приходится отдыхать в австрийской тюрьме, откуда его освобождает простодушный Людовик Шестнадцатый, который в обвинения не поверил – интрига показалась ему слишком изощренной. Он еще не ознакомился с «Женитьбой Фигаро», эта пьеса еще не увидела свет. А жаль… В «Женитьбе» есть прелюбопытнейшее определение Фигаро: «Интрига и деньги – вот твоя стихия»… Вам интересно?

– Продолжайте, продолжайте…

– А потом вам вернули гражданские права. И вскоре в Париже кто-то начал распространять «Женитьбу Фигаро». Говорили, что это делает враг короля – герцог Орлеанский… Вы хотите что-нибудь прибавить?

– К доносам?

– Или возразить?

– Ну разве что самую малость. Надо сказать, что все это время герой доносов писал еще и пьесы, весьма недурные. И уже первая, «Евгения», обошла весь мир.

– Ничто не забыто, гражданин Бомарше. Есть целая папка, где наши защитники нравственности рвут и мечут по поводу этой пьесы. «Где это вы видели у нас знатных распутников?» – писали королю знатные распутники. «Почему у вас молодая особа беременна прежде замужества?» – ужасались дамы, уставшие считать своих любовников. Вы не уставали отбиваться.

– Нет, я решил, что был слишком трагичен в этой пьесе. Я подумал, что с французами не стоит говорить так серьезно. И тогда я вернул забытый смех на подмостки – написал комедию. И что началось! Выяснилось, что в веселом «Севильском цирюльнике» я умудрился обидеть сразу правительство, религию, старину, не говоря уже о нравственности. Три раза пьесу снимали с репертуара, четырежды она проходила цензуру, ее обсуждали даже в парламенте… Обыкновенную комедию!

– Вы ошиблись – гениальную комедию.

Но Бомарше не слышал лести, его несло. Он вспоминал обиды:

– Когда я написал «Женитьбу Фигаро», то пять лет хранил ее в письменном столе, чтобы не иметь неприятностей. После того как решился опубликовать – четыре года борьбы. Оказывается, я опять умудрился оскорбить всех сразу. Начали с заглавия: «Безумный день» якобы был намеком на жизнь нации! Нет, чтобы здесь писать, нужен возраст черепахи!

– Но ведь намек был!

– И как я смел писать о воровстве вельмож! «Иметь, и брать, и требовать еще – вот формула из трех правил», – писал я. «Все вокруг воруют, а от тебя одного требуют честности», – жаловался мой Фигаро.

– Зато после революции, сам став сильным мира сего, ваш Фигаро…

– Что делать… Я только потом понял – жаднее богатых только бывшие бедные. Так что вы правы: воровство при короле – это детский лепет, если сравнивать с воровством революционеров. Впрочем, и сам гражданин Фуше может это замечательно подтвердить. Тот самый гражданин Фуше, который когда-то писал: «Краюха хлеба и ружье – вот и все достояние, которое должно быть у истинного республиканца». А нынче о его состоянии ходят легенды!

– Вот видите, как вы заблуждались, – улыбнулся гражданин Фуше. – Но еще больше вы ошибались, когда требовали свободы слова. С каким пафосом вся Франция повторяла слова вашего Фигаро: «Где нет свободы критиковать, не может быть приятна никакая похвала! Только мелкие людишки боятся мелких статеек». И вот царство свободы слова наступило. Говорить у нас можно все. Только кто слушает? Разве возможно сейчас увидеть ту толпу, которая была когда-то перед театром, где показывали вашу запрещенную пьесу? Театр теперь – всего лишь театр. А был великой свободой, свободой в темноте зала, когда любой намек звучал как набат, рождал шквал аплодисментов. Ваши слова разносились по всей Франции. До сих пор помню: «Я жалкий учитель латыни и математики в монастыре, в убогой сутане с тонзурой на голове…» – эти слова Фигаро я шептал, сидя в своей келье. Я был смертельно обижен тогда – к настоятелю приехал его родственник, герцог дю Шатле, посмевший обращаться со мной, как со слугой. Помню, я ходил по келье и грозно цитировал слова Фигаро: «Вы дали себе труд родиться, только и всего…

я же ради одного только пропитания вынужден выказывать такую находчивость, какая в течение целого века не потребовалась бы для управления, к примеру, Испанией».

– Догадываюсь о судьбе несчастного герцога, – усмехнулся Бомарше.

– Да, в девяносто третьем я отправил его на гильотину… Так что король был проницателен, когда сказал: «Если быть последовательным, то, допустив постановку «Женитьбы Фигаро», надо разрушить Бастилию». Кстати, в досье осталась ваша гордая фраза после запрещения королем пьесы: «А я поставлю ее! Поставлю хоть в Нотр-Дам!»

– Но я сказал это наедине…

– Да, любовнице, а она уже за небольшие деньги… Впрочем, скоро Бомарше обнаглеет и открыто напишет в газете: «Я не убоялся единоборства со львами и тиграми, чтобы добиться постановки «Севильского цирюльника». Неужели я убоюсь…» и так далее… И вы имели право! Бомарше тогда был в моде, а король – нет. Было модно плевать на короля. И кто же требовал разрешить пьесу, подрывающую устои монархии? Королева! Она мечтала сыграть роль в вашей пьесе. И ее подруга, красотка Полиньяк, и весь кружок королевы, все «наши»…

– Какие были битвы, – мечтательно произнес Бомарше.

– Да, да, – усмехнулся Фуше. – Глупого короля попросту обманули. Сказали, что Бомарше переделал пьесу и все неугодное убрано. И «бедняга» – так, согласно доносам, называла его королева, – как всегда, не посмел идти против Антуанетты. «Бедняга» разрешил, и та премьера состоялась. Доносы о ней, надо сказать, я читал с особым чувством. Пока мы, жалкие смертные, давились на улице, Одеон был набит знатью. Принцы крови, герцогиня де Ламбаль, герцогиня де Шиме и прочие главные красавицы заходились в овациях. Глупцы не щадили ладоней, аплодируя ловкому Фигаро. «Особенный восторг, – написано в доносе, – вызвал пассаж Фигаро о тюрьме: «После того как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, я хотел только одного: чтобы те, которые так легко подписывают эти грозные бумаги, сами попали сюда однажды». И – шквал аплодисментов, слышных даже на улице! Аристократы радостно хлопали Фигаро, который весьма скоро сделает так, чтобы все они попали туда, и именно однажды… второго раза не будет! Весельчак Фигаро отправит их из тюрьмы прямо на гильотину! И когда бедный король понял, что его провели, он записал в дневнике… Я читал этот дневник, мы его забрали из Тампля после казни короля. Он был добрый малый…

– Именно потому вы голосовали за его казнь?

– Именно потому – он дал нам эту возможность. Ибо король не имеет права быть добрым. Наш неудачник-король совершил, пожалуй, единственный разумный поступок: после премьеры пришел в ярость и записал в дневнике: «Наказал строптивого подданного Карона». Так Бомарше отправили в тюрьму, о которой еще недавно разглагольствовал его Фигаро.

– Я сердечно благодарен за все эти сведения. Мне их очень интересно слушать, особенно сегодня. Только никак не пойму, зачем вы мне это рассказываете? Я, как вы догадываетесь, довольно хорошо осведомлен.

– Скоро поймете… Короче, как пишет агент, вы приготовились к тому, что вас отправят в грозную Бастилию, тюрьму для аристократов, которая не раз создавала славу отправленным туда писателям. Но наш болван-король оказался и на этот раз умнее… редкий случай. Вместо Бастилии вас отправили в Сен-Лазар – тюрьму для отребья, где в большом ходу были розги. Монахи из монастыря Сен-Венсан де Поль, под чьим покровительством находилась тюрьма, обычно встречали прибывавших кнутом. И прославленного писателя, освободителя Америки, положили голой задницей кверху. В вашем досье осталась гравюра, которую распространяли тогда в Париже: на ней монах сечет пятидесятилетнего Бомарше. Неплохо бы напечатать в будущем издании…

Впрочем, «презренная австриячка» Мария Антуанетта, мечтавшая сыграть в пьесе Бомарше, вас, конечно же, освободила.

– Надеюсь, в доносах не пропущено, как тысячи людей стояли у тюрьмы, когда я ее покидал? И как толпа разразилась ревом восторга, и как потом меня несли к карете? И как сама королева Франции в театре Трианона сыграла Розину в «Севильском цирюльнике»?

– Обижаете… Более того, в донесении указано, что королева-актриса устроила после представления интимный ужин для удачливого писателя. Не скрою, о самой беседе за ужином донесения молчат.

– Говорливые доносы… неужели они когда-нибудь молчат?

– Да, жаль, – вздохнул Фуше, – ибо дальше началось главное…

Он помолчал и добро улыбнулся:

– Вы не вспомните, что было дальше? Бомарше понял: начиналось опасное.

– Дальше? – он засмеялся. – Была революция.

– Вы спешите. Прежде было некое дело… с которого действительно началась революция. Ибо это дело совершенно скомпрометировало династию. Вы, конечно, поняли, о чем я говорю.

– Я, конечно, понял.

– Таинственное дело об ожерелье королевы. Сластолюбец кардинал де Роган наивно поверил, что королева Франции ходила к нему на свидание, чтобы он выкупил для нее бесценную побрякушку – бриллиантовое ожерелье. Но, оказалось, ходила другая, как две капли воды похожая на королеву… Какова интрига!

– Вы собираетесь рассказать мне об этом деле?

– Зачем же? И вы, и вся Франция никогда о нем не забудут. Но мне почему-то кажется, что вы не только помните это дело, но и могли бы о нем поведать много нового, неизвестного…

Бомарше молчал, и Фуше продолжил:

– Надо сказать, что сразу после революции была создана специальная комиссия, чтобы выяснить все обстоятельства. Ваш покорный слуга также состоял в ней. Но мы узнали, что многие документы дела, хранившиеся в секретном архиве короля в Бастилии, исчезли после ее разгрома… И вот какая интересная деталь, – сказал Фуше доверительно. – После революции Робеспьеру и Комитету общественного спасения удалось выявить граждан, овладевших документами из Бастилии. И все они как истинные патриоты с удовольствием… или без… но все вернули. Только… – Фуше остановился и засмеялся. – Не хотите ли сами закончить фразу?

– Не испытываю ни малейшего желания, – развеселился Бомарше.

– Только документы из дела об ожерелье королевы пропали. Нет документов – и все! И тут начинается самое интересное. В штабе Национальной гвардии сохранилось письмо некоего прохвоста, маркиза де Сада, написанное сразу после революции.

Фуше замолчал и в который раз зашелся в кудахтающем смехе. Что означало – готовится главный сюрприз.

– Я слушаю вас, слушаю, – сказал Бомарше.

– Вы впервые стали нетерпеливы. Для секретного агента двух королей это промах.

– Старею… – Бомарше улыбался.

– Оказывается, во время штурма Бастилии не все в доме Бомарше наслаждались лицезрением из окон бессмертного подвига народа. Маркиз де Сад доносил, что, по его сведениям, сам хозяин дома находился на площади, где собирал бумаги… Вы слушаете так внимательно, будто я сообщаю вам неизвестные вещи… Короче, он был уверен, что Бомарше забрал заодно какую-то его рукопись – маркиз оказался писателем. Он просил национальных гвардейцев сделать обыск в вашей квартире. Я же уверен, что Бомарше забрал совсем иные документы. И я хотел бы получить их от вас тоже. – Он помолчал и повторил: – «Тоже»… Прошу обратить внимание на это слово.

– Я обратил. И жду разъяснений.

– Это «тоже» связано еще с одним удивительным предприятием, в котором вы тоже участвовали. И если бумаги о вашем участии в деле с ожерельем меня интересуют постольку поскольку.. праздное любопытство, не более… то документы, связанные с другим делом, я должен получить от вас непременно.

– Не понимаю.

– Понимаете. Я ведь вначале не верил. Считал ваше участие в этом «другом деле» фантазией. Чтобы автор Фигаро участвовал в бегстве короля и королевы? Какая чушь! Но чем больше я занимался психологией гражданина Бомарше, тем больше понимал – он участвовал. Непременно!

– И что же это за психология, гражданин?

– Вредная, гражданин Бомарше. К примеру, в дни королевской власти все симпатии Бомарше были на стороне Фигаро. Но стоило Фигаро прийти к власти… и тотчас, на следующий же день, сердце Бомарше уже отдано аристократам.

– Здесь я возражать не смею. После торжества Фигаро я мог быть с ним только разумом, но не сердцем. Я призывал милость к падшим, я укрывал в своем доме королевского гвардейца, а когда началась охота на священников, обратился с письмом в защиту церковных служб – хотя был наименее набожен из всех, кто страстно желал того же, но просить боялся… Бомарше всегда на стороне слабых.

– Объяснение благородное… хотя немного банальное для автора Фигаро. Как министр полиции я обязан сформулировать точнее. Дело в том, что самый распоследний вонючий интеллектуал – не говоря уже о великих – ненавидит любую власть. Его сердце всегда отдано бунту, даже бунтику против власти. Он всегда с партией меньшинства. Это так же верно, как и то, что самый распоследний чиновник всегда с партией большинства. Власть это чувствует. И Бомарше никогда не станет для нее своим. Вот почему вас посадил в тюрьму король, вот почему вскоре после революции ваш Фигаро, став властью, захотел отправить вас на гильотину. И только сделка вашей любовницы с революционным судьей… ее вовремя раздвинутые ноги… спасли вашу жизнь в дни Марата. И только отъезд из Франции спас вас в дни Робеспьера. Именно эта склонность к презрению любой власти заставила автора Фигаро иметь отношение к побегу королевской семьи, который затеяли аристократы – граф Ферзен и несчастный Казот.

Фуше замолчал и пристально взглянул на Бомарше. Он ждал ответа.

Но Бомарше тоже молчал – спокойно, невозмутимо. Наконец он сказал:

– Я весь внимание. Продолжайте.

– Об этом следователь догадался уже во время допросов старика Казота. Но пока он искал доказательства, вы отбыли из Франции. Иначе быть вам на одном эшафоте с беднягой Казотом.

Фуше мрачно смотрел на Бомарше:

– Я жду.

– Я тоже. Ибо по-прежнему не понимаю. Вы говорите о догадках, а я жду доказательств.

– Вы побывали в тюрьме и при короле, и в дни революции. И ныне дни слабой власти во Франции сочтены – тень генерала уже на горизонте. Причем какого генерала! «Когда я слышу, как добр был такой-то король, я говорю: какое неудачное, было правление». После таких заявлений вам есть смысл начать думать, как избежать третьей тюрьмы. Как обеспечить себе индульгенцию за будущие излишества вашего блестящего язычка, которые неизбежны… Я вам открою: генерал очень нуждается в некоторых бумагах, связанных с тем побегом и принадлежащих ныне Бомарше.

– Или… в них нуждаетесь вы – чтобы держать в руках генерала.

– Это несущественно. Существенно лишь то, что я выставляю на торги темную подноготную великого человека. Плата – нужные мне документы о генерале. Выгодный обмен.

Бомарше засмеялся.

– Итак, мои бумаги в обмен на доносы о Бомарше? Кратко. И дедово. Но вместо этого… Вместо этого Бомарше решил произнести любимый им монолог.

– Вы отказываетесь?

Будто не слыша, Бомарше продолжал:

– Актеры, гражданин Фуше, обычно жаловались на длину моих монологов. Так что наберитесь терпения. Надо вам сказать, я всегда хотел взять какую-нибудь возвышенную классическую пьесу и написать приземленное продолжение. Ну, к примеру сочинение Шекспира «Ромео и Джульетта» – изложить эту любовную историю в пересказе слуг Монтекки и Капулетти. Трагедия и Любовь – языком лакеев!.. Я не написал этой пьесы, как, впрочем, и многого другого – и спасибо судьбе, что не сделал этого. Ибо оказалось, что она написана и называется: «Жизнь литератора в записи лакеев из полиции». Благодарю вас за труд, вы превосходно изложили эту пьесу. А теперь маленький комментарий самого героя… Да, я был секретным агентом короля. Вы правы, я часовщик, и мне всегда было интересно, как движутся, подталкивают друг друга колесики интриги! Да, две мои первые жены были много меня старше. Но это был особый век! Румяна, мушки, парики, удобный полумрак будуара и прочие тайны и ухищрения лишали людей возраста. Всем мужчинам было немного за тридцать, а всем дамам едва за двадцать. Вы жили в монастыре. А Париж…

– Париж был тогда вавилонской блудницей.

– Сладостной блудницей, скучный гражданин Фуше. Это был последний век, когда правили женщины. Гостиные представляли собой самое увлекательное поле брани, где шло непрерывное сражение. Все мужчины думали о том, как соблазнить женщин, все женщины – как побыстрее быть соблазненными… Я был молод и неопытен. Она приняла меня в полумраке, сидя у камина, ее крохотная ножка покоилась на маленьком стульчике. И красота маленькой ступни обещала восхитительные колени… Она была достаточно мудра, чтоб разрешить мне проверить это предположение. И я начал свое исследование. «Колени – это последняя станция, где прощаются с дружбой и начинается любовь», – так простодушно я написал ей потом. Мой первый поцелуй выше подвязки… Я пребывал в безумии… но в галантном безумии. В ответ на оказанную милость я тотчас польстил ей строчкой любимого Вольтера: «Белая шея чиста, как алебастр, а внизу раскинулась холмистая долина Амура: пышная грудь возбуждает желание… и жадно хотят припасть к ней уста». Она была хорошо воспитана и тотчас обнажила грудь для дружеского поцелуя. Я не медлил, и она прижала мою голову к себе обеими руками. И, раздеваясь, с восхитительной улыбкой сказала: «Я уверена, что одежду выдумал какой-то горбатый карлик, чтобы скрыть свое тело».

– Содом и Гоморра – вот во что вы превратили Францию! Мы сожгли, уничтожили ваш грешный век!

– Точнее, обезглавили. И торопливо насиловали несчастных аристократок, приходивших к вам просить за возлюбленных. Вы были уверены, что несколько поспешных содроганий на бесчувственном теле женщины – это и есть обладание! Вы – лишенцы Любви.

– И все-таки, обладатель Любви, вы отравили ее – свою первую жену?

– Безусловно. – Бомарше расхохотался, глядя на потрясенное лицо Фуше. – Любовниками мы расставались в темноте. Впервые при свете утра я увидел ее после нашей супружеской ночи. Так я открыл ее лицо без румян. Это был шок… И с той поры я старался возвращаться из Версаля от своих царственных учениц как можно позже. Версаль… там все дышало галантным безумием… В темноте ночи сколько раз я наталкивался на стонущее чудовище о двух головах… И все же мне приходилось возвращаться в благоразумную семейную постель – кладбище желаний. Так что вы правильно догадались: я убил ее. Мы все убиваем тех, кто нас любит. Яд – это все, что может выдумать полицейская фантазия… Послушайте, скучный человек, я убил ее орудием куда похуже яда. Я убил ее Нелюбовью…

И следующая была старше меня. Жены, которые старше мужей… они им еще и матери. У меня рано умерла мать… Но вторая была только любовницей. Высокая красавица, сложена, как богиня… Она обожала мужские костюмы с обтягивающими рейтузами, чтобы вы могли грезить о ее теле… И все свершилось так быстро! Сколько прелестных обычаев уничтожили зануды, устроившие революцию… например, «lavais» – утренний туалет знатных дам, когда они принимали поклонников. Она приняла меня в ванной, лежа под простыней. Что может быть чувственней тайны обнаженного женского тела, закрытого жалким куском материи? Когда камеристка покинула комнату, я в самых изысканных выражениях попросил дозволения откинуть простыню. Дозволение было дано – но «лишь на мгновение». И я получил представление о прелестях, которые мне сулили. Но камеристка сообщила о возвратившемся муже, ситуация стала скучной, и я удалился. А уже в следующий раз она приняла меня в постели. Легкая муслиновая шаль на белых точеных плечах не скрывала грудь… Она отправила меня взглянуть, куда запропастилась ее негодница камеристка. Конечно же, я ее не нашел. И конечно же, когда я вошел, она уже спала. По галантному обычаю она позволила себе проспать самое интересное… проснувшись невинной. Но уже на следующий день я был приглашен ночью на ее половину. Венец галантного приключения был тогда публичен – дамы любили объявлять о новом обладателе своего сердца и тела. Она приказала постелить солому перед своим домом, чтобы все знали: здесь боятся шума экипажей, ибо этой ночью в доме нужен покой. Утром она принимала подруг с темными кругами вокруг глаз. И все обязаны были говорить восхищенно: «Как вы утомлены».

Вот правда, которую так скучно описали доносы. Вот чего был лишен гражданин Фуше в своей тихой провинции… А умерла она от чахотки. Никогда я не плакал так, как после ее смерти… Что же до старика Дюверне, то он обожал меня, и я его тоже. Он не просто научил меня зарабатывать большие деньги, не только посвятил в тайны и радости охоты за деньгами. Он объяснил мне то, чего вы не знаете: самое важное – не нажить деньги, а суметь их истратить в свое удовольствие. Это и значит быть повелителем денег… А слухи, самые гнусные слухи… да, они нас преследовали. Что делать… «Нет такой пакости, самой нелепой выдумки, на которую не клюнула бы толпа», – его фраза, которую я вставил в свою пьесу. Старик был мудр, он вдоволь накормил меня своими изречениями… Фигаро – это он, а не я. И это его слова: «Смейтесь чаще, смейтесь, чтобы не заплакать…»

– Я видел в театре все ваши пьесы. Я помню.

– И все-таки не отказывайте Бомарше в удовольствии еще раз процитировать не столь плохие реплики. Поверьте, я читаю свои пьесы куда лучше актеров, которые их играют. Что же касается посмертной клеветы, которой вы мне грозите, то это от незнания. Поверьте, если в будущем все ваши гнусности опубликуют… – Бомарше приник к уху гражданина Фуше и прошептал, как величайшую тайну: —…это только продлит мою славу. Ничто так не укрепляет посмертную судьбу писателя, как дурные слухи. Толпа обожает грех. И поклоняется, и помнит тем дольше, чем больше у знаменитости масштаб негодяйства.

– Итак, вы отказываете в моей просьбе?

– Но с большой благодарностью. Я рад, что вы дали мне перелистать мою жизнь. Мне это сегодня необходимо… Это была нелегкая жизнь. Я играл на всевозможных инструментах, но музыканты меня не принимали всерьез – я был для них часовщиком. Я изобретал часовые механизмы, но часовщики злословили на мой счет – я был для них всего лишь музыкантом. Я начал писать пьесы, но все говорили: «Куда он суется, лучше бы делал свои часы». Я начал писать стихи и песни, но никто не считал меня поэтом – я был для них драматургом. Я издал Вольтера, но печатники заявляли: «Зачем суется в издатели этот глупец, лучше бы оставался писателем». Я вел торговлю по всему свету, но негоцианты не принимали меня всерьез, ибо я был для них неудачливым издателем. Я, как никто из французов, столько сделал для свободы Америки, но никто не позаботился заплатить мне хоть грош – я был для них богатым торговцем… И вот сегодня благодаря вам я смог подвести итог. Я спрашиваю себя: кем же я все-таки был? Только самим собой. Свободным даже в оковах, веселым в опасностях… я был ленив, как осел, и, как осел, всегда трудился… я был верен одной, любя при этом многих… я был свободен – свободен, как ветер! Я был… Бомарше! – Он вздохнул и добавил: – Надо сократить.

Фуше удивленно посмотрел на него.

– Монолог длинен. У меня всегда было неважно с чувством меры.

Именно при этих словах произошло то, что Фуше не мог забыть до смерти: вишневая занавесь, закрывавшая место, где прежде стоял роскошный камин, чуть-чуть приоткрылась. И вновь упала.

Постоянная холодная усмешка Фуше вмиг исчезла. Теперь его лицо выражало испуг, почти панику.

– Боже мой! – тихо воскликнул Фуше.

– Что случилось, гражданин?

– Там… она!

Бомарше вопросительно глядел на гражданина Фуше.

– Антуанетта, – прошептал Фуше.

Бомарше оставался странно спокоен. Он совсем не удивился, только пожал плечами и вяло сказал:

– Какая глупость… – Его голос звучал как-то тускло. – Королева Франции давно в могиле. И вы помогли отправить ее туда.

И тут гражданин Фуше с неожиданной прытью бросился к занавеси, откинул ее… Столб густой пыли стал его добычей и голая стена за занавесью – изуродованная стена со следами разрушенного камина.

Фуше стоял у стены, отряхиваясь.

Бомарше, чихая, поднялся и заботливо опустил вишневую портьеру. Потом произнес:

– Забавный финал нашего разговора.

– Я не сумасшедший, – растерянно прошептал Фуше.

– Я в этом уверен.

– Но там… там была…

– Никому не говорите об этом. Иначе они не будут в этом уверены. До свидания, гражданин Фуше.

Фуше уже взял себя в руки: прежняя улыбка на тонких губах.

– Прощайте, гражданин Бомарше. У вас действительно была завидная жизнь. Надеюсь, и смерть будет не хуже.

– «Надеюсь, и смерть будет не хуже»… Браво! Знаете, что такое банальная, но удачная реплика? Это когда оба говорят об одном, а думают совсем о разном. Что и выясняется, – Бомарше засмеялся, – но только в финале.