Текст книги "Наполеон"

Она была в том самом белом, заштопанном ею платье, плечи прикрыты косынкой. Она сама грубо остригла волосы, и седые, серебряные пряди мешались с белокурыми. Тонкий нос Габсбургов заострился. Белые бесцветные губы, изможденное лицо… Она сейчас была очень нехороша. Только лазоревые глаза и божественная легкая фигура были прежними…

Когда мы вошли, она молча надела белый чепец с черными лентами, прикрывший остриженные волосы.

Следом за нами вошли секретарь революционного Трибунала Напье и еще какой-то чиновник.

«Почему он в маске?» – шепотом спросил Напье, кивнув на меня.

(Забавно, но этот Напье, как я узнал недавно, следил за мной по приказанию Дантона. Вот была бы сцена, коли он стащил бы с меня маску!)

Сансон с важным видом ответил: «Это придумал гражданин Фукье-Тенвиль. Он сказал: «Пусть австриячка сразу почувствует холод грядущей смерти».

Напье хотел продолжить, но тут заговорила королева:

«Я хотела бы узнать, господа, передали ли принцессе Елизавете мое письмо?»

«Я такую не знаю, – ответил Напье. – Если речь идет о сестре казненного преступника Луи Капета, гражданке Елизавете Капет, то я передал ваше письмо, адресованное ей, гражданину Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю в революционном Трибунале. Только он может решить судьбу подобного послания, гражданка Капет».

Королева помолчала и, взглянув в мои глаза – в мою черную маску, – сказала:

«Я готова, господа. Мы можем ехать».

«Протяните, пожалуйста, руки», – сказал Шарль Анри, избегая именовать ее «гражданкой Капет».

«Разве это необходимо? Я слышала, Его Величеству руки не связывали».

Как гордо это прозвучало: «Его Величеству»…

«Палач, выполняйте ваш долг, свяжите руки гражданке Капет», – приказал Напье.

Она одарила его презрительной улыбкой и протянула руки, как протягивают милостыню жалким нищим.

Сансон отвел их назад, связал, но его руки дрожали.

Я взглянул на ее платье и сказал хрипло:

«День сегодня холодный».

Она вздрогнула при звуках моего голоса. Я забыл: у нее был идеальный слух…

«Возьмите что-нибудь потеплее», – предложил Сансон.

«Вы боитесь, что я простужусь, господа? – спросила она и засмеялась, став на мгновение самой собой. – Благодарю вас за заботу, но она излишня. Все исполняют только свои роли. Вы – палачей, я – королевы».

Взгляд ее задержался на мне. Она внимательно глядела в прорезь маски.

И вдруг добавила, улыбнувшись: «Прежде я не любила играть эту роль… Я была не права. – Она встала. – Идемте же, господа. Не стоит мешкать».

Клянусь, она меня узнала! Так что последняя строка ее письма была адресована Вам, а последняя фраза перед эшафотом – мне, граф!

Выходя, она ударилась о низкую притолоку, но даже не вскрикнула. Она всегда высоко держала голову и так и не научилась ее наклонять…

Но когда она увидела позорную телегу – грязную, с доской вместо сиденья, – вот тогда она содрогнулась! Однако не проронила ни слова.

Телега был высока.

«Вернитесь в карету и принесите табурет», – сказал Сансон.

Я понял его – и вернулся в карету. Оттуда вместо меня с табуретом выпрыгнул его брат. Все та же бородка торчала из-под маски…

Он подставил табурет и помог ей взобраться. И из окна кареты я видел, как она поблагодарила взглядом меня… то есть уже его!

Он уселся на козлы рядом с Сансоном, жандармы на конях окружили телегу, и ворота со скрипом начали раскрываться.

И тысячи вопящих и проклинающих ее людей встретили жалкую телегу, последний экипаж – революционный экипаж! – французской королевы.

Телега загрохотала по улице. Следом двинулась коляска Напье, окруженная национальными гвардейцами.

Ворота закрылись Я остался один в пустой карете.

«Трогай! – приказал я жандарму на козлах. – К площади».

