Текст книги "Три смерти (сборник)"

Четыре прелестные девушки в заточении и он. Совсем молодой. После всей грязи, расправ с мужиками, подвалов ЧК – чистые, очаровательные девушки… Кокетливая Анастасия. Ей, пожалуй, он должен был нравиться. А ему?.. Как и положено железному революционеру – товарищу Маратову – конечно же, Татьяна. Ненавидевшая революцию. Самая красивая, самая гордая. И он старается столкнуться с нею в коридоре. И ее царственный, презрительный взгляд.

«Шпион»… Нет-нет, он исполнил свой долг. Он не позволил себе распуститься. Они остались для него «дочерьми тирана». Он победил себя!

Как он плыл из Тобольска на этом безумном пароходе с палящими в птиц красногвардейцами… С истекающим кровью наследником… Со свитой, которую уже ждала в Екатеринбурге ЧК! Горькая, горькая наша революция! И там, на пароходе, «шпион» услышал, как договаривались стрелки из отряда поозоровать с царскими дочерьми… Что ему до «дочерей тирана», когда тысячи солдат, оторванных от дома по милости их родителя, исходили мужской силой и свершали все эти бесчинства… И все-таки, конечно же, он не выдержал и повелел Родионову затворить на ночь каюту.

В Тюмени их ждал специальный поезд. Девочек, Алексея, его дядьку Нагорного, бывшего генерал-адъютанта Татищева, бывшую гоф-лектрису старуху Шнейдер, фрейлину графиню Гендрикову посадили в вагон второго класса.

Всех остальных – Жильяра, камердинера Гиббса, лакея царя Труппа, камер-фрау Тутельберг, баронессу Буксгевден, нянечку Теглеву, ее помощницу Эрсберг, повара Харитонова и поваренка Седнева – друга Алексея и других – в вагон четвертого класса. Поезд прибыл в Екатеринбург ночью – 9 мая, в день Николы Вешнего.

Состав тотчас отправили на запасной путь. Моросил дождь, и еле светили фонари.

Из дневника:

«9 мая. Все еще не знаем, где находятся дети и когда они все прибудут? Скучная неизвестность.

10 мая. Утром в течение часа последовательно объявляли, что дети в нескольких часах от города, затем, что они приехали на станцию, и, наконец, что они прибыли к дому, хотя их поезд стоял здесь с двух часов ночи…»

Утром к поезду подали пролетки. Сидевшим в вагоне четвертого класса запретили выходить. Жильяр и Волков видели из окна, как под моросящим дождем великие княжны сами тащили свои чемоданы, проваливаясь ногами в мокрую грязь. Шествие замыкала Татьяна. Она следила, чтоб другие не отставали. Она чувствовала себя истинно старшей, тащила два чемодана и маленькую собачку.

А потом мимо окон вагона быстро пронес наследника к пролетке дядька Нагорный. Он хотел вернуться, чтобы помочь княжнам нести чемоданы. Но его оттолкнули: они должны нести сами! Нагорный не сдержался и что-то ответил. Ошибся бывший матрос, нельзя грубить этой власти. Нервная эта власть. И самолюбивая. И единственной платой признает теперь – жизнь. Ею платят и за неосторожное слово тоже. Возможно, тот, кому он ответил, и был верх-исетский комиссар Ермаков. Во всяком случае, вскоре заберут в ЧК бедного Нагорного.

И в 30-х годах у пионерского костра бывший комиссар товарищ Петр Ермаков расскажет юным пионерам, как он расстрелял «царского холопа – дядьку бывшего наследника».

10 мая (продолжение дневника Николая): «Огромная радость была увидеть их снова и обнять после четырехнедельной разлуки и неопределенности. Взаимным расспросам и ответам не было конца, много они, бедные, претерпели нравственного страдания в Тобольске и во время трехдневного пути».

Пока Николай встречал детей, из вагонов вывели «людей» и свиту: Татищева, графиню Гендрикову, Волкова, Седнева, Харитонова, фрейлин, нянечек и прочих. Сажают на пролетки.

Волков потом рассказывал:

«Родионов подошел к вагону:

– Выходите. Сейчас поедем…

Я вышел, взяв с собой большую банку варенья. Но они велели оставить банку. Банки этой я так и не получил». (Сколько же он потерял – и все забыл! А вот про банку варенья помнил.)

Тронулись пролетки. На первой – сам глава Красного Урала Александр Белобородов.

Пролетки ехали по Екатеринбургу. И вскоре наш знакомец Волков увидел высокую колокольню на холме. Подъехали к дому, обнесенному почти до крыши высоким забором. Здесь высадили повара Харитонова и лакея Седнева. Остальных повезли дальше…

Наконец вереница пролеток подъехала к некоему зданию. И тут товарищ Белобородов сошел с пролетки и скомандовал торжественно:

– Открыть ворота и принять арестантов!

– Правду говорят: от тюрьмы да от сумы не зарекайся, – шутил в тюремной конторе бывший генерал-адъютант двора Его Величества граф Татищев, а ныне арестант екатеринбургской тюрьмы.

– А я вот в тюрьме родился благодаря царизму, – сумел продолжить тему бывший электромонтер, а ныне глава Уральского правительства.

Скорее всего, это было иносказание, обычная революционная риторика: дескать, тюрьма родила во мне революционера. Ибо Саша Белобородов благополучно родился в отчем доме. Но осторожным надо быть с подобными фразами.

Белобородов родился в отчем доме. А умереть ему придется в советской тюрьме.

Татищев и Волков сидели в одной камере, пока однажды не вызвали графа в контору. Вернулся он счастливый: освободить его надумали и выслать из столицы Урала. И было прощание, и верный царский слуга обнимал верного царского генерала. Надел Татищев свою роскошную шубу – единственное, что осталось от той жизни (ох, не надо носить такие шубы в новое время. В горькую нашу революцию не ходят в таких шубах)… С тех пор никто никогда больше не видел Илью Леонидовича Татищева.

А что же Волков?

Пережил старый слуга своих хозяев: вскоре из одной тюрьмы перевезли его в другую. Когда белые взяли Екатеринбург, он уже сидел в Перми.

Однажды позвали и его из камеры с вещами. Увидел он давних своих знакомцев по Царскому Селу – молодую графиню Гендрикову и старуху Шнейдер. Сделали группу в 11 человек – все из «бывших» и повели их прочь из тюрьмы. Объявили, в пересыльную тюрьму ведут, а потом в Москву отправят.

Ох уж это «в Москву». Мы еще не раз поймем, что оно означало…

Они долго шли, и старуха Шнейдер уже еле передвигала ноги. В руках у нее была корзиночка. Волков взял: в ней были две деревянные ложки и маленькие кусочки хлеба – все имущество учительницы двух императриц.

Прошли город, вышли на тракт. Здесь конвоиры вдруг стали очень вежливы: все предлагали помочь нести чемоданчики. Была ночь, и, видимо, они уже думали о будущем – не хотели в темноте делить добычу. Тут Волков все понял. Он сделал прыжок в темноту и побежал. Вдогонку раздались ленивые выстрелы, а он бежал, бежал… И убежал старый солдат Волков.

А знакомцев его по Царскому – молодую графиню Гендрикову и гоф-лектрису Екатерину Шнейдер – умертвили. Их трупы потом нашли белые. Очаровательной Настеньке размозжили череп. Убили прикладом – пулю пожалели.

10 мая (продолжение дневника Николая): «Из всех прибывших впустили только повара Харитонова и племянника Седнева (мальчика-поваренка. – Э.Р.). До ночи ожидали привоза с вокзала кроватей и нужных вещей. Дочерям пришлось спать на полу. Алексей ночевал на койке Марии. Вечером он, как нарочно, ушиб себе колено, и всю ночь сильно страдал…».

Так в первый же свой день в Ипатьевском доме мальчик слег. Он не встанет до последнего дня.

Между тем Жильяр, камердинер Гиббс, баронесса Буксгевден и Лиза Эрсберг провели ночь в вагоне на запасных путях. (Здесь, в теплушках, собрались тысячи бездомных…) Почему их пощадили? Одних, видимо, спасли немецкие фамилии – все-таки существовал Брестский мир с немцами. Других – Жильяра и Гиббса – иностранное происхождение.

Но почему пожалели Теглеву?

Она была в нежных отношениях со швейцарцем. И, видимо, тот, кто пожалел, знал об этом… Мне все кажется, что и это опять – наш «шпион»… Конечно же, он, знавший французский, должен был сдружиться в Тобольске с разговорчивым швейцарцем. И вот решил не разбивать пару… Но полно домыслов.

В теплушке, среди тысяч мешочников, в человеческом месиве живут «остатки двора».

Преданный русскому царю, швейцарец Жильяр все пытается получить разрешение вернуться к Семье. Но ему повторяют: «В ваших услугах более не нуждаются». Жильяр идет за помощью к английскому консулу. Но консул объясняет, что во имя блага самих же арестованных лучше… ничего не предпринимать. Это излюбленное объяснение иностранцев, когда они боятся вмешиваться в русские дела.

Однажды ночью к их теплушке прицепляют паровоз и вагон с «остатками двора» оттаскивают из Екатеринбурга в Тюмень. Так пошутила с ними Екатеринбургская ЧК.

Из дневника: «12 мая… Дети разбирали некоторые свои вещи после невообразимо продолжительного осмотра в комендантской…».

Итак, приехала Семья. Приехали «лекарства». Драгоценности лежали в шкатулках. И еще они были на руках, в ушах, на шеях романовских женщин. Драгоценности, «созданные трудом, потом, кровью…». Теперь их оставалось только отнять. Вернуть в руки народа. С этого момента события стали убыстряться.

«13 мая. Спали отлично, кроме Алексея, боли у него продолжались… Как все последние дни, В. Деревенко приходил осматривать Алексея. Сегодня его сопровождал «черный господин», в котором мы признали врача…»

«Господин», который появился в тот день в комнатах Семьи и в котором «признали врача», был чекист Яков Юровский.

Этот лозунг висел в Соловецком лагере.

Впоследствии, пытаясь объяснить то нечеловеческое, что произошло в полуподвале Ипатьевского дома, одни станут называть Юровского и товарищей убийцами, садистами. Другие увидят в расстреле Семьи кровавую месть евреев православному царю (месть Голощекина, Юровского; к евреям припишут и Чуцкаева, и Сафарова, и прочих чисто русских). Действительно, так было легче объяснить происшедшее. За зверские погромы, за ежедневное унижение – месть!

Если бы это было так, то (как это ни ужасно писать)… в этом было бы хоть что-то понятное разуму.

Но все было совсем иначе…

«Семья наша страдала меньше от постоянного голода, чем от религиозного фанатизма отца… В праздники и в будни дети обязаны были молиться, и неудивительно, что мой первый активный протест был против религиозных, националистических традиций. Я возненавидел Бога и молитвы, как ненавидел нищету и своих хозяев» – так, умирая в Кремлевской больнице, Юровский напишет в своем последнем письме перед смертью. Да, он возненавидел религию своих отцов и Бога.

Юровский и Голощекин с юности отринули свое еврейство. И служили они совсем другому народу. Народ этот тоже жил по всему миру. И именовался – всемирный пролетариат. Народ Юровского, Никулина, Голощекина, Белобородова, латыша Берзина… «Чтобы в мире без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитьем» – так гордо писал поэт Владимир Маяковский.

И партия, в которой они состояли, обещала утвердить на всей земле господство этого народа. И тогда должно было наступить долгожданное счастье человечества.

Но произойти это могло только через жестокую борьбу. Вот почему повивальной бабкой истории именовали они кровь и насилие.

Когда-то революционеры Нечаев и Ткачев рассуждали, сколько людей из старого общества придется уничтожить, чтобы создать счастливое будущее. И пришли к выводу: нужно подумать о том, сколько следует «оставить».

«Метод выбраковки… из материала капиталистической эпохи» (Бухарин).

И они взялись за эту работу – выбраковывали. Из человеческого материала…

«Надо навсегда покончить с поповско-квакерской болтовней о священной ценности человеческой жизни» (Троцкий).

И они покончили. Непреклонная классовая ненависть владела их душами.

 
«Все время за окном проходит часовой.
Не просто человек, другого стерегущий,
Нет – кровный враг, латыш угрюмый и тупой,
Холодной злобой к узнику дышащий.
За что? За что? Мысль рвется из души…»
 

– спрашивал в заточении сын великого князя Павла, 17-летний поэт Палей.

«Не ищите на следствии материала или доказательств того, что обвиняемый действовал словом и делом против Советской власти. Первый вопрос: к какому классу он принадлежит (курсив мой. – Э.Р.). Этот вопрос и должен определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора», – писал член коллегии ВЧК М. Лацис в журнале «Красный террор».

Убийство Романовых – символа свергнутых классов – должно было стать негласным объявлением Красного террора. Всемирной войны классов.

«Надо отрубить головы по меньшей мере сотне Романовых, чтобы отучить их преемников от преступлений» (Ленин).

Вот почему, ступив на екатеринбургский вокзал, царь и Семья были обречены.

Яков Юровский в 1918-м… Скуластое лицо на короткой шее. Важная, неторопливая речь. В черной кожаной куртке, с черной бородкой, с черными волосами – он действительно был «черный господин». Он, видимо, уже знал от «шпиона», что Николай ведет дневник по старому стилю. Вот почему он пришел в дом 13-го числа «по старому стилю». Он знал, что мистик-царь отмечает приметы. И он явился к ним, «черный человек», в это чертово число, как грозное предзнаменование, как грядущая месть… Он вошел к ним в обличье врача. Ему – фельдшеру хирургического отделения – легко было сыграть эту роль. Даже доктор Деревенко поверил, расскажет потом, как профессионально осматривал «черный господин» ногу наследника. На самом деле это была все та же революционная символика. Револьверами лечили они этот мир, осуществляя великую миссию, которую завещал им во имя будущего Учитель Маркс: «Ускорить агонию отживающих классов…». Во имя этого светлого будущего и должна была погибнуть Царская Семья.

Романовых начинают готовить к концу.

14 мая. Из дневника Николая: «Часовой под нашим окном выстрелил в наш дом, потому что ему показалось, будто кто-то шевелится у окна после 10 вечера – по-моему, просто баловался с винтовкой, как всегда часовые делают».

Я листаю в архиве большую черную тетрадь. Это – дневник караула:

«5 июня на посту номер 9 часовой Добрынин нечаянно выстрелил, ставя затвор на предохранитель. Пуля прошла в потолок и застряла, не причинив вреда».

«8 июня. От неосторожного обращения постового произошел взрыв бомбы. Жертв и повреждений нет».

Простодушно и вольно обращалась «братва» с оружием. Так что царь был прав в той своей записи.

Но «баловство» часового тотчас превратилось в историю о царских дочерях, подающих кому-то сигналы из окон, и бдительном стрелке, немедля стреляющем в окно. Так описал этот случай Авдеев в своих «Воспоминаниях».

Шьют дело…

Увезли из дома храброго Нагорного и лакея Седнева.

Из дневника 14 мая (продолжение): «После чаю Седнева и Нагорного вызвали для допроса в облсовет».

В эти дни, слоняясь у Ипатьевского дома, Жильяр увидел, как красноармейцы усаживали в пролетки арестованных Нагорного и Седнева. Они молча обменялись взглядами, но ничем не выдали присутствия швейцарца. Больше они не вернулись…

«16 мая. Ужинали в 8 часов при дневном свете. Алике легла пораньше из-за мигрени. О Седневе и Нагорном ни слуху ни духу…».

Трудилась ЧК – уже прочесывали и пропалывали в Ипатьевском доме, сокращая обреченную компанию вокруг Семьи. Чтобы поменьше было хлопот в решающую ночь. Приближалась, приближалась та ночь!

А они жили обычной жизнью и продолжали свои дневники. Он: «20 мая. В одиннадцать часов у нас была отслужена обедница. Алексей присутствовал, лежа в кровати. Погода стояла великолепная, жаркая… Несносно сидеть так, взаперти, и не быть в состоянии выйти в сад, когда хочется, и провести хороший вечер на воздухе. Тюремный режим!».

Она: «23 мая (5 июня), среда. Встали в 6.30, но сейчас – 8.30 по часам (в этот день перевели часы на новое время. – Э.Р.). Великолепная погода. Бэби не спал – у него боли в ноге, возможно, потому, что ее трогал во время осмотра Владимир Николаевич (доктор Деревенко. – Э.Р.). Евгений Сергеевич (Боткин. – Э.Р.) возил его перед этим в течение часа в моем кресле-каталке. Я сидела вместе с ним на солнце. Когда он вернулся обратно в кровать, боли усилились, должно быть, от переодевания и катания на прогулке. Ланч принесли только в три часа, и сейчас они продолжают наращивать забор перед нашими окнами. Так что еле видны даже верхушки деревьев за забором…».

Итак, «сейчас они продолжают наращивать забор перед нашими окнами…». Уже к чему-то готовятся, но к чему?

И в это время Николай слег. От постоянного сидения в комнатах. Он любил прогулки не только потому, что любил ходить, – у него был наследственный геморрой, и наступило обострение.

Он: «24 мая. Весь день страдал болями от геморроидальных] шишек, поэтому ложился на кровать, потому что удобнее прикладывать компрессы. Алике с Алексеем пробыли полчаса на воздухе, а мы после них час. Погода стояла чудная».

Она: «25 мая (4 июня), пятница. Прекрасная погода. Н. (Николай) оставался весь день в постели, так как с трудом спал ночью из-за болей. П…а (эти две буквы скрывают русское слово «попа», которое она, скромно сокращая, вставляет в английский текст. – Э.Р.) лучше, когда он лежит тихо… Владимир Николаевич сегодня опять не пришел…».

Доктора Деревенко перестают пускать к Алексею.

Он: «27 мая. Наконец встал и покинул койку, день был летний, гуляли в две очереди. Зелень очень хорошая и сочная, запах приятный…».

И опять Николай чувствует: что-то происходит, что-то случится вот-вот!

«28 мая… Внешние отношения за последнее время изменились… Тюремщики стараются не говорить с нами, как будто им не по себе, и чувствуется как бы тревога и опасения чего-то у них! Непонятно!».

Но за пределами Ипатьевского дома все было понятно. В середине мая подняли восстание против большевиков его бывшие военнопленные – Чехословацкий корпус. К чехословакам примкнули казачьи части. Пал Челябинск. Теперь чехословаки двигались к столице Красного Урала.

В городе их ждали. Именно 28 мая (10 июня по новому стилю) произошли зловещие беспорядки. Накануне, 9 июня, прапорщик Ардатов со своим отрядом перешел к белым. Теперь главной опорой Уралсовета в городе остался отряд верх-исетских рабочих во главе с комиссаром Петром Ермаковым. И вот огромная толпа, выкрикивающая антибольшевистские лозунги, собралась на Успенской площади. Ермаков с отрядом, Юровский с чекистами и комиссар Голощекин с трудом разогнали мятежную толпу. Им так не хватало верных солдат! А между тем сколько красногвардейцев охраняли «тирана» и его Семью…

Он: «31 мая. Днем нас почему-то не выпускали в сад. Пришел Авдеев и долго разговаривал с Е.С. (Боткиным. – Э.Р.). По его словам, он и областной Совет опасаются выступления анархистов, и поэтому, может быть, нам предстоит скорый отъезд, вероятно, в Москву. Он просил подготовиться к отбытию. Немедленно начали укладываться, но тихо, чтоб не привлекать внимания чинов караула, по особой просьбе Авдеева. Около одиннадцати вечера он вернулся и сказал, что еще останемся на несколько дней. Поэтому и на первое июня мы остались по-бивачному, ничего не раскладывая. Наконец, после ужина Авдеев, слегка навеселе, объявил Боткину, что анархисты схвачены, и что опасность миновала, и наш отъезд отменен. После всех приготовлений даже скучно стало…».

Царица записала этот день глухо:

«31 мая (13 июня). Утренняя молитва, солнечное утро.

2.45 – не было прогулки. Авдеев велел собираться, так как в любой момент…

Ночью Авдеев – опять. И сказал: не раньше чем через несколько дней».

Странная история. Еще недавно Уралсовет сражался с Москвой, объясняя, как опасно перевозить Романовых по железным дорогам. И вот теперь, испугавшись анархистов, уральцы сами захотели увезти царя с Семьей в Москву Теперь, когда чехословаки подходят к городу Когда в самом городе так неспокойно и земля горит вокруг Екатеринбурга! И все из-за заботы о «кровавом тиране»?

Что-то не верится в эту внезапную заботливость уральцев. Какая-то очень странная готовилась поездка в Москву.

И тут пришла пора вспомнить разговор, который вел комиссар Яковлев с командиром екатеринбургского отряда Бусяцким по дороге в Тобольск, когда ехал за Царской Семьей. Посланец Уралсовета Бусяцкий простодушно предложил Яковлеву: «Во время поездки Романовых, по пути, инсценировать нападение и убить их!».

Убить во время поездки?

Если бы знал Николай, когда выслушивал предложение заботливых уральцев о поездке в Москву, что произошло минувшей ночью! Какая «поездка» уже случилась! Но до гибели своей он так ничего и не узнает…

В ночь на 13 июня в бывшую гостиницу купца Королева в Перми явились трое неизвестных и предъявили «ордер ЧК на увоз великого князя Михаила и его секретаря Джонсона».

После высылки из Гатчины Михаил жил в Перми и, как неоднократно указывали из Москвы Пермскому Совету, «пользовался всеми правами гражданина республики». Вместе с ним в гостинице проживали его секретарь – англичанин Брайан Джонсон, камердинер и шофер (великий князь был страстный автомобилист – вспомним его удалую поездку по альпийским дорогам вместе со своей невестой). Но в тот день ему предстояла совсем иная поездка… Неизвестные вооруженные люди поднялись наверх к великому князю. Вниз они спустились уже не одни: рядом с ними шли длинный Михаил и толстый, маленький, похожий на мистера Пикквика, его секретарь англичанин Джонсон (так они разгуливали вдвоем по улицам Перми, как Пат и Паташон). После чего «Пат и Паташон» с тремя сопровождающими сели в две пролетки. И уехали.

Все, что произошло в номере, рассказал камердинеру Волкову сидевший с ним в пермской тюрьме камердинер великого князя Челышев.

Пришедшие разбудили Михаила, но тот не хотел идти с ними и требовал какого-то важного большевика: «Я его знаю, а вас нет». Тогда главный выругался и схватил князя за плечо:

– Вы, Романовы, надоели нам все!

После чего Михаил молча оделся. Камердинер просил: «Ваше Высочество, не забудьте взять лекарство». Приехавшие опять выругались и лекарство взять не позволили.

Утром ЧК объявила, что никаких мандатов на арест великого князя не выдавала и Михаил похищен. В Москву пошла телеграмма: «Сегодня ночью неизвестными в солдатской форме похищены Михаил Романов и секретарь его Джонсон. Розыски пока не дали результатов. Принимаются самые энергичные меры».

Но вскоре выяснилось, что среди «неизвестных» были люди очень известные – председатель Мотовилихинского Совета Мясников и начальник милиции Иванченко. Они увезли Михаила и его секретаря и расстреляли. Содеянное было объявлено ими актом пролетарской мести.

Пермская ЧК и московские власти назвали это «анархическим самосудом» и решительно от него отмежевались…

Итак, это был самосуд?

Но предоставим слово свидетелю.

В 1965 году, в преклонных летах, в Москве умер заслуженный человек, кавалер ордена Трудового Красного Знамени Андрей Васильевич Марков.

За год до смерти по просьбе заведующей Пермским партархивом Н. Аликиной, собиравшей биографии пермских большевиков, он встретился с нею, чтобы поведать о самом главном деянии прожитой жизни. Перед рассказом старик показал ей серебряные часы на руке – удивительной формы, напоминавшей срезанную дольку вареного яйца. Марков сказал, что часы эти идут без ремонта почти полсотни лет, а потом уже рассказал всю историю.

Он рассказал, как главный организатор убийства Михаила – Мясников – пригласил к себе в помощники начальника милиции Иванченко и его, Маркова. Но троих вооруженных показалось мало, и тогда позвали еще двоих – Жужгова и Колпащикова. «Около 7 часов вечера на двух крытых фаэтонах, – вспоминал Марков, – направились в Пермь. Лошадей поставили во дворе ЧК и посвятили в это дело председателя ГубЧК П. Малкова. Здесь окончательно выработали план похищения Михаила Романова… Малков остался в ЧК, Мясников ушел пешком в «Королевские номера». А мы четверо – Иванченко, Жужгов на первой лошади, и я с Колпащиковым на второй около 11 часов вечера подъехали к парадному «Королевских номеров». Жужгов и Колпащиков отправились в номера, мы же с Иванченко остались на улице в резерве».

Далее все происходило, как рассказывал Волкову камердинер великого князя: Михаил с пришедшими идти отказывался – все требовал, чтобы вызвали по телефону председателя ЧК Малкова («важного большевика»), ссылался на декрет о свободном проживании…

Пока Михаил отстаивал свои права, ожидавшим на улице надоело ждать.

«Я, вооруженный наганом и бомбой, вошел в номер, перед этим оборвал провод телефона, что был в коридоре. Михаил Романов продолжал упорствовать, ссылаясь на болезнь, требовал доктора и Малкова. Тогда я потребовал взять его в чем он есть. На него накинули что попало и взяли. После этого он стал собираться, спросил, нужно ли брать с собой какие-либо вещи. Я сказал, что вещи возьмут другие. Тогда он попросил взять с собою хотя бы личного секретаря Брайана Джонсона. Так как это было в наших планах, мы ему разрешили. Михаил Романов накинул плащ. Жужгов взял его за шиворот и потребовал, чтобы он выходил на улицу. Что он исполнил… Джонсон добровольно шел следом. Михаила Романова посадили в фаэтон. Жужгов сел за кучера, а Иванченко рядом с Михаилом Романовым».

Смело взяли за шиворот великого князя – пятеро вооруженных на двух безоружных (не за плечо, как указывал камердинер, скрывший унижение господина). На смерть – да за шиворот!

«Доехали до керосиновых складов, что в 5 верстах от поселка Мотовилихи. Отъехали еще версту от складов и повернули направо в лес… По дороге никого не встретили (была ночь). Отъехав сажень 100–120, Жужгов кричит: «Вылезай». Я быстро выскочил и потребовал, чтобы мой седок Джонсон тоже вышел. И только он стал выходить из фаэтона, я выстрелил ему в висок, он, качаясь, упал. Колпащиков тоже выстрелил в Джонсона, но у него застрял патрон в браунинге. Жужгов в это время проделал то же самое, но только ранил Михаила Романова. Романов с растопыренными руками побежал по направлению ко мне, прося проститься с секретарем. В это время у Жужгова застрял барабан нагана (у него пули были самодельные). Мне пришлось на довольно близком расстоянии (около сажени) сделать второй выстрел в голову Михаила Романова, отчего он свалился тотчас же…

Зарыть трупы нам нельзя было, так как светало быстро и было недалеко от дороги. Мы только стащили их вместе в сторону, завалили прутьями и уехали в Мотовилиху. Зарывать ездили на другую ночь Жужгов с одним надежным милиционером».

Высокий, худой Михаил, получив пулю, с растопыренными руками бежит, умоляя проститься, а ему в ответ – еще пулю!..

После убийства Марков и снял часы с убитого Джонсона. «На память», как объяснил он заведующей партархивом Аликиной… Мы еще вспомним эту традицию убийц – снимать часы с убиенных.

(Во втором номере «Огонька» за 1990 год я впервые опубликовал групповую фотографию «участников расстрела брата царя Михаила Романова». В 1920 году решили они запечатлеться для благодарных потомков.)

Но каков «самосуд», в котором участвуют руководители местной ЧК, милиции и глава одного из Советов… Самое интересное записала Аликина в конце беседы. «Андрей Васильевич Марков рассказал в конце, что после расстрела Михаила Романова он ездил в Москву. С помощью Свердлова попал на прием к В.И. Ленину и рассказал об этом событии…». Тщетно мы будем искать в биохронике Ильича эту встречу – такие встречи не для истории.

Но с версией самосуда покончим. Итак: в ночь на 13 июня состоялась «поездка» Михаила, а в следующую ночь должна была быть «следующая поездка» – Николая и Семьи.

Да, это была общая акция: предполагалась «ночь длинных ножей» – уничтожение обоих царственных братьев.

Как протекала «индивидуальная» поездка Михаила, мы теперь знаем.

Можем представить, как протекала бы «групповая» поездка Николая и Семьи.

Через месяц по разработанному в Екатеринбурге сценарию будет осуществлена еще одна такая «поездка» группы Романовых. Сестра царицы Элла, великий князь Сергей Михайлович, сыновья великого князя Константина – Иоанн, Игорь и Константин, молодой князь Палей и их слуги содержались под арестом в здании Напольной школы на окраине Алапаевска. 18 июля местная повариха видела, как все они преспокойно усаживались в возки вместе с красноармейцами: видимо, им тоже сообщили, что они едут в «поездку» – в безопасное место.

У безымянной шахты недалеко от Алапаевска остановились возки. Романовых начали избивать прикладами. Били и старую великую княгиню. Товарищ детских игр Ники и воздыхатель Кшесинской Сергей Михайлович, конечно, сопротивлялся. За что и получил, старый денди, пулю. Одного его сбросили мертвым в шахту, остальных – живыми. И забросали гранатами, завалили шахту хворостом, валежником и подожгли. Местные жители (прекрасная легенда?) долго слышали из-под земли пение молитв. У умиравшей в муках старой Эллы хватило сил не только на молитвы. Во тьме шахты, задыхаясь от дыма, искалеченная великая княгиня подползла к умиравшему Иоанну и перевязала ему пробитую голову. Она до конца исполнила заветы Марфо-Мариинской обители.

Белые, занявшие Алапаевск, нашли их тела в засыпанной шахте. Осмотр трупов раскрыл финал «поездки».

Захваченные белогвардейцами чекисты показали, что провели эту операцию по телеграмме из Екатеринбурга за подписями Белобородова и Сафарова.

Видимо, такая же секретная телеграмма была и об убийстве Михаила.

Как и в случае с Михаилом, ЧК инсценировала в Алапаевске «попытку бегства» убиенных.

Телеграмма от 19 июля 1918 года. Москва. Совнарком. Из Алапаевска:

«Доношу, что в городе Алапаевске узнал о нападении на помещение, где содержались бывшие князья Романовы, и об увозе таковых. При проведенном мною кратком дознании и осмотре места происшествия оказалось, что нападавшие ворвались в помещение и освободили всех Романовых, слуг и увели с собой. На поддержку караула был выслан отряд, но бандиты успели скрыться… При осмотре помещения оказалось, вещи Романовых упакованы и уложены… Полагаю, что нападение и побег заранее подготовлены. Политический представитель Кобелянко».

Вот что ждало Семью в готовившейся «поездке» в Москву.

Один и тот же сценарий в основе всех убийств Романовых и всюду – провокация.

Да, революционеры выросли рядом с провокациями охранки. И, победив, они переняли знакомые методы. И бессмертное всероссийское учреждение – охранка – тотчас восстало, как Феникс из пепла. Теперь она называлась – ЧК. Она станет сильнее своих создателей. И убьет их. В 1917 году революционеры уничтожили охранку, в 1937-м охранка уничтожит революционеров.

Итак, в разгар приготовлений вдруг пришел Авдеев, и «поездку» Семьи отменили.

Что же произошло?

Скорее всего, «поездка» была решением местных уральских «якобинцев». Но когда они задумывали уничтожение Романовых, они были «сами». Москва была для них чем-то далеким. Они гордо называли себя Уральским правительством – Уральским Совнаркомом.