Он послушно стегнул лошадь, будучи уверен, что везет еще одного помощника палача. Вокруг Консьержери уже не было ни души. Толпа устремилась за телегой с королевой Франции.

Из окна кареты я видел, как телега въехала на мост.

Королева возвышалась, сидя на скамье, с завязанными руками, в белом чепце и белом платье. Прямая спина, гордо откинутая голова…. Телега качалась, но ее спина оставалась прямой.

А народ, заполнивший набережные и мосты, кричал: «Смерть австрийскому отродью!» Я успел увидеть, как кто-то бросился мимо жандармов к телеге и поднес кулак к лицу королевы. И толпа заслонила сцену…

В густой толпе карета двигалась медленно. Не стоило искушать судьбу. Я велел жандарму остановиться, вышел и сказал, что дальше пойду сам, так будет быстрее.

Жандарм пробормотал что-то вроде: «Давить людей он не может», – и повернул назад к Консьержери. А я, сняв маску, направился к площади Революции, где должна была состояться казнь.

Очередная пьеса Бомарше и на этот раз оказалась совершенной.

В кафе неподалеку от площади я увидел Давида. Он сидел, окруженный толпой зевак, и рисовал.

Я не поленился, подошел посмотреть. На листе возникала только что проехавшая королева. Я завороженно смотрел, как появлялись ее чепец, прямая спина и острый нос…

Давид отправлял королеву в вечность. Теперь она останется навсегда в его рисунке.

Но эта задержка у кафе оказалась роковой, ибо я не увидел казни.

Я быстро шел по улице Сент-Оноре и уже приближался к площади. Была четверть первого. И тогда я услышал могучий вопль толпы, донесшийся с площади: «Да здравствует Республика!»

Я понял: свершилось! Я не успел!

«Да здравствует Республика!» – дружно крикнули сверху веселые голоса.

Я поднял голову и увидел трех смеющихся молодых мужчин. Это были Робеспьер, Дантон и Демулен. Они стояли в окне дома Робеспьера, и люди внизу рукоплескали им.

А там, на площади, люди рукоплескали отрубленной голове королевы. Ее носил по эшафоту сам Сансон.

И еще одну ночь я провел в доме палача.

Шарль Анри рассказал мне вечером, что эшафот специально поставили прямо напротив главной аллеи Тюильри, которую она так любила.

Когда Сансон готовился дернуть за веревку, он услышал ее голос: «Прощайте, дети. Я иду к Отцу».

И все заглушил загремевший нож гильотины…

И самое потрясающее: когда ее голову показали толпе, голова вдруг открыла глаза. Видимо, сдерживая страх, королева до предела напрягла мускулы лица. Они сократились на отрубленной голове, и оттого поднялись ее веки, и мертвые глаза взглянули на радостно кричащую, гогочущую толпу.

И вмиг толпа замолчала…

А потом глаза закрыли, голову положили между ног. Тело залили известью и в грубом деревянном ящике отвезли на кладбище у церкви Святой Магдалины и закопали в безымянной могиле. Оставшееся после королевы изношенное черное платье отдали в богадельню.

На следующее утро я встал засветло. Полдень застал меня уже далеко от Парижа. Через два дня я был в Бельгии.

Надежный человек переправил меня через границу».

Из комментариев К. Скотта: «Это письмо от Бомарше Ферзен вложил в свою запись о смерти королевы. Письмо это никогда не публиковалось, возможно, из-за надписи, сделанной на нем рукой Ферзена: «Все это вздор и ложь. Наверняка это всего лишь очередная пьеса бессовестного человека».

Писатели уходят

Весь июнь 1810 года Ферзен писал о Ней в записной книжке:

«Ее образ, Ее страдания, Ее смерть – я не могу думать ни о чем другом».

«Только теперь я понял, как люблю Ее. О, как я виноват перед Нею! А если правда все, что говорил бумагомарака? Расплата? Расплата!»

«Мне кажется, что Бомарше… поселился рядом. Я часто думаю о нем. Но самое ужасное – ощущение постоянной вины, которое негодяй подарил мне. Вины перед Ней…

И еще один его подарок… Я уже не могу без «другой»… без ее тела. Вчера я узнал, что она спит с моим кучером. Я хотел прогнать мерзавца, но она сказала: «Кучер будет спать со мной, или я убегу от тебя…» Ад! Ад!

Но ночами… я вымаливаю у нее ласки. И этот ее последний стон…. И это бесстыдное движение губ… Туанетта! Туанетта!»

«Демон убит. Но теперь я… один».

После этой записи идут пустые страницы. И вклеен смятый, а затем старательно разглаженный обрывок из газеты от 12 июня 1810 года. «Вчера в канале обнаружен труп неизвестной. Ее лицо, зверски обезображенное…» Далее все вырвано.

На последнем листе записной книжки (почему-то в середине страницы) осталась последняя запись графа:

«20 июня 1810 года. Сегодня в Стокгольме похороны наследника. Стоит прохладная погода. Приходил барон С. и рассказал о слухах, будто наследника отравил я, «чтобы осуществить безумную мечту – стать самому королем Швеции и начать войну с ненавистной мне Францией». Слухи распространяют друзья маршала Бернадота, которого Бонапарт решил посадить на наш престол.

Добрый барон С. умоляет меня не ездить на похороны. Говорит, что составлен заговор и меня убьют. Ну что ж… Лучшего способа убежать из постылой жизни у меня не будет. Там, за окном кареты, будет та же кричащая тупая толпа – так похожая на ту, которая ровно девятнадцать лет назад, в тот же день, двадцатого июня, окружила Ее карету…

Сегодня годовщина.

Я надеюсь уже сегодня свидеться с Нею.

Стокгольм, вечность».

– Я часто думаю о смерти графа, – сказал маркиз Шатобриану Он вдруг стал печален и заговорил монотонно, без интонации: – Впрочем, они почти все умерли – те, кто был в тот день у Бомарше… И даже его слуга Фигаро лежит где-то в снегах России… А хитрец Бомарше просил похоронить себя подле купы деревьев в саду своего дома. Отличная идея! Я, наверное, сделаю то же самое, коли вы не дадите мне денег за рукопись и мне придется остаться во Франции…

Он прислушался. И добавил все с той же бесстрастной грустью:

– Но теперь это уже не имеет значения.

За стеклянной дверью в темноте возникла фигура в белом. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, человек в белом халате вошел в башню.

Он поздоровался и не без торжественности объявил:

– За господином маркизом приехала карета.

– Ну вот и все, – вяло сказал маркиз. Но уже в следующее мгновенье им овладело бешенство и он закричал срывающимся голосом: – С кем имею честь?! Кто вы такой, сударь?

– Дорогой маркиз, я ваш врач, неужели не узнаете? – Пришедший повернулся к Шатобриану и церемонно представился: – Рам он, врач маркиза в Шарантоне. Мсье де Сад покинул нас, никого не предупредив.

– Я вас вижу в первый раз! – орал маркиз. – На помощь!

Но в дверях уже стояли несколько человек. В темноте призрачно белели халаты.

– Прошу вас, мсье, – настойчиво сказал Рамон. Маркиз вдруг расхохотался:

– Ваша взяла!

Он встал, изящно поклонился Шатобриану и пошел навстречу людям в белом.

Шатобриан увидел, как пришедшие уводили маркиза в темноту, держа за обе руки.

Рамон вежливо улыбался:

– Прошу покорно простить за все беспокойства, причиненные моим пациентом. Поверьте, бедного маркиза можно только пожалеть. Его старший сын год назад погиб в императорской армии в Испании, и после этого он стал совсем плох… заговаривается…

Недавно объявил, что в будущем его ждет слава, и потому он должен спешно рисовать проект будущего памятника себе. Причем памятник нарисовал очень странный… На нем он изображен с ножом в руке, убивающим… кого вы думаете?

Рамон остановился и вопросительно взглянул на Шатобриана. Поэт промолчал. Он понял.

– Бомарше! Почему Бомарше? При чем здесь Бомарше?.. Еще раз простите за беспокойство. Сейчас даже в сумасшедшем доме нет никакого порядка. Впрочем, как и везде. Вся страна превратилась в сумасшедший дом. Не то что во времена императора… И пациенты часто бегут.

– До свиданья, – сухо сказал Шатобриан.

– Я ваш верный почитатель. Жаль, что не знал, к кому приведут меня поиски бедного маркиза. Я захватил бы томик ваших стихов – всегда мечтал о вашем автографе…

И, поклонившись, Рамон исчез в безлунной ночи.

И опять заскрипели ступеньки – вошел слуга:

– Простите, мсье, но мадам просила сообщить, что она беспокоится…

– Почему посторонние проходят в наш сад? Почему мне не докладывают о них?

– Мсье, здесь нет посторонних! Мы исполнили ваш приказ: облазили весь сад, как вы велели. И никого! Всюду пусто.

– Как это – пусто? Только что отсюда увели полного старого господина! Его сопровождали несколько человек в белом!

Слуга посмотрел на него с большим изумлением. И Шатобриан замолчал.

Но обглоданный цыпленок лежал на столе…

А потом наступила зима.

Шатобриан все собирался поехать в Шарантон, но уже вскоре ему стало не до того: Наполеон покинул остров Эльбу и высадился во Франции.

Как пополнилась его книга…

Шатобриан немедленно отправился в Париж.

До Парижа уже дошли слухи о городах, без боя сдававшихся Бонапарту. Поэт умолял короля остаться в столице. Пусть остальная королевская семья уедет – Парижу нужен только он, король!

– Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Мы воодушевим тех, кто в состоянии бороться против Бонапарта. Да, скорее всего, мы погибнем, погибнете и вы, Сир. Но эта гибель станет бессмертием Бурбонов. Честь короля, исполнившего свой долг, будет спасена! И последним подвигом Бонапарта станет убийство бесстрашного старца. Несколько часов сопротивления навсегда обагрят священной кровью триумфальное шествие вернувшегося тирана…

План Шатобриана пришелся королю по душе. Но как вытянулись лица у придворных! Они уже паковали королевские бриллианты…

И вскоре король, объявивший нации, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, который поклялся, что умрет только на французской земле… бежал в Гент! В ночь на 20 марта к Поэту явились из дворца и сообщили: король покидает Париж. И просили последовать за своим властелином. Он не хотел ехать, но Селеста буквально впихнула его в карету.

20 марта в четыре утра вне себя от ярости Поэт вместе с королем бежал из Парижа.

Наступили страшные дни в Генте. Король назначил Шатобриана исполнять должность министра внутренних дел, потому что тогда нашлось не много охотников на роли министров сбежавшего короля.

Бонапарт признал впоследствии, что Поэт в Генте «оказал королю важные услуги». Император был слишком щедр… Единственная услуга – Поэт дождался вместе с королем Ватерлоо.

Этой фразой (но лучше написанной) можно закончить очередную главу в его книге.

А потом было Ватерлоо, и Поэт вернулся в Париже королем вслед за иноземными солдатами.

Он жил в суете – вчерашний министр, а ныне пэр Франции.

Пришел октябрь, и наконец Поэт сумел сосредоточиться над книгой в Волчьей долине. Он торопился: с деньгами было неважно, и вскоре предстояло продавать любимое имение. А здесь хорошо писалось…

В Волчьей долине он вспомнил о странном госте. И вновь собрался поехать к нему в Шарантон.

Но накануне дня Святого Франциска приехала очаровательная Жюльетта. Они так давно не виделись…

Мадам Шатобриан изобразила радость. Жюльетта была частью славы Поэта, приходилось с нею мириться…

Октябрь опять выдался на редкость теплый. Светило солнце. Тишина, мирные звуки… Где-то пилили дрова на зиму… Аккорды пианино – это Селеста играла Моцарта. Нервно…

О, Жюльетта… Она – сама нежность… Они сидели в роще на ее любимой скамейке, там, где дорога поворачивала вверх к вершине холма.

– Тепло… будто лето. Какой прекрасный вечер!

Он помнил ее совсем юной, беззаботной, подставившей лицо дождю. Теперь она не любит сидеть при солнечном свете… Но в вечернем свете она прекрасна по-прежнему.

– Тишина, – сказал Поэт. – Падает лист, кружит на ветру, висит в воздухе… Ветер, вздохи – шорохи листвы.

Молчание. И ее слова, тоже как вздох:

– Мой милый друг… Она погладила его руку. Приглашение к беседе…

Их беседа могла показаться бессвязной, потому что в долгих паузах они продолжали разговаривать молча. Они и так понимали друг друга.

Она рассказала, как сразу, после битвы при Ватерлоо, Веллингтон решил совершить и другое завоевание:

– Герцог влетел ко мне в гостиную с криком: «Я разбил его в пух и прах!» Он был уверен – и здесь его ждет победа… Каков глупец!

Она ненавидела Наполеона, но еще больше – Веллингтона, посмевшего уничтожить славу Франции.

Он испытал те же чувства.

В книге надо соединить эту сцену с другим воспоминанием…

Войско Наполеона уже стояло совсем рядом с Тентом, где обосновался жалкий двор сбежавшего старого короля. И несчастный король, и двор, и сам Поэт ждали с часу на час начала решающего сражения. И уже приготовились бежать дальше…

Тогда, чтобы успокоить нервы, Поэт вышел на Гентскую дорогу.

С любимым томиком «Записок» Цезаря под мышкой он шел, печально улыбаясь своим мыслям.

Когда захотели арестовать мудрого Кондорсе, его узнали по томику Горация, с которым он не расставался. И если завтра Поэту суждено погибнуть, его опознают по любимому томику Цезаря…

Он шел по пыльной дороге в совершенном одиночестве. Где-то громыхал гром – он отчетливо слышал эти нарастающие удары. Однако небо… небо оставалось совсем безоблачным. И вдруг он сообразил: это были не гром и не гроза! Где-то совсем рядом шло великое сражение.

В этой битве сейчас решались и судьба Франции, и его судьба. Если победят союзники, то Поэт-министр вернется со своим королем-победителем в Париж, но… Но это будет конец славы Франции, ее оккупация. А если победит Наполеон, это будет конец его мечтам. И до смерти ему придется быть бездомным, нищим изгнанником.

И он… пожелал победы тому, кто преследовал его все эти годы!

Он выбрал славу Франции.

Но это была битва при Ватерлоо…

Все это он рассказал ей (и все это он напишет в книге). И опять – благодарное пожатие ее руки.

– Ах, моя Жюльетта… Наступает какая-то новая жизнь. Что же она нам сулит?

(«Кроме жалкой старости…» Этого он не сказал. Но она поняла.)

– Да, – ответила она. – Сколько великих имен кануло в Лету, сколько честолюбий, а мы вот живем, не переставая страдать…

– И славить Господа, – закончил он.

Поэт уже почувствовал приближение гения. Он откинул назад остатки кудрей. Это был все тот же Рене… ее Рене, перед которым никак нельзя было устоять.

Глаза его сверкнули. И он сказал несколько нараспев:

– Человечество живет между мучительными невозможностями. Люди мечтают о цивилизации равенства. Может быть, равенство и пойдет на пользу всему роду человеческому, но личности оно пойдет во вред. Невозможно для народа жить с титанами, которые не терпят равенства. И невозможно для духа жить без них.

И еще: свобода, а точнее – вечный беспорядок свободы порождает тягу народов к деспотии. Недаром сама деспотия вырастает из корня, называемого народным представительством. Так учил Платон. И это еще одна мучительная невозможность. Невозможность жить без свободы и невозможность жить без деспотии…

Я чувствую: наш век – это только начало пути в бездну. Готовятся вселенские катаклизмы. По нашему образцу восстанут целые народы. Ощущение грядущей великой крови не покидает меня. И все чаще мне мерещится зловещая рука, которую порой среди волн видят моряки перед великим кораблекрушением…

И этот добрый мир, который сейчас вокруг нас… Обрамленное плющом окно… путник на горизонте… холмы и летящая одинокая птица… покойные ночные шорохи – все исчезнет в катастрофах, в железных звуках грядущего. Но, успокаивая себя, дорогая, я говорю: «Грядущие кровавые сцены меня уже не коснутся, у них будут другие художники. Так что ваша очередь, господа!»

Она задумчиво повторила:

– Зловещая рука…

Потом нежно улыбнулась и протянула ему для поцелуя свою пухлую нежную руку.

А потом они говорили о смерти.

– Я все чаще к ней возвращаюсь, – сказала мудрая красавица. – Вчера мы долго говорили о смерти с молодым де Садом. Вы с ним не знакомы? Жаль… У него не так давно умер отец – бедняга просидел в Шарантоне все время, пока у нас была империя. Но в революцию он… Ах да, в революцию вас не было во Франции! В революцию он успел издать ужасающие романы, полные непристойностей и богохульства. Но перед смертью раскаялся и оставил завещание: «Все мои рукописи сжечь. Чем раньше обо мне забудут, тем лучше»…

– Я слышал о нем. Кажется, у них что-то случилось с Бомарше?..

Жюльетта засмеялась:

– Даже вы об этом слышали! Да, это была странная мания: он утверждал перед смертью, что убил Бомарше. Образ Бомарше его преследовал… Он даже завещал себя похоронить в саду замка, где прошло его детство, – «как похоронили Бомарше в саду его имения».. Но самое смешное: выяснилось, что они даже не были знакомы с Бомарше. И никогда не встречались…

После игр

Тотчас после смерти маркиза де Сада в Шарантон приехали люди в черном. Предъявив документы сотрудников полиции, в присутствии врача Рамона они старательно перерыли бумажный хлам, оставшийся в столе умершего, а затем тщательно обыскали всю его комнату.

Как рассказал потом Рамон, под паркетом они обнаружили искусно сделанный тайник. Оттуда извлекли некую рукопись в вишневой папке с названием «Пьеса» и несколько исписанных листов, озаглавленных: «Бегство в Варенн, точно записанное господином Бомарше по показаниям участников – шевалье де Мустье и герцога Шуазеля».

Рамон клялся, что собственными глазами видел имя Бомарше.

Но удивительные события в комнате покойного маркиза продолжались.

Вслед за людьми в черном, унесшими его бумаги, в Шарантоне появились новые люди – тоже в черном и предъявившие точно такие же документы сотрудников полиции. После долгих разбирательств выяснилось, что первые, изъявшие рукопись и листки, были самозванцами.

В декабре 1820 года, через шесть лет после смерти маркиза де Сада, в далеком Триесте умирал Фуше.

Шесть лет назад Фуше совершил свое последнее предательство. Предавший Бога, Робеспьера, якобинцев, Директорию, он сумел наконец предать и Наполеона. Император был отправлен на остров Святой Елены.

Но в первый раз Фуше проиграл – вернувшийся король отправил его в изгнание.

Как изменился Фуше за эти несколько лет ссылки… Бывший богоборец и осквернитель святынь теперь исправно посещал мессу в городском соборе и в мучительном бездействии ждал смерти.

И дождался… Он тяжко заболел. И хотя врачи уверяли его, что он выкарабкается, Фуше только усмехался. Ему было скучно жить.

18 декабря 1820 года он велел слуге принести деревянную лестницу из библиотеки и разжечь камин.

Он плохо переносил холод и зябко кутался, сидя перед камином.

Слуга ушел. Фуше позвал сына и попросил его открыть потайной ящик высоко в стене. Стоя на маленькой лестнице, сын сбрасывал вниз бесконечные бумаги. Это был бумажный дождь – весь пол был устлан листами.

А потом Фуше деловито начал бросать бумаги в камин, иногда со смешком объявляя имена авторов:

– Жозефина… Сийес… Баррас… Дантон…

Эпоха отправлялась в огонь. Горела великая империя, которую он создавал долгие годы. Доносы, которые писали для него столь многие, разоблачения, которых, дрожа, ждали современники, – все становилось пеплом. Перед смертью Фуше захотел покоя, тишины.

Последней в камин полетела рукопись в вишневой папке. И сын явственно услышал:

– Прощайте, лейтенант… Занавес! И раздался щелкающий смешок.

Всемогущий циник перед смертью стал сентиментален.

26 декабря 1820 года Жозеф Фуше, носивший титул герцога Отрантского, умер в Триесте.

Комедия закончилась